Жаль, что Варламу Шаламову не хватило "сил"
постоянно опИсывать то время Красного ЛихолЕтья, Красного ГеноцИда,
Красного Холокоста так, как у Александра СолженИцына !!
А время,- 1917 - 1964 лет СССР, было не лишь время строительства СССР,
но и время уничтожЖЕНИЯ своего народа от крестьянства до учёных !!
ххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
Шаламов, Варлам Тихонович — Википедия
ВарлАм Ти;хонович ШалАмов (5 [18] июня 1907, Вологда, Вологодская губерния,
Российская империя — 17 января 1982, Москва, СССР) — русский прозаик и поэт
XX века. Создатель одного из наиболее известных литературных
и публицистических циклов о жизни заключённых советских исправительно-
трудовых лагерей в 1930-е — 1950-е годы. Варлам Шаламов родился 5 (18) июня
1907 года в Вологде в семье священника Тихона Николаевича Шаламова,
проповедника на Алеутских островах.
\\ Сгущённое молоко // Варлам Шаламов
От голода наша зависть была тупа и бессильна,
как каждое из наших чувств.
У нас не было силы на чувства, на то,
чтобы искать работу полегче, чтобы ходить,
спрашивать, просить...
Мы завидовали только знакомым,
тем, вместе с которыми мы явились в этот мир,
тем, кому удалось попасть на работу в контору,
в больницу, в конюшню – там не было многочасового
тяжелого физического труда, прославленного на фронтонах
всех ворот как дело доблести и геройства.
Словом, мы завидовали только Шестакову.
Только что-либо внешнее могло вывести нас из безразличия,
отвести от медленно приближающейся смерти.
Внешняя, а не внутренняя сила.
Внутри все было выжжено, опустошено, нам было все равно,
и дальше завтрашнего дня мы не строили планов.
Вот и сейчас – хотелось уйти в барак, лечь на нары,
а я все стоял у дверей продуктового магазина.
В этом магазине могли покупать только осуждённые по бытовым статьям,
а также причисленные к «друзьям народа» воры-рецидивисты.
Нам там было нечего делать,
но нельзя было отвести глаз от хлебных буханок шоколадного цвета;
сладкий и тяжелый запах свежего хлеба щекотал ноздри –
даже голова кружилась от этого запаха.
И я стоял и не знал, когда я найду в себе силы уйти в барак,
и смотрел на хлеб. И тут меня окликнул Шестаков.
Шестакова я знал по Большой земле, по Бутырской тюрьме:
сидел с ним в одной камере.
Дружбы у нас там не было, было просто знакомство.
На прииске Шестаков не работал в забое.
Он был инженер-геолог, и его взяли на работу в геологоразведку,
в контору, стало быть.
Счастливец едва здоровался со своими московскими знакомыми.
Мы не обижались – мало ли что ему могли на сей счет приказать.
Своя рубашка и т. д.
– Кури, – сказал Шестаков и протянул мне обрывок газеты,
насыпал махорки, зажег спичку, настоящую спичку..
Я закурил.
– Мне надо с тобой поговорить, – сказал Шестаков.
– Со мной?
– Да.
Мы отошли за бараки и сели на борт старого забоя.
Ноги мои сразу отяжелели, а Шестаков весело болтал
своими новенькими казенными ботинками,
от которых слегка пахло рыбьим жиром.
Брюки завернулись и открыли шахматные носки.
Я обозревал шестаковские ноги с истинным восхищением
и даже некоторой гордостью – хоть один человек из нашей камеры
не носит портянок.
Земля под нами тряслась от глухих взрывов –
это готовили грунт для ночной смены.
Маленькие камешки падали у наших ног,
шелестя, серые и незаметные, как птицы.
– Отойдем подальше, – сказал Шестаков.
– Не убьет, не бойся. Носки будут целы.
– Я не о носках, – сказал Шестаков и провел указательным пальцем
по горизонту. – Как ты смотришь на все это?
– Умрём, наверно, – сказал я. Меньше всего мне хотелось думать об этом.
– Ну нет, умирать я не согласен.
– Ну?
– У меня есть карта, – вяло сказал Шестаков.
– Я возьму рабочих, тебя возьму и пойду на Черные Ключи –
это пятнадцать километров отсюда. У меня будет пропуск.
И мы уйдем к морю. Согласен?
Он выложил все это равнодушной скороговоркой.
– А у моря? Поплывём?
– Всё равно. Важно начать. Так жить я не могу.
«Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», –
торжественно произнес Шестаков. – Кто это сказал?
В самом деле. Знакомая фраза.
Но не было сил вспомнить, кто и когда говорил эти слова.
Все книжное было забыто. Книжному не верили.
Я засучил брюки, показал красные цинготные язвы.
– Вот в лесу и вылечишь, – сказал Шестаков, –
на ягодах, на витаминах. Я выведу, я знаю дорогу. У меня есть карта...
Я закрыл глаза и думал. До моря отсюда три пути –
и все по пятьсот километров, не меньше.
Не только я, но и Шестаков не дойдёт.
Не берёт же он меня как пищу с собой?
Нет, конечно. Но зачем он лжёт?
Он знает это не хуже меня; и вдруг я испугался Шестакова –
единственного из нас, кто устроился на работу по специальности.
Кто его туда устроил и какой ценой?
За всё ведь надо платить. Чужой кровью, чужой жизнью...
– Я согласен, – сказал я, открывая глаза. –
Только мне надо подкормиться.
– Вот и хорошо, хорошо. Обязательно подкормишься.
Я принесу тебе... консервов. У нас ведь можно...
Есть много консервов на свете –
мясных, рыбных, фруктовых, овощных...
Но прекрасней всех – молочные, сгущенное молоко.
Конечно, их не надо пить с кипятком.
Их надо есть ложкой, или мазать на хлеб,
или глотать понемножку, из банки, медленно есть,
глядя, как желтеет светлая жидкая масса,
как налипают на банку сахарные звездочки...
– Завтра, – сказал я, задыхаясь от счастья, – молочных...
– Хорошо, хорошо. Молочных. – И Шестаков ушёл.
Я вернулся в барак, лег и закрыл глаза. Думать было нелегко.
Это был какой-то физический процесс –
материальность нашей психики впервые представала мне во всей наглядности,
во всей ощутимости. Думать было больно. Но думать было надо.
Он соберёт нас в побег и сдаст – это совершенно ясно.
Он заплатит за свою конторскую работу нашей кровью, моей кровью.
Нас или убьют там же, на Черных Ключах, или приведут живыми и осудят –
добавят еще лет пятнадцать.
Ведь не может же он не знать, что выйти отсюда нельзя.
Но молоко, сгущённое молоко...
Я заснул, и в своем рваном голодном сне
я видел эту шестаковскую банку сгущенного молока –
чудовищную банку с облачно-синей наклейкой.
Огромная, синяя, как ночное небо, банка была пробита в тысяче мест,
и молоко просачивалось и текло широкой струей Млечного Пути.
И легко доставал я руками до неба и ел густое, сладкое, звёздное молоко.
Не помню, что я делал в этот день и как работал.
Я ждал, ждал, пока солнце склонится к западу,
пока заржут лошади, которые лучше людей угадывают конец рабочего дня.
Хрипло загудел гудок, и я пошел к бараку, где жил Шестаков.
Он ждал меня на крыльце. Карманы его телогрейки оттопыривались.
Мы сели за большой вымытый стол в бараке,
и Шестаков вытащил из кармана две банки сгущенного молока.
Углом топора я пробил банку.
Густая белая струя потекла на крышку, на мою руку.
... .... ..... ...... ...... ....... ........
@@~~~~~~~~> {{{{{{{{{{{{{ ^^*^^ }}}}}}}}}}}}}}
* БоевОй ДонбАсс – Боевая ГОРловка – НовоРУСЬ *
&&~~~~~~~~~~~~~> * ДНР – НовоРОСсия *
П\с – 1:
При желании прочесть полностью:
https://shalamov.ru/library/2/16.html
П\с - 2:
Шаламов, Варлам Тихонович — Википедия
ВарлАм Ти;хонович ШалАмов (5 [18] июня 1907, Вологда, Вологодская губерния,
Российская империя — 17 января 1982, Москва, СССР) — русский прозаик и поэт
XX века. Создатель одного из наиболее известных литературных
и публицистических циклов о жизни заключённых советских исправительно-
трудовых лагерей в 1930-е — 1950-е годы. Варлам Шаламов родился 5 (18) июня
1907 года в Вологде в семье священника Тихона Николаевича Шаламова,
проповедника на Алеутских островах.