Она спит и не видит снов
Запястья связаны, красные нити режут белые кости
И вокруг все красное, степи горят, горят холмы, горят сигнальные вышки,
Салават горит, сходя в белый снег,
В серый пепел и звёздный лед.
Его ноги в крови
Мандельштам роняет красное яблоко, Бог роняет рассвет, алый, как пожар в театре
Рассвет зажигает ресницы вольфрамом,
мел до рассвета корчится в его красных руках,
Все, что написано на красной доске не смыть белому шуму водопадов
Это останется на века.
Ее пылающие щеки, разбитые губы, Блок под подушкой - разве это кому-нибудь надо,
Если этот кто-то не он? А если он, то опять про первую, так театрально потерпевшую крах
Не вынесшую этого красного, белую, как оконные рамы, как свет, из-под купола ниспадающий в разрушенный храм
Как складки мраморной тоги разбитой статуи, тонущей в световом колодце заросшего атриума
Где буйство плюща и высоких и звонких трав, где белый фасад бордовым виноградом увит
Она раньше была из Экзюпери, нет, не принц, "Цитадель" и "Ночной полет"
Когда в груди волнами дымки пылают огни, когда сотни вёрст по чужим небесам во сне
Но что-то сломалось, она не уходит в дожди и шквалистый ветер сквозь продрогшие крыши, не разрывает пальцами ночь, только громко отрывисто дышит
Секунда — и — она — вспыхнет — как спичка — у нее — в руках — яд!
Она не бросит,
на счет восемь...
Красное яблоко срывает с ветки, все начинается снова