Mackerel
На искристом льду послесмертья мокрели
тигровые всполохи моря – макрели.
На небо смотрели – кто левым, кто правым,
не видя поток человеческой лавы.
O general, my general
Бригадный генерал не умирал
и в самой жесточайшей перестрелке.
Переплывал и Волгу и Урал,
ни разу не помяв на брюках стрелки.
Он в штыковую сотни раз ходил,
когда другие не ходили в штыковую.
Крыл трёхэтажным всех штабных мудил,
бил по планшету генеральским **ем.
И вот однажды (впрочем, как всегда)
дал дуба, занимаясь жёстким трахом.
Шепнул партнёру: "Помни, Русь свята".
Упала наземь поседевшая папаха...
Торчали в небо жёсткие усы,
штабные крысы выли дружным хором,
несли венки. А генеральский сын
спал на руках у генеральского партнёра.
Younot
Енот укусил юнната,
юннат укусил енота,
и эта кровавая вата
людей привела на болото.
Там их и нашли в объятьях,
покусанных и подохших.
Енот только – шустрой bлядью –
чуток полежал и ожил.
Юнната несли по парку –
под стылый могильный камень.
Юннатский салют бабахал
енотьими головами.
The end of the tale
Даже не успев спросить что надо,
падают на глубину паркета,
прилетев из Ворошиловграда,
у хвостов пернатые ракеты.
У голов пустотные собаки
заливаются прозрачным лаем,
на прямой, где шествуют садхаки
к треугольным заревам Пралайи.
Мёртвые дискретные поэты
закрывают бреши неба Шивы.
Хрестоматии молчат об этом,
говорят брошюры небольшие.
И когда все пройдены дороги,
и когда прочитаны все книги,
падает солдатик одноногий,
с головою окунаясь в никель.
Колется щелкунчик на Лубянке,
золушку терзает булимия,
всех драконов расстреляли танки.
Те уже далече, а иные...
Теорему в небе чертит ветер,
и нисходит уравнитель вечер.
Тем уже известно всё на свете,
те уже иные и далече.
Here
Здесь все так рано ложатся спать.
Здесь молятся о прибытии невходящих.
Здесь пройден с боями планетный полураспад,
и выигравший в лотерею играет в ящик.
Здесь сосны падают строго на лесников.
Здесь бар закрывают, когда до зарезу выпить
хотелось. Здесь парус под сквозняком
уходит с земель Хатор в небесную Припять.
Здесь медленно и печально – наверняка
стекает смола до надёжного корневища.
Здесь на обрывках листов стекает строка
под каблуки прохожих и кружки нищих.
Здесь навсегда назначен дождей сезон.
Здесь умоляют остаться, а ждут ухода.
Здесь даже на объектив не поймать лицо,
только пустой овал на коллективном фото.
Rotterdam
Эта немота опустевших рук,
эти трафареты седых гармоний...
Джонни ставит без сомнения на игру
смятый пергамент чужого моря.
Дерево падает камнем – приходит час,
в мертвенной глубине засыпают реки.
Смерть легко вырезает клеймо с плеча,
но оставляет память о нём навеки.
Этих закадровых баритонов смех,
этот коньячный шик тротуаров,
где Джонни падает, окропляя снег,
в финале выцветшего нуара.
Молчание – звук, застывший внутри.
Джонни уходит в роман с Black label.
Как все на миру ушедшие – фаворит
на красных дорожках всех кинозалов неба.
Jutland
– Чего ты хочешь от меня?
Чего? Скажи.
Я свою память обменял
на путь во лжи.
Я бросил всё к твоим ногам –
и меч и щит.
Забыл служение богам,
дела мужчин.
– Супруг мой спит под волчий вой,
ты быстр и юн.
Открыты окна. Ты его...
убьёшь?
– Убью.
Siberia
Рыбка в сибирском озере
плавает в глубине.
Где-то стальные грозы и
весь Сталинград в огне.
Где-то в дыму всё зыбком
и поднимают рать.
Рыбка встречает рыбку,
нечего им сказать.
Где-то война взрывает
людный непрочный мир.
Рыбка людей не знает,
всё ей – Сибирь, Сибирь.
Ветер над лесом кружит,
луч приобнял сосну.
Рыбка ныряет глубже,
хочется ей уснуть.