Подборка стихотворений в литературной газете "Отражение" (г. Донецк, №6, 2010 г., стр. 4)
***
В небытие ушедший мир:
балы, красавицы, кареты.
Там усмиряют струны лир
певцы и шумные поэты.
Над залой музыка летит
и каждой паре помогает
найти единственный мотив
и обрести дорогу к раю.
Она и он: рука в руке,
украдкой брошенные взгляды…
На гладко выбритой щеке
следы алеющей помады.
А надо всем двадцатый век
раскинул чёрные объятья,
и снег забвенья, чёрный снег
уже кропит и фрак, и платье.
Укроет морок всё вокруг,
исчезнут бал, кареты, пары.
Урочным днём замкнётся круг
в одной шестой земного шара.
Но, размыкая времена
до света, нежного в начале,
я вижу снова: он, она
в огромной зале под свечами,
где юный ветреный поэт,
хмельной и взбалмошный немного,
напишет то, что за сто лет
никто не сможет, кроме Бога.
***
Люблю законченность во всём
и ненавижу недомолвки.
Я очень вредный новосёл,
педант советской упаковки –
я верю в план, в борьбу идей,
в невинность девушек до брака,
в моих единственных друзей,
в страну. По ней я горько плакал.
Морской загадочный прибой
я бы, наверно, вечно слушал…
И свято верую в любовь –
она одна тревожит душу.
***
Молюсь я Богу просто,
без пафоса и лести.
Всего как будто вдосталь,
а сердце не на месте:
мои друзья уходят,
родные человеки:
кто вдаль на пароходе,
а кто – смежая веки.
И я, их провожая,
в сердцах пеняю Богу
на то, что жизнь такая
неверная немного.
Ведь просто, в самом деле,
устроить в этой жизни:
чтоб люди не старели,
не думали о тризне.
Чтоб жили все на свете
и горестей не знали –
любимые и дети
тогда бы не рыдали.
Чтоб семьи крепче были,
не зная зла и мести.
И чтобы долго жили,
а умирали – вместе.
***
Благодарны дружескому хмелю –
сладок он среди несладких дней.
На свече несчастья нагорели –
раствори их, чёрные, в вине.
Чтоб раскрыть зашторенные души,
не нужна жестокость палаша.
Нужен стол. Стакан, наверно, нужен,
да ещё, как водится – душа.
Посидим на лавочке разбитой,
и, портвейном губы намочив, –
разберёмся, плотно и открыто,
где успех, а что уже – в архив.
Нам, наверно, в ходе этой пьесы
за бездарность «оскара» вручат.
Но мы в срок – стиляги и повесы –
хмелю жизни выучим внучат.
Ностальгию дружеских попоек
пропоём, диванные бойцы,
запевалы всяких «перестроек»,
и развалин нынешних отцы.
***
Печальных птичьих стай
чуть больше в эту осень.
Давай у неба спросим,
быть может, это – в рай…
Друзей по небу клин
длиннее с каждым годом.
Нелётная погода –
недолго, до седин.
ТЕНИ
«Послушай, сын, – сказал отец, –
в осенних скрипах старой хаты
звучит как будто стук сердец,
навек умолкнувших когда-то...
Роятся тени по углам,
и у дверей им нет препона…
Та жизнь, что в доме протекла –
на фотографиях в альбоме.
Дородны лица, гордый стан
донской, заносчивой, породы,
и что-то есть от слобожан, –
костистых и чернобородых.
Их судьбам разная цена:
кто тихо жил, кто одержимо, –
такая, сын, была страна:
чтоб выжить, должен быть двужилен.
Борьба за всё: за кров, за хлеб,
за то, чтоб жизнь полегче стала, –
а думы о добре и зле
не для умов провинциалов.
Теперь я сам. Совсем один.
Остался жив, – и то награда.
Вот сердце мечется в груди, –
с ним не имею больше слада».
Он чиркнул спичкой, смёл слезу.
Качнулись тени за спиною.
Они струились на весу,
слегка подсвечены луною,
и, заостряя их черты,
плыл огонёк от папиросы…
Им не хватало высоты,
и жались знаками вопроса.
ДЕД
Я сын шахтёра, внук большевика,
и правнук воина с проигранной японской.
Дед был из тех, чья вера некрепка,
и стал солдатом богоборческого войска.
Им что-то в жизни двигало, вело –
в далёкий мир, ещё незнаемый, но лучший.
Что был никем – неважно, всё в былом:
так обещали манифесты революций.
Ему вложили в руку револьвер
(с ним проще выглядеть суровей и жесточе).
А то, что вождь отвратен, словно зверь –
пустяк. Сказали ведь: он бьётся за рабочих.
Дед принял всё: пороховую гарь,
этапы, лагеря – лекарство против смуты.
Не знал, что с неба убиенный царь
считает каждого наследника Иуды.
И где-то там, среди ушедших лет,
за чередою раскулаченных бессудно –
смотрел с альбома в гимнастёрке дед,
и орден оттенял его карман нагрудный.
Я до сих пор, листая словари,
и, отирая мрамор царственных погостов,
понять не мог, что значили цари
для дела общечеловеческого роста,
пока не увидал в родном селе,
придя за верным и единственным ответом,
сидящие по цоколи в земле,
дома невинных этих, выселенных дедом.
Мой дед погиб у старицы Донца.
Шёл сорок третий. У Митякинской станицы
ему достались капельки свинца.
Могилы нет. Лишь фото с орденом пылится.
ПЕЧАЛЬ
Смотрю на осень за окном:
беззвучно листья опадают.
С мечтой о кличе-позывном
сидит на ветках птичья стая.
Вокруг такая тишина,
что шум от бега крови слышен.
«Как далеко теперь весна» –
мурлычет кот с соседней крыши.
Взамен тепла струится стынь,
и с каждым днём ясней заметен
в круженье листьев с высоты –
полёт остуженной планеты.
И пусть мы осенью нежны
и помним, как по маю плыли, –
но светлый дождь времён весны
сменён завесой водной пыли.
О мае помнится едва ль,
когда в рассеве непогоды
с высот спускается печаль,
сгибая плечи, словно годы.
ЗА СТЕКЛОМ
Однажды свежий ветер стих,
и в крыльях стало мало толку,
да и силёнок меньше в них:
года сочатся втихомолку.
Во сне мы птицы. Нам светло,
и в небе нет границ простора,
но вдруг заметили: стекло
блеснуло там, где дом и город.
Назад возврата больше нет:
стекло закрыло путь полёту
и пропускает только свет.
Крепки прозрачные ворота.
Две птицы, бьёмся в тишине
о сталь стёкла. Прочна граница,
неодолимая во сне.
А вдруг всё это нам не снится?
На мир внутри глядим извне
и понимаем, между прочим,
что жизнь внизу была вполне,
а здесь, вверху, увы, не очень.
ВЕСТЬ
Лихая весть легка, воздушна,
негромко воет, словно пёс.
Засовы взламывать не нужно –
вечерний ветер в окна внёс.
Её избранница прекрасна:
улыбка, взор не замутнён.
Дыханье штор волнообразно,
и – то ли ветер, то ли – стон.
Наверно, надо было что-то
свершить такое… Но никто
не смог, а все вполоборота
сидели сразу и потом,
когда она вокруг летала,
дыханьем вея ледяным.
Как будто воздуха не стало,
и лишь предчувствие вины.
Одна избранница сидела
с улыбкой, словно бы во сне.
Качалась штора то и дело,
и ветра не было за ней.
***
В селе под вечер дочка заболела:
«Мне, папа, жарко. Душно, и тоска
сидит во мне». Лицо белее мела,
и пышет жаром слабая рука.
А во дворе рекою самогонка:
племянник тихий в армию идёт.
Прости-прощай, родимая сторонка.
Привет, Афган, страны громоотвод!
Пугающие запахи лекарства
и колдовство непьющего врача
важнее грубой силы государства.
Для жизни щит надёжнее меча.
«Ну что, Оксана?» – «Лучше, слава Богу».
А Костя-врач, смеётся: «Будет жить».
Сереет утро. В дальнюю дорогу
племянник мой не хочет уходить.
Пропели песни. «Сын, служи достойно!» –
и кто заплакал, кто запел и смолк.
Спросила дочь: «Зачем на свете войны?»
И я ответить дочери не смог.