Би-жутерия свободы 76

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 76
 
– Я отказываюсь тебя понимать, Бонифаций! В глазах вечереет, огни ещё не зажглись, а во мне всё безвозвратно тухнет и угасает.
– Нет, вы только послушайте! Вы звучите как прокуренный прокурор, шьющий дело стежок за стежком, – с неувядаемым азартом в трепещущем голосе засвиристел Лузгаев, – лапа Афиноген понял, что жена его чертовка, застав её с соседом в двух преисподнях, когда тот продавал ей бюстгальтер для адюльтера «Made in China» – одна чашечка за полцены. Несчастный Лапсердаки убеждал меня, что её показная невинность с необжитыми местами – галера принудработ, увлекшая его ко дну с момента получения ритуальной пробоины при ударе о косяк промысловой рыбы. А так как простейшие, надеюсь вы понимаете, что это не мы с вами, не делятся знаниями, ему приглянулась аксиома: «С нищих умом взять измором нечего» – будучи потребителями, они представляют собой пластичный материал, из которого можно лепить всё что угодно, поэтому личности, подобные Афиногену, взрывоопасны.
– Слушая тебя, Боня, убеждаюсь, что меня, как холостяка, постигло несчастье – из любовников я был разжалован в мужья.
– Что вы, минута-две и я прикончу свой развесёлый рассказ. Не всё же использовать рот как средство сообщения куда надо или превращать любое место «На солнечном пляже в июле» в местечко!
– И то правда, самые разбитые судьбы у автомобилей.
– Согласен. Но и переломы судьбы срастаются, хотя случилось нечто из ряда вон выходящее – я задумался над жизнью и взял у себя интервью. Теперь хочется поделиться им с вами, вы умный и подскажете, что мне делать с собой в свободное от себя время.
Вот оно, вкратце, как любил говорить мой друг Ерофей Бинты – пивной бочонок 1956 года рождения, откликавшийся на «Кеглю»:
– Боня, ты помнишь себя маленьким?
– Я и сейчас не большой по сравнению с динозаврами во дворе.
– А точнее? – спросил я, разминаясь на полигоне остроумия.
– Ребёнком, как все непоседливые коноплята, я лепил куличи пластмассовыми социальными реформочками под дрожжевым грибком в песочнице. Когда же вышел из слюнявчикового возраста, жизнь из резервуара детства потекла размеренно от ликёрного магазина на тупом углу нашего дома до квартиры на седьмом этаже.
– У тебя появляются не эк-VIVA-лентные шляпные идеи?
– Да, но у человека со шляпным пером и высокоразвитым чутьём на прислонённые к голландской печке носки идеи снашиваются на манер ботинок с лопнувшими от зависти шнурками.
– А что остаётся за демаркационной линией интересов?
– В 2005 году меня поместили в урологическое отделение с почечной коликой для участия в мочегонках на испытательном поле «Незначительных неудобств». После прохождения дистанции я соблюдал диету, когда питал слабость к женщинам. Теперь же, пущенный на самотёк, я купаюсь исключительно в пресной воде бассейна реки Амазонки, славящейся жарой и влажностью.
– Боня, что первично для тебя в демпинговых расценках?
– Заведшиеся вшивые деньги – госзнаки искренней любви. Как-то взглянув в зеркало я ухватил, что боюсь потерять своё лицо. Этим страдают все за исключением Двуликого Януса. Обратите внимание на то, как мы ощупываем покровы лица – осторожно, любовно, с опаской, обрабатываем их лезвием или электробритвой. Опустившиеся типы запускают пятерню в бороду и, не имея доступа к гладковыбритому подбородку, ласкают её, как головку случайно удавшегося ребёнка.
– Ты посещаешь церковь? – всполошился я.
– Зачем, когда меня в школе учили циркулярному письму. Но я – соглашатый пораженческих побед одержал одну над религией реформатором в песочнице, когда надо мной разразилась гроза тирадой в си-би-моле: «Не будь частицей студенистых масс!»
– Какой урок ты вынес из громо-фона грозы?
– Дополнительный. Человечеству угрожает бытовое разложение на составные части до момента пока, я не буду вовсю шпарить по-английски И оно не перейдёт в двуполую стадию развития с ношением длиннополых пожёванных лапсердаков. А пока что уличная торговля телом достигает зияющих высот бревенчатых небоскрёбов.
– Боня, я слышал, ты провёл год в Сахаре в поисках ватерлинии у корабля пустыни верблюда, так пораскинь своими сексопилками, которых у тебя предостаточно скопилось вместо серого вещества.
– Из ковкого материала ничего не скрою. На карту поставлена моя пятнистая честь, а нераспознанная карта спрятана в рукаве.
– Так каков результат? Твой искренний ответ предоставляет тебе возможность выкорчевать из себя махровое невежество.
– Результат в невралгическом поле деятельности плачевен. Не находил с ними общих ножей, а те что были, оказались тупыми.
– Ножи? А почему не сцепленные молекулы вагонов?
– Нет, женщины на гобеленах. В их случае смена политического климата выражалась в переодевании, и я пришёл к выводу, что не в моих это правилах потакать выпущенным из заточения потрёпанным чувствам, которые за последнее время значительно подорожали. Я оказался новатором – гимнастические упражнения проделывал с нагрузкой, зато потом вздыхал с облегчением.
– Не кажется ли тебе, что своим заявлением ты опровергаешь задёрганную систему Станиславского – эту посевную идей?
– Безусловно. Тесные связи хуже одежд. Брачный контракт не даёт право на владение супругой. Я учусь у режиссёра-природы. Наблюдаю за осиновым листом и мужественно дрожу, как он.
– Трудишься, не зная в какой келье закончишь небо коптить?
– Посильно. Большинство мужиков ищет успокоение в семье и, находя его в спиртном, манкирует супружескими обязанностями.
– Твоё отношение к ревущей стихии, Боня, мне претит.
– Тогда спросите у специалиста по округляющимся животикам акушера-гинеколога Горджес Озверяна.
– Моя совестливость просыпается с первыми лучами солнца.
– А-а, понимаю, не прекращается порноизвержение Вулкана, пожирающего детей, и даже я – выздоравливающий шизофреник с патриархальными взглядами не могу мысленно перелететь в Лондон из-за пепла, льдинок и осколков неорганического стекла.
– И последнее. Каким ты видишь себя в недалёком будущем?
– Стариком в полуразвалившейся позе с запорами Прямой кишки и запрудами Мочевого пузыря на третьем месте с края в ряду расшатанных, как парадонтозные зубы, стульев. Тем стариком, по которому заметно, что ему не удалось избежать жизненного бездорожья, вырваться из безденежья, и возможно помощи скрипача Шерлока Холоймеса. Я полагаю, что мой неприхотливый рассказ расстроил вас, поэтому приглашаю выпить по стаканчику вина.
– Твоё предложение наводит на мысль, но не стреляет, Боня, Сегодня я завтракал в кафе без аппетита, оставшегося дома смотреть футбольный матч из Англии, и официант налил стакан томатного сока, протянув мне утреннюю газету от стены до стены.
– Это всё оттого, что вы интеллектуалы непонятно куда спешите и не выслушиваете незамысловатого человека до конца.
– Что ты, что ты, Бонифаций, я весь полнеющее внимание!
– Итак, чтобы не ударить в грязь заинтересованным лицом, Лапсердаки рванулся в бой без правил, опоясанный огнём и теннисными мячиками, веря в любовь в разумных пределах. Хотя по данным ЦРУ он не носил крахмальных воротничков, он всё же не позволял себе разговаривать с людьми в мягкой форме, но общению с ними предпочитал работу со словом, чётко усваивая пищу и правило «Всё возвращается на круги своя за исключением денег». В период телепатии, сменившийся экранной телеапатией Афиноген теряет интерес к насущному. По неподтверждённым слухам, его расходы на смерть, играющую в тазовые кости,  превышают допустимые затраты. Он ищет лом для головоломок и пишет шокирующее эссе о порезанных  лапах пальмовых листьев. Что-то в Афиногене надламывается и он называет себя Алеф-Тиной, отказываясь от положенных брачных танцев, обусловленных режиссёршей-природой в рамках метеопрогнозов. Известно, что в некоторых из нас заложены биологические часы швейцарского происхождения, тикающие на иврите – это отражается на карнавальных ласках в Венеции на площади Святого Марка. Но Афиноген, прославившийся весомым вкладом в женщин, не составлял исключения и гороскопы, относя себя к разряду неуловимых в камеры и к принудительным заботам, что сказывалось на скаредном характере, взращённом в оранжерее мизантропических культур.
– Боня, пощади! Непробиваемый час нашей беседы давно истёк.
– Вот тут-то разворачивается и уезжает самое интересное! Получив детальное описание символиста Лапсердаки, работавшего за символическую плату, вы понимаете, насколько вам повезло, что вы встретили на улице не его, а меня, Боню, не то бы он окинул вас пеленой наскоро приклеенного взгляда, а от выплюнутых слов, цитирующих его мемуары «Жил и не ушибся», вам бы никогда не отделаться. В доказательство правдивости моих домыслов не могу обойти стороной историю моей никем не поставленной пьесы.
– Оставь её на другой раз. Но Боню уже понесло...
– Я не требую вещественных доказательств любви, как та жена пекаря с вымученной улыбкой и пальцами, унизанными сушками и  с баранкой на запястье, явившаяся к кожнику снимать клипы с участков тела с помощью инсектицидного сульсенового мыла и заявляющая, что сексуальное меньшинства, те у кого больше.
– Не искушай моё терпение Лузгаев.
– Не волнуйтесь, кончаю. В это время по радио Наташа Богданова пообещала, что ливмя льющий дождь пройдёт со всеми остановками и вытекающими из этого последствиями, а мокрый снег завалит город на ночь; город в ожидании гамбургера раскрыл рот и раздвинул ноги за столиками в Макдональдсах. Так вот, принёс я пьесу режиссёру театра военных действий, которого предупредил: «Обещаю, пьеса превзойдёт все постановки ребром в зале ожидания Центрального вокзала без смены декораций и побочных расходов». Режиссёр (противно упоминать его имя) вздрогнул и перевёл дух на непонятный мне язык. Тогда я вкратце начал растолковывать суть происходящего на сцене, при минимальных возместимых затратах, воспроизводя текст по памяти и прося помрежа не аплодировать в паузах, когда я набираю воздух в лёгкие, потому что тону в содружестве оваций без мотивации, а то получается как у одногрудых амазонок овуляция, не имеющая смысла.
– Короче! – выкрикнул я, испытывая боль в изломе бровей.
– Вот оно... «В результате непредсказуемого перекрёстного опыления себя с дамой из соседнего подъезда герой цивилизации Родик Молекула, используя идею заживороднящей Золотой Рыбки, создаёт абсолютно новый сорт пудры «Желанная». Его жена Синди Молекула, преподаватель Сметанологии института имени Гаргантюа и сырного Пантагрюэля, наносит золотое напыление на кончик носа, напоминающий мясистую часть куска сала, высасывая из Родика последние силы, как застрявшие остатки крабьего мяса из клешни. Пытаясь выяснить отношения с аргентинским генералом Рудольфо Пампасы, вложившим сумасшедшие средства в развитие потогонного производства желёз внутренней секреции в Патогонии. Но Рудольфо ничем не выдаёт своей химической реакции на неожиданно сложившуюся в гостиной полированную югославскую обстановку. Все вокруг в неведении, но никто не задаётся вопросом, что поэтому поводу думает свободомыслящий планктон?
– Лузгаев, перестань подсаживаться на душевные излияния и увиливать от ответа перед лицом катастрофической нехватки моего времени, ведь дефицит страны это не обнищание трудовых касс.
– Вот я и говорю, о планктоне знают киты, заглатывающие его тоннами в Саргасовом море. И только неизлечимо влюблённый в себя внук генерала Игнацио Лампасы, в плане секса перешедший на самообеспечение, дырявит свои замшевые мочки ушей и папины барабанные перепонки испанским рэпом, оставаясь невозмутимым, как Мёртвое море, и попивая цельнометаллическое молоко. Игнацио поглощён своими заботами, и ему есть что отмечать – его не взяли в армию из-за узости политических взглядов и варикозного расширения вен. Возмущение редактора Печенеги, ратовавшего за сканирование террористов на Канарах, навеяло идею брошюры «Сейсмография как разновидность графомании, повлиявшей на рост землетрясений в Индийском океане». Выдержки из брошюрки, вложенные в уста ефрейтора Фитлера, носившего папоротниковое жабо, гласили: «Вот кому памперсы в пампасах ни к чему, так это майору, верящему в Бога и в кровную связь с донором. Диктатура – государственный домострой, при ней наука приносит пользу, и нет на неё оправы». Всё это было бы ничего, если бы он не поддерживал редакционную теорию, что по улицам столицы слоняются бурые медведи, а в жюри кинофестиваля Изощрённых Поскудств проникли каннибалы Ги Потеза и Ги Пертония – родственники гида Мопс-сана». И патРиотизм дорожных шахмат понятный в Рио де-Женейро не имеет ничего общего с моим.
В этом месте бессметный Лузгаев, родоначальник фривольной манеры изложения, почесал в мощном правом квадранте затылка. Затем рука, тормозя пальцами в воздухе надежд, отправилась в родимое гнездо пониже пояса. Задержавшись там, он вспомнил, что сделать над собой усилие легче чем крышу над головой, и в холодильнике ждёт оконная замазка просроченного творога с зубастой сестринской свадьбы под открытым нёбом.  А в постели поджидает близость с кочерыжкой, требующей энергетических затрат, не взирая на сердечные перебои. Раздражение в подмышечной области повисло в воздухе, и Боня, убеждённый трезвенник, пугающийся, показываемой по телевизору женщины-олигарха с санитарным пакетом акций,  обрадовался, что не придётся тратиться на крючки для приманки. Да и откуда ему было знать, что геморрой ничем не напоминает мозги, даже если его вправляют, а заживление сквозных душевных ран не всегда сопровождается почёсыванием аскетического воображения исполнительных органов в чреслах.
– Ну тогда прыщевайте, – оттенёно выдавил из себя Бонифаций  Лузгаев, – а жаль, есть существенная зацепка, хотя взыскивать не с кого. Сегодня знаменательная дата – десять лет, как я отстранён от должности мужа (инфраструктура семьи развалилась), и пять – как я усвоил вместе со здоровой пищей, что нельзя требовать от жены слепого повиновения, не то она прозреет, перефинансирует намерения и внесёт вклад в кого-нибудь более подходящего.
– Ценная мысль, Лузгаев, и настолько точная, что я ощущаю себя заштатной килькой, идущей в кильватере женщины, наслаждающейся килевой качкой её налитых бёдер, в минуты когда жара обжигающим блином обрушивается на город. Время летит, и по углам вместо любовных треугольников образуются пентагоны.
– Всё-таки вы должны меня дослушать. Не могу я с вами расстаться, не рассказав о товарище Ларчике на койке у окна.
«Экскурсант Патологоанатомического училища Сеня Ларчик под сенью дуба просто отпирался от возложенных на него обязанностей в предъявляемых к нему претензиях как к разносчику запахов чесночной колбасы и лукового супа. Человек с подменным лицом в парадной форме, обшитой свирепыми галушками, он научно доказывал, что революция в латентном периоде – это крылья ветряных мельниц. В свободное от мельниц время Сеня писал акварели на кого попало в стиле английской школы «Пляшущие пенни» и «Леди, меняющая окраску». Эти фундаментальные, абстрактные полотна, привлекли представителей органов правопорядка, так как в первой была представлена курящаяся река с дельтой расходящихся пальцев, а вторая оказалась перекачанной воздухом, напоённым запахом ватрушек. Шалости с кистью Сене можно было бы простить, если бы не третья антипатриотическая картина «Горшочный цветок (Preparation H)», посвящённая культурной революции. Ларчик изобразил последнюю, сидящей на унитазе голым вполне осмысленным фасадом, который с натяжкой назвалось лицом.  Но и это не помогло. Когда представитель органов, эдакий чёрный рояль, улыбающийся слоновой костью клавиш, с кулачищами, чешущимися по правильным чертам лица соперника, где предстояло поработать наотмашь, спросил его, зачем он это сделал, Сеня ответил по-простецки: «Меня тяготят Фаберже, ведь о них не скажешь, что они выеденного яйца наяву не стоят. А во сне преследуют девичьи венки с извивающимися ленточными червями». Как видите, ответ более чем исчерпывающий для индивидуума, выкупившего из ломбарда заложенный нос и взявшего реванш за узду. Улыбавшийся, сам бывший наркоман, дошедший до того, что принимался шприцем колоть дрова, пару раз опустил Сеню, но перед тем как окончательно отпустить поинтересовался, не означает ли понятие «в отрыве от производства» добровольную кастрацию, покорно сложившего оружие за ширинкой. Нет, ответил подозреваемый со свойственной ему второстепенностью, вшей не находят, так выискивают несуществующие изъяны. Пацифист, способный носить оружие только для украшения и объявляющий войну в предвкушении перемирия, Сеня Ларчик где-то подхватил дизентерию и понёсся с нею к доктору, втайне от своей матери – бриттоногой великобратанки Луизы Ковальчук, известной кофемолкой наэлектризованных сплетен. Луизой – ладной дамой с рефератом «Прерывание беременности у зуба мудрости», заинтересовался не просто одиночный чемпион по гребле, а целая флотилия. А она не первый год проводила в поисках для сына однородной жены с пожизненной гарантией и катающейся в деньгах, как пешехонский сыр в маргарине, кажется в Версале».
– Мне можно идти? – спросил я, – замечая, что его рассказ больше походит на сопроводительное письмо без права на публикацию, заверенное заугольным аптечным нотариусом.
Из парка у зияющего зева сабвея доносились звуки бульварной безвкусицы – «Смытой туши корриды», они сменили «Колыбельную портфеля и 42-й стрит» Прозиашвили Старшего.
– Вполне уместное желание, господин поэт, – не унимался Боня, – наводит на раздумья, а они действуют на меня, как скипидар на нализавшегося кота. Стыдно сказать, но знакомая баба, доставшая меня своей теорией «Жизнь в достатке», у которой не бюстгальтер, а гамак для двойняшек, вместительности которого позавидует любая мадонна, всегда был готов принять желающих. В близости с такой дамой вряд ли кто осмелится  оспаривать её первенства. И вот эта женщина, достигшая молочно-восковой спелости,  предлагает себя  в музей мадам Тюссо вместо Элтона Джона. Что и говорить, отжитые нравы опаскудели, и только стрела ведает о натянутых отношениях лука с тетивой. Да и стоит ли удивляться, если высокоразвитая разБушевавшаяся Гомерика задолжала 12 триллионов, а коммунистический Китай купался в инфляционном 2009 году с бюджетным плюсом в 2 триллиона долларов. Теперь я знаю, что буду делать со своей жизнью – я приглашу её на вальс, а потом уставшую прислоню к стенке и... сползу по ней!
Боня развернулся на вращающихся с подсветом каблуках на 182 градуса по Фаренгейту и слинял быстрым шагом перемежающимся с бегом. Даже со спины он не был похож на человека, который выживает потому что подчиняется защитному инстинкту и не рассчитывает заработать миллион на распродаже ностальгии.
Ворсистые капли дождя, очистили зубцы средневековых башенок от просеянного тумана и окропили плешивую лужайку Бониного дугообразного лица. Лузгаеву не претил примитивизм изложения. Он не вникал в ситуацию, не изменял привычному вкусовому орнаменту, зная что на форуме доходяг председательствует редактор Риккардо Удрал – патологоанатом, не согласившийся на оформление брака с карликовой собачкой и препарирующий подложенное ему на прозекторский стол неизвестным заказчиком.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #77)