Владимир Попов
ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ
Часть 3.
Вернёмся к статье Кожинова «Художественная речь…».
«Необходимо рассмотреть проблему словесных рядов на материале прозаического повествования. Удачным примером может служить рассказ Чехова "Гусев" (1890). В лазарете парохода, плывущего с Дальнего Востока в Россию, умирает от чахотки солдат Гусев. Рассказ о том, как он умирает, слагается (не считая заключительной потрясающей сцены его похорон в море) из трёх различных чередующихся компонентов: изображения того, что видит и чувствует Гусев, его беседа с умирающим рядом Павлом Ивановичем и, наконец, встающих в воображении Гусева сцен жизни на родине, куда он надеется ещё вернуться».
1. «Ветер гуляет по снастям, стучит винт, хлещут волны, скрипят койки, но ко всему этому уже привыкло ухо и кажется, что всё кругом спит и безмолвствует. Скучно. Те трое больных – два солдата и один матрос, которые весь день играли в карты – уже спят и бредят».
2. «Больные два солдата и матрос проснулись и уже играют в карты. Матрос полулежит на койке, солдаты сидят возле на полу и в самых неудобных позах… У одного солдата правая рука в повязке и на кисти наворочена целая шапка, так что карты держит он в правой подмышке или локтевом сгибе, а ходит левой рукой. Сильно качает. Нельзя ни встать, ни чаю напиться, ни лекарства принять».
3. «Гусев поднимает голову, прислушивается и видит: два солдата и матрос опять играют в карты. Павел Иваныч сидит и шевелит губами. Душно, нет сил дышать, пить хочется, а вода тёплая, противная… Качка не унимается…»
4. «И затем много времени проходит в молчании. Гусев думает, бредит и то и дело пьёт воду; ему трудно говорить, трудно слушать, и боится он, чтоб с ним не заговорили. Проходит час, другой, третий; наступает вечер, потом ночь…»
Теперь обратимся к сценам, представшим в воображении Гусева.
1. «Гусев обнял колени, положил на них голову и думает о родной стороне. Боже мой, в такую духоту какое наслаждение думать о снеге и холоде! Едешь на санях, вдруг лошади испугались чего-то и понесли… Не разбирая ни дороги, ни канав, ни оврагов, несутся они, как бешеные, по всей деревне, через пруд, мимо завода, потом по полю… "Держи!" – кричат во всё горло заводские и встречные. – "Держи!" – но зачем держать! Пусть резкий, холодный ветер бьёт в лицо и кусает руки, пусть комья снега, подброшенные копытами, падают на шапку, за воротник на шею, на грудь, пусть визжат полозья и обрываются постромки и вальки, чёрт с ними совсем! А какое наслаждение, когда опрокидываются сани и летишь со всего размаху в сугроб, прямо лицом в снег, а потом встаёшь весь белый, с сосульками на усах, ни шапки, ни рукавиц, пояс развязался…»
2. «Мысли у Гусева обрываются… Но он всё-таки рад, что повидал родных. Радость захватывает у него дыхание, бегут мурашки по телу, дрожит в пальцах…»
3. «Опять рисуется Гусеву большой пруд, завод, деревня… Опять едут сани, опять Ванька смеётся, а Акулька-дура распахнула шубу и выставила ноги: глядите, мол, люди добрые, у меня не такие валенки, как у Ваньки, а новые.
… Вот Андрон с кремнёвым ружьём на плече несёт убитого зайца, а за ним идёт дряхлый жид Исайка и предлагает ему променять зайца на кусок мыла; вот чёрная тёлочка в сенях, вот Домна рубаху шьёт и о чём-то плачет…»
«Если сравнивать эти два ряда отрывков, сразу бросается в глаза, что в первом ряду фразы более короткие, скупые. Точнее говоря, у фраз этих двух планов различная ритмическая организация… Фразы, изображающие реальность лазарета, предельно прозрачны, похожи на фразы протокола… Совершенно иная словесная материя предстаёт перед нами в воображаемых сценах жизни на родине Гусева. Вместе с резким изменением ритма меняется и весь характер внутренней формы художественной речи…»
Рассказ «Гусев» был написан в 1890 году. Этот год, как говорится, был для Чехова «судьбоносным»: это «ад» Сахалина и экзотический «рай» Цейлона. А «Гусев» написан в Коломбо, 12 ноября. Какие там, к чёрту, все эти Лики, Левитаны, Потапенки, когда на Сахалине кругом воры да убийцы, а на Цейлоне признание в любви смуглой индианки.
Михаил Павлович Чехов рассказывает о том, как брат Антон возвращался обратно на родину через Индию на пароходе «Петербург», и в Китайском море их захватил тайфун, причём пароход шёл вовсе без груза, и его кренило на 45 градусов. К брату Антону подошёл капитан «Петербурга» Гутан и посоветовал ему всё время держать в кармане револьвер, чтобы успеть покончить с собой, когда пароход пойдёт ко дну. Этот револьвер теперь хранится в качестве экспоната в Чеховском музее в Ялте.
Другой случай – встреча с французским пароходом, севшим на мель. И команда «Петербурга» спасла французов: как порвался стальной канат «перлень», как его снова связали и снова тянули французский пароход. Французы были спасены…
Третий случай – купание Чехова в Индийском океане: с кормы парохода был спущен конец. Антон Павлович бросился в воду с носа на полном ходу судна и должен был ухватиться за этот конец. Когда он был уже в воде, то собственными глазами увидел рыб-лоцманов и приближающуюся к нему акулу («Гусев»)…
Но мы совсем забыли о Павле Ивановиче (у Чехова «Иваныч»). «Качки нет, и Павел Иваныч повеселел. Он уже не сердится. Выражение лица у него хвастливое, задорное и насмешливое. Он как будто хочет сказать: "Да, сейчас я скажу вам такую штуку, что вы все от смеха животы себе порвёте". … "Да, вот мы и на рейде, – говорит Павел Иваныч, насмешливо улыбаясь. – Ещё какой-нибудь один месяц, и мы в России. Нда-с, многоуважаемые господа солдафоны. Приеду в Одессу, а оттуда прямо в Харьков. В Харькове у меня литератор приятель. Приду к нему и скажу: ну, брат, оставь на время свои гнусные сюжеты насчёт бабьих амуров и красот природы и обличай двуногую мразь… Вот тебе темы…" … "Да, я всегда говорю в лицо правду… Я никого и ничего не боюсь. В этом отношении между мной и вами – разница громадная…" … "Я воплощённый протест. Вижу произвол – протестую, вижу ханжу и лицемера – протестую, вижу торжествующую свинью – протестую. И я непобедим, никакая испанская инквизиция не может заставить меня замолчать…"
– Приходи ко мне вечерком, – говорит мой сосед, доморощенный поэт. – Будем пить старое вино русской прозы! – Мы усаживаемся возле открытого окна в летний сад и читаем по очереди Пушкина, Лермонтова, Чехова, Бунина… Постепенно спускаются сумерки, и в мире становится тихо-тихо, и, чтобы не спугнуть тишину, мы приглушаем голоса и читаем почти шёпотом.