Би-жутерия свободы 74

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 74
 
Разве мог я предвидеть, что опасность грозила мне наманикюренным пальчиком, а Нюсю, временную надомницу, занимал транжирный транзит сотой связи, лишённой дозиметра любви и элементарного уважения к периодической таблице Менделеева.
Честной народ попадал бы в обморок, завидев как застёгивается цепочка случайностей на браслете, подаренном ей в «День безвозвратно ушедших» (куш срывают одни, раны зализывают другие).
Тем не менее я проникал в горнило Нюси Бойлер (когда она не была занята кошерной ходъбой) в упорных овациях ворчуна-прибоя кратчайшим путём и окунался в него не затем, чтобы меня оттуда вытащил её бывший дружок Ованес Валерьян – композитор, написавший сказочную рептильную музыку к «Репке» в стиле речетативного рэп на замогильные слова великого немецкого поэта Рильке. Произошло это с Ованесом непроизвольно, когда он испил любовь утром натощак и ему, как освобождённому птице-секретарю, понравился сам процесс. Но катаклизменных событий с человеческим лицом невозможно избежать, и насмешки, граничащие с издевательствами лишний раз подтверждают целесообразность пребывания на карте независимых государств. Ованес с его трюками показательной качели любви (заживо срезанные цветы, атташе кейс с набившим оскомину джентльменским набором) вынудили меня расстаться с Нюсей самым, что ни на есть, варварским способом, чуть было не лишив меня обеих Фаберже.
Никому не дано описать мои раны, вынесенные за скобки с наложением их. Я зашёл под Триумфальную Арку смерти   человеком с просроченными правами на существование, хлопнул рюмашку... по плечу, и на наливной груди моей заболталась приталенная медаль «За осушение ликёрного болота». Это было во времена, когда страны АЧП (Африканского Чёрного Пояса) окончательно распоясались в можжевельнике слов, и между девчонками установились порочные бюстгальтерные отношения.
Очнувшись в травматологическом отделении, я увидел, что приводнился под золотым дождём солнечных лучей в пустыне, где крыши над головой не протекают, среди зыбучих песков стенающей поэзии. Время безудержно текло и меня осенило, что я не прикидываюсь великим поэтом, а остаюсь в этом качестве ежедневно, утверждаясь в принадлежности к послеобеденным поэтам зимнего периода, пишущим для вокальных квартетов типа «Водопой». Страницы же поэм с их сбивчивыми с ног эпитетами распечатывались в мозгу немым признанием моих кричащих достоинств, но душа, пересечённая розгами воображаемых критиков, ныла.
Избавление от публикаций позволяло мне прозябать с фригидными и дуться на разгорячённых, ибо я принимал любовный напиток только в охлаждённом виде – меня, испытавшего трепет крыльев бабочки у щеки, спасало плодоносящее древо поэзии. Тогда я возненавидел серятину в мире, населённом нищими духом нуворишами и богатыми никчёмышами. Этот период совпал с открытием неслыханного доселе химического соединения сероводоворота, и преследующие меня страх отравления пропал. Так пусть меня назовут шансонье за неиспользованный шанс, всё равно мне нечего оставить в завещании с хлипкими заверениями на гербовом папирусе, скреплённом печатью нотариуса. И нет нужды тащить «Суповый набор супостата», выдаваемый в праздник «Истончения Волосяного Покрова» под девизом козла отпущения «Один за всех и всем ... до одного!» Я внёс в дом выручку – позор прожиточного минимума несоответствующего запросам партнёрши, роспись с которой всего лишь художественное оформление. Но вряд ли это помогло мне встать на раздачу подмоченных яблок репутации и раздора между попрекающими меня домашними (тогда я ещё посещал семью, даже не подозревая, что прекрасная пуповина связывает меня не с той половиной – отцом космонавтики). Теперь вкратце о семье с недоразвитым чувством локтя. Познакомились мы на дымящемся ещё не затвердевшем асфальте с Ривочкой Кряк задолго до Нюси Бойлер (по матери Сара Фан), из музыкальных произведений признававшую только «Сарабанду» Генделя. Тогда она брала на работу фигурные коньки, отправляясь кататься на паровом катке. Так вот эта Кряк наехала на меня, выкрякивая призыв: «Ударим шарадой по мостовым!», как бы стараясь доказать, что избитые фразы не кровят. С той памятной встречи в течение многих недель меня, как булочника, пекущегося о хлебе, не покидало ощущение бульдозера, проехавшегося по животу, или парового катка, прокатившегося по спине. Думаю, что мне не помешает выпустить пар. У вас не найдётся дюжины пиявок? Видимо нечто схожее испытывали жители города Сундук сундучане на Сэндвичевых островах, возможно, по этой самой причине переименованных в Гавайский архипелаг.
Нас было не разнять, и мы поселились на пересечении Пипкингс хайвея и утрусского Матвея, где были подолгу счастливы  Годы проведённые вместе, следовало бы скорее назвать пришитыми, чем оторванными. У меня создавалось впечатление, что Рива в ладах с собой и космосом. Она говорила, что до его вздыбленного центра ногой поддать. Оттуда ей, якобы, слышатся голоса, развевающиеся на ветру, когда в «Чинаре» чинарики сидят.
Я верил ей, как не верил соседу пожарнику, к которому она незаметно проходила сквозь сгущённое молоко тумана и стену молчания в очереди за грудным молоком, что не вызывало подозрения – у неё с соседом гостевой роман. Я многое прощал соседу-дубу, с которым был бы не прочь заняться резьбой по дереву, так как они с Ривой отмечали день святого Валентина каждую неделю.
Иногда, беря в руки зеркало и разыгрывая из себя святошу, Ривочка спрашивала, нет ли у меня туго забинтованного желания взглянуть, кто там полоумный, играющий в поло, смотрит на нас с обратной стороны полумесяца и, с трудом напяливая червлёные доспехи, подмигивает. Если мы опознаем шутника, подзадоривала Рива, нам будет легче предсказывать мартовскую котировку кошачьего «Бар(seek)а» на обесценивавшемся «Бумажном тигре» Уолл-стрита, пока бильярдисты во фрачных костюмах брачного покроя возвращаются к семейным «лузам».
Надо сказать, что сверхъестественное не оставляло нас в покое ни в спальне, ни за обеденным столом при передаче ею накрученных на моток скомканных мыслей на расстоянии в виде ядрёной горчицы, соли или газовой атаки после тарелки горохового супа. Что она обо мне думала, знал только сосед, с которым я (по понятной причине) словом не перемолвился, так как в субботу мы смотрели бейсбол, а по воскресеньям никак не могли поделить ложе на три равные части. С этим фактом у меня связано несколько фобий, включая комплекс неполовоценности, отягощённый арестом, за то, что я прохаживался в тёмном переулке с «достоинством» в руках без резиновых перчаток. В полиции, чтобы не быть голословным, я признался, что в свободное от досуга время делал великодушные одолжения из материала заказчика.
В среду – более или менее тихий для меня день – незыблемый праздник святого Валентина Витте. В четверг я любил на нервной почве побаловать себя сигарой, что вызывало у изощрённой в любви подкидной доски – Ривочки ревностное отношение к свободному полёту. Она выламывала наманикюренные пальчики ступней в вальсе на чёрных клавишах «Стенвея», утверждая, что я заживо кремирую её, стряхивая пепел не туда. В отместку я стал передвигаться по комнате голым, и это вам не выпуклая шутка по плоскому телевизору, утверждающая, что можно разнести в щепы полиэтиленовые покрытия.
Риве родом из местечка Нижние Чалмы впоследствие переименованные в Нижние губы такое не нравилось. Её ребристое нёбо темнело, рот открывался для всеобщего обозрения, бровки хмурились. Она требовала пальмовых покрытий по всему телу, но я возражал, что зарабатываю тем, что гоню монету хлыстом. Любовь мгновенно умирала в секунды при взаимозагадочных обстоятельствах, лишний раз подтверждая слова чукчи Алитета Пугли: «На безлюдье и тюленя – человек».
Люфтвафельный сосед из-за стены, погрязший в махинациях с малчиками за спиной подслеповатого правосудия, съехал мозгами на три года в психиатрическую богодельню, по роскоши напоминавшую один из десяти дворцов самонадеянного долбоёба Садама Хусейна. В словоохотливой кофемолке беседы потрясённая событиями за пухлое плечико Ривочка Кряк декабристкой последовала за соседом, «чтобы дышать с ним одним сосновым воздухом», пристроившись охранницей в женском корпусе на каком-то  неприхотливом «шкафе», что вполне оправданно, учитывая, что по своей мощи она не уступала королеве Латифе из джаз-фильма «Чикаго».
Так я попал под неусыпное внимание желчегонного аппарата жёлтой прессы, усвоив инкогнитоидальные настроения и подтасовывающие факты политики занятой извлечением квадратных корней из круглых дураков. Теперь даже несведущему становится очевидным, почему сумасшедший Боня Лузгаев, пережив аналогичную историю, покинул стены психиатрической клиники, совершив дерзкий по своему замыслу побег – в три часа пополудни он планировал встретиться со мной.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #75)