Бабочка спасения
Приманенная эскулапычем,
размером с адмирала
мне на руку уселась бабочка
и впилась в вену жалом.
Чтоб без движенья, чтобы замерло
(не билась чтобы в дрожи),
приклеили ей крылья намертво
к моей побритой коже.
А тело бабочкино белое
с терпеньем беспримерным
кололи часто пустотелыми
иголками сверх меры.
Но срок пришёл (ведь всё кончается):
ни в чём, ни в чём невинна,
ненужная моя красавица
летит
в корзину.
Была полезна, не токсична,
да на руке синяк приличный…
Ода «Даниссимо»
Вижу вкусности средоточие,
я такой от него зависимый:
утром, вечером, днём и ночью я
ем «Даниссимо».
Он бывает с бананом сладеньким,
С шоколадной горчинкой-стружечкой,
с абрикосом пузатеньким
(мне ловушечка).
Там мороженое миндальное,
там малинка, черничка, вишенка,
консистенция идеальная,
не разжижено…
Приоткрою стаканчик ласково,
вдохновения съем парнасного…
Если надо – волью шампанского
с ананасами…
Примитивное аллергическое
Моя любовь – Весна-красна
с птичьей свитой,
взор радует небес голубизна,
трав малахиты.
Не жил без ней – существовал,
я был озимым,
не пил нектаров ендова,
кушал жимы.
И вот мучения – долой!
Пир цветенья!
Мне ветры тёплою струёй
вдохновенье!
Тобой живу, я – виршеплёт,
ты – богиня…
В ответ мне каждый божий год
аллергия…
Прервалась кабельная трансляция
Передача на этот вечер –
полосы
иссеря-белые,
не россыпи абстрактные гречи, –
настоящая
стройная
апелла*.
Вещают
(а я внимаю,
кнопаю –
потише, погромче)
совсем не о богатом урожае,
совсем не о войне пророчат.
Где-то пыль
поредела,
солнце провалилось
в дыру,
сдвинулось на парсек
макротело, –
мало ли у них заварух?
Делаю круглые глаза,
а они –
смеясь, издеваются,
мол, с дивана не слезай,
и не корчь из себя телепаевца.
Знаю, что с дуру
не долбанут,
какофонию вакуума
не сшопенят:
всматриваюсь,
прищурясь,
в волну
вечного
реликтового излучения…
* Апелла – народное собрание в Спарте.
Белый шум
На сосенки с шипастыми ветвями
тихонько падал, падал белый шум,
а ветки думали о рукавах от шуб,
что шум не просто грел, но был бальзамен.
Но шуму это было невдомёк,
но ты его попробуй урезонь-ка:
нашёл он чёрный шум, и потихоньку
его прижал и тишиной облёк.
И чернота безгласно исчезала:
не спрятаться ни в прелых листьев грязь,
ни в лужи зеркальца, ни в тины мазь…
И в белом всё, и никаких гризайлей*…
А утром мальчик шум лепил в руках,
скатал из белого снеговика.
* Гризайль (фр. Grisaille от gris – серый) – вид живописи, выполняемой тоновыми градациями одного цвета, чаще всего сепии или серого.
В гости к внукам
Тридевять мельком земель –
к первому или последышу;
вроде бы я отшумел,
стал я счастливым дедушкой.
Вот и привёз самолёт,
сверился с солнечным лучиком,
прямо у двери с высот
встретили внук ну и внученька.
В их разговорах смешных
многое мной не разгадано,
я не хочу тишины,
много ль для счастья надобно?
Там, далеко-глубоко,
вроде не видно, а чувствуешь,
бабушка льёт молочко
в чашку… Или в минувшее?
Аутсайдер
Дорожки сглотнули аршины,
глазам бы от пота – оптику,
давно не дышали мне в спину,
давно этот бег побоку.
Рву жилы, дышу осипло,
и спит второе дыхание,
что там на кроссовки налипло?
не бег – бичевание…
А кто-то уже счастливый,
а кто-то уже на финише,
ломают ему оливы,
а я-то – всего не вынесший…
Прийти как-нибудь незаметней…
Первый? Последний…
Жук на выставке картин
Бродил я выставкой из мешанины,
где в рамах полотно висит без польз,
увидел вдруг: по грубым мешковинам
жук золотой неторопливо полз.
Перебирал он ножками клопино,
и делал мир странней, светлей, желтей,
переползал с картины на картину,
пока не растворился в пустоте:
Холсты художник не интеллигентно
снимал со стен и не был вдохновен…
Влезал жук туго в сумки и пакеты,
шуршал, зарывшись в полиэтилен.
Крест-накрест, кое-как и кособоче,
и явно в упаковке бракодел,
жука заклеивал художник скотчем,
чтоб замер он и даже не смотрел…
Пропало всё от быта до экзотик:
я лишний в галерее, хоть итожь,
загнал себя под чёрный мокрый зонтик,
ушёл под проливной весенний дождь…
По лужам аккуратно-надлежаще
шагал, грустя: прибавилось разлук,
зачем-то солнцем золотым, слепящим
из туч подмигивал дурацкий жук.