БЕССМЕРТИЕ
Роман. Книга первая.
Автор Сергей Воробьёв.
Константин Дмитриевич Воробьёв, русский писатель,
яркий представитель «лейтенантской прозы».
НЕМЕЦ В ВАЛЕНКАХ
«Тогда в Прибалтике уже наступала весна. Уже на нашем лагерном тополе набухали почки, а в запретной черте – близ проволочных изгородей – проклёвывалась трава и засвечивались одуваны. Уже было тепло, а этот немец-охранник явился в наших русских валенках с обрезанными голенищами и в меховой куртке под мундиром. Он явился утром и дважды прошёлся по бараку от дверей до глухой стены: сперва оглядывал левую сторону нар, потом правую, – кого-то выискивал среди нас. Он был коренастый, широколицый и рыжий, как подсолнух, и ступал мягко и врозваль, как деревенский кот.
Мы – сорок шесть пленных штрафников – сидели на нижних ярусах нар и глядели на ноги немца, – эти сибирские валенки на нём с обрезанными голенищами ничего не сулили нам хорошего. Ясно, что немец воевал зимой под Москвой. И мало ли что теперь по теплыни взбрело ему в голову и кого и для чего он тут ищет! Он сел на свободные нары, закинул ногу на ногу и поморщился. Я по себе знал, что отмороженные пальцы всегда болят по теплыни. Особенно мизинцы болят… Вот и у немца так. И мало ли что он теперь задумал! Я сидел в глубине нар, а спиной в меня упирался воентехник Иван Воронов, – он был доходяга и коротал свой последний градус жизни. У нас там с Вороновым никогда не рассеивались сумерки, – окно лепилось над третьим ярусом, и всё же немец приметил нас, точнее, меня одного. Он протянул по направлению ко мне руку и несколько раз согнул и расправил указательный палец.
Я уложил Ивана и полез с нар. Там и пространства-то было на четыре вольных шага, но я преодолел его не скоро: немец сидел откинувшись, держа ноги на весу и глядя на меня с какой-то болезненно брезгливой гримасой, а мне надо было балансировать, как бы табанить то правой, то левой рукой, чтоб не сбиться с курса, чтоб подойти к нему по прямой. Я не рассчитал и остановился слишком близко от нар, задев поднятые ноги немца своими острыми коленками. Он что-то буркнул – выругался, наверно, – и отстранился, воззрившись на мои босые ноги с отмороженными пальцами. Я стоял, балансировал и ждал, и в бараке было тихо и холодно. Он что-то спросил у меня коротко и сердито, глядя на ноги, и я отрицательно качнул головой, – мы знали, что охранники и конвоиры особенно усердно били доходях, больных и тех, кто хныкал, закрывался от ударов и стонал.
– Шмерцт нихт? – спросил немец и посмотрел на меня странно: в голубых глазах его, опушенных белесыми ресницами, было неверие, удивление и растерянность.
Не болит? (нем.)
Я понял, о чём он, и подтвердил, что ноги у меня не болят.
– Ду люгст, менш! – сказал он.
Ты лжешь, человек! (нем.)
Он мог бы уже и ударить, – я был готов не заслоняться и не охать, а на вопросы отвечать так, как начал. Ожидание неминуемого – если ты в плену и тебе двадцать два года – главнее самого события, потому что человек не знает, с чего оно начнётся, сколько продлится и чем закончится, и я начал уставать ждать, а немец не торопился. Он сидел, о чём-то думал, странно взглядывая на меня и поддерживая на весу свои ноги в валенках с обрезанными голенищами. В бараке было тихо и холодно. Наконец немец что-то придумал и полез рукой в правый карман брюк. Я расставил ноги, немного наклонился вперёд и зажмурился, – начало неминуемого было теперь известно. Оно тянулось долго, и когда немец что-то сказал, я упал на него, потому что был с закрытыми глазами и звук его голоса показался мне глохлым эхом конца события.
Немец молча и легко отвалил меня в сторону, и я побарахтался сам с собой и сел на край нар. В бараке было очень тихо и холодно. Наверно, Воронов видел, как я подходил к немцу, и теперь сам двигался к нам тем же приёмом будто плыл. Он глядел мне в лоб, – может, ориентир наметил, чтоб не сбиться с курса, и глаза у него были круглые и помешанно-блестящие. Немец не замечал Воронова, пробуя склеить сигарету, – я поломал её, когда упал на него, а Иван всё шёл и шёл, табаня то правой, то левой рукой. Я не знал, что замыслил мой друг доходяга. Управившись с сигаретой, немец увидел Воронова и сперва махнул на него рукой, как кот лапой, – перед своим носом, а затем уже крикнул:
– Цурюк!
– Иди назад! – сказал я Ивану.
– А… ты? – за два приёма выговорил он, по прежнему глядя мне в лоб сумасшедшими глазами.
– Я тоже приду, – сказал я.
– А он? Чего он?
– Форт! – крикнул немец и махнул рукой перед своим носом.
– Иди к себе! Скорей! – сказал я, и Воронов округло повернулся, и его повело куда-то в сторону от нашего с ним места в углу нар. Зажигалка у немца не работала, – наверно, камушек истёрся или бензин иссяк, и он всё клацал и клацал, не упуская из вида Ивана, – опасался, может, что того завернёт сюда снова. Воронов добрался до места и лёг там животом вниз, уложив по-собачьи голову на протянутые вперед руки. Он глядел мне в лоб. В сумраке нар глаза его блестели, как угли в золе, и немец издали опять махнул на них кошачьим выпадом руки,
а Иван тоненьким – на исходе – голосом сказал: – Хрен тебе… в сумку.
– Вас вюншт дизер феррюктер? – спросил немец.
– Чего хочет этот сумасшедший? (нем.)
Возможно, он произнёс не эти слова, – я ведь не знал по-немецки, но он спрашивал о Воронове, и я ответил, тронув свой кадык:
– Он просит пить.
Немец наморщил лоб, глядя на мой рот, и понял:
– Вассер?
– Вода? (нем.)
– Да, – сказал я.
– Бекомт ир денн кайн вассер?
– Вы не получаете воды? (нем.)
– Нет, – понял я.
Немец посмотрел в сторону Ивана, негромко и мрачно выругался:
– Шайзе!
А Иван попросил меня рвущимся подголоском:
– Саш, скажи ему… хрен, мол, в сумку!
Он сулил ему не хрен, а совсем другое, что, как казалось ему, не лучше стужи под Москвой, я кивнул, обещая, и Воронов притих и перестал блестеть глазами. Немец закурил, но сигарета плохо дымилась, потому что была поломана, и он протянул её мне. Я зажал на ней надрыв и затянулся до конца вдоха. Сигарета умалилась до половины, а я подумал, что Ивану хватит «тридцати», и затянулся вторично. Я видел, что немец ждёт, когда я выдохну дым, но его не было – осел там, во мне. Барак, нары, ждущий немец поплыли от меня, не отдаляясь, прочь, и в это время Иван позвал, как из-за горизонта:
– Саш! Двадцать… Ладно?
– Ецт вилл эр раухен?– спросил немец, показав на Ивана и на сигарету.
Я подтвердил, а немец удивлённо выругался. Я решил, что проход в нём и было-то каких-нибудь четыре вольных шага! – надо преодолеть падением вперёд, тогда ноги самостоятельно обретут беговой темп и меня не уведёт в сторону. Воронов ожидал меня не меняя позы, только растопырил указательный и средний пальцы правой руки – приготовился. Я вложил между ними окурок и подождал. Иван затянулся и зажмурился, – поплыл, наверно, вместе с бараком, и тогда я оглянулся на немца. Он некоторое время смотрел то на мой лоб, то на ноги, потом позвал, но не пальцем, как раньше, а в голос.
– Алле зинд да флюхтлинге? Ком-ком? – спросил он и посеменил по доскам нар короткими пальцами, поросшими медным ворсом.
– Всё, – сказал я и сел на своё прежнее место.
Немец приподнял с пола ноги, и лицо у него стало каменным и напряжённым, наверно, защемило пальцы. Мне хотелось лечь там у себя рядом с Вороновым, подтянуть колени к подбородку, а ступни обжать ладонями, чтобы затушить боль в мизинцах.
Я безотчётно, но на такую же высоту, как и немец, приподнял свои ноги и нечаянно охнул.
– Шмерцен? – спросил немец.
– Ну болят, болят! – со злостью сказал я. – Тебе от этого легче, да?
Мы встретились взглядами, и в глазах немца я увидел какой-то опасный для меня интерес, как бы надежду на что-то тайное для него.
– Теперь тебе легче, да? – спросил я. Он не понял, видно, о чём я, потому что посунулся ко мне на руках, не опуская ног, и сказал торопясь:
– Их бин бауэр, ферштеест? Ба-у-эр. Унд ду?
Я крестьянин, понимаешь? Крестьянин. А ты? (нем.)
Из военного словаря мне было известно, что такое «бауэр». Ну конечно! Он должен быть этим бауэром, и никем другим. Они дуют пиво – «нох айн маль», – жрут жёлтую старую колбасу, рыжеют, а потом воюют со всем светом и отмораживают ноги под Москвой!… Я не знал, что он задумал по теплыни, чего ему от меня хочется, и не ответил на вопрос.
Может, потому, что у меня всё время не проходила боль в мизинцах и думалось об обуви, я выбрал ремесло сапожника. Немец не уразумел, что это значит, и я показал на свои босые ноги и помахал воображаемым молотком.
– Шумахер? – догадался немец.
Я кивнул. Он поглядел на свои сибирские опорки и что-то проворчал, – моя профессия ему не понравилась. В бараке стояла прежняя трудная тишина: пленные ждали конца события, а немец держал на весу ноги и молчал. Я следил за выражением его лица. Оно было тяжёлым и напряжённым.
– На, аллес, – сказал он. – Цайт цу геен!
– Ещё раз (нем.).
– Ну всё, пора идти! (нем.)
Пленному полагалось двигаться впереди конвоира шагах в шести. Такая дистанция очень опасна, если ты задумал бежать, – не в бараке, понятно, а за лагерем, когда уже известно, куда вы оба направляетесь. Тот, кто это пробовал, всегда падал убитым в десяти шагах от конвоира, если нёсся по прямой, в пятнадцати, когда бежал влево, и примерно в двадцати, если кидался в правую сторону. Пленные хорошо знали этот необъяснимый закон, и тот, кому судьба определяла залагерную прогулку, неизменно бежал вправо. Можно было, конечно, и не бегать, но число двадцать на четырнадцать единиц больше шести, и ясно, почему беглец выбирал правую сторону, если не считать, что сердце у него в этом случае оказывалось защищённым от конвоира правым боком…
Я так и пошёл к выходу, – впереди немца, но он сказал: «Момент», и я задержался, а оглядываться не стал, чтобы не видеть глаза Ивана. Немец поравнялся со мной, и мы пошли рядом, – я табаня то правой, то левой рукой, а он врозваль, морщась и глядя на мои ноги. У дверей в цементном полу была глубокая колдобина, заполненная янтарно-радужной кропой доходяг. Мы там споткнулись одновременно, и немец выругался резко и коротко, а я длинно и, наверно, заклинающе, потому что он притих и прислушался. Мне нужно было потереть зашибленные пальцы, чтобы они распрямились, и я присел и опять помянул души живых и мёртвых.
– После этого не болят,да?
– Что ты там бормочешь? – подозрительно, вполголоса спросил немец.
Возможно, он произнёс другие слова, но смысл вопроса был этот, я не мог ошибиться. Мне было не к чему разуверять его, и я словами и жестами подтвердил его догадку. Кто-то из наших засмеялся тоненько и болезненно, и, наверно, немец понял злорадный смысл этого смеха, потому что оценивающе оглядел меня с ног до головы. Я уже управился со своими ногами и был готов идти, и тогда немец дважды спросил меня о чём-то, чего я не понял.
– Их хайсе Вилли Броде, – сказал он и большим пальцем ткнул себя в грудь.
– Унд ви ист дайн наме?
– Меня зовут Вилли Броде. А тебя? (нем.)
Я назвал своё имя. Немец старательно и неверно произнёс его по складам и не торопясь, врозваль ушёл.
Я постоял у дверей и побрёл назад, на своё место. Иван пошевелился и, не открывая глаз, всхлипывающе спросил:
– Чего он хотел, а?
– Не знаю, – сказал я. – Может, вернётся.
– Хрен ему в сумку».
Продолжение романа в следующей публикации.
17.06.2019