Однажды я вернулась из школы,
и в комнате меня встретило такое количество света,
что на долю мгновения она показалась чужой,
как будто вдруг наступила зима.
Потом меня пронзила ужасная догадка.
Наш двор перерыли, прокладывая новые трубы.
Тридцатилетний каштан, затенявший наши восточные окна,
посаженный бабушкой и дедушкой, оказалось проще срубить, чем обогнуть.
Я выглянула в окно - обезглавленный ствол лежал посреди двора.
До этого я видела много срубленных деревьев, в основном в лесу,
но моя жизнь никак не была связана с этими деревьями,
и их срубленность не производила на меня особого впечатления.
А поверженный каштан поразил меня.
Как будто помимо видимых корней, частично оставшихся в земле,
у него были еще невидимые корни, которые врастали в меня -
незаметно, безбольно, ничего у меня не отнимая, наоборот,
с рождения наполняя мое пространство и время каштановой тенью,
шелестом кроны, розовыми свечами цветения.
Это был мой самый большой и любимый зонт.
Но больше каштан не сможет подпитывать свой невидимый корень -
он оставляет его на мое усмотрение. (Что с ним делать, кроме ВОТ ЭТОГО?)
В детстве я залезала на каштан столько раз,
что смогла бы залезть и с завязанными глазами -
все движения, которые я совершала, упираясь ногами и подтягиваясь на руках,
сложились в последовательность, которой я неуклонно придерживалась.
Этот телесный синтаксис - между мной и деревом -
был неповторим, невоспроизводим больше нигде, никем, никогда.
Когда дерево пало, он остался висящим в пространстве изречением
на неведомом мне языке. Мне кажется, что этот узор
не просто живет в моем воображении - он существует сам по себе.
Лучше всего было сидеть, обнимая гибкую вершину
(как раз на уровне нашего третьего этажа),
когда ее раскачивали порывы предгрозового ветра,
и представлять себе окна кухни, где у плиты колдует бабушка или мама,
и знать, что непроглядностью листвы я защищена от наказания,
и чувствовать себя живой-живой.