Подборка стихотворений в литературной газете "Отражение" (г. Донецк, №8, 2010 г., стр. 10)
ПРОСТАЯ ИСТОРИЯ
«Здесь прежде жил норвежец Отто», –
сказал однажды мне отец.
Я поглядел, – у поворота
кирпичный домик, не дворец.
Когда-то был богат хозяин
и шахтой угольной владел,
а ныне дом необитаем,
и мох на крыше поседел.
«Его история простая, –
отец продолжил свой рассказ, –
советской власти всё оставил,
и стал как равный среди нас.
В тридцатых Отто пощадили,
хотя сидели стар и млад,
но старика не посадили,
а дали должность и оклад.
И будто дожил до медали.
Но как-то сразу Отто сдал,
как шахту Войковской назвали,
а городок – Свердловском стал».
***
А родина только одна,
пусть мало в ней шарма и лоска.
Донбассом зовётся она,
а точка на карте – Свердловском.
С рожденья бессрочно дана,
как юная мать у младенца,
и это не просто страна,
а вся география сердца.
Недаром, намаявшись всласть,
за годы повсюду бывая,
однажды захочешь припасть
к земле подросткового рая.
И дом, и штакетника ряд –
такие же, только чуть ниже.
Такие же гроздья висят
к земле наклонившихся вишен.
Но нет беспокойных ребят –
соседей из дальнего детства.
И – нет, и не будет тебя.
От этого некуда деться.
***
За домом старый террикон.
Зимой на санках, – помнишь это? –
с него любили под уклон
слетать, подобные ракетам.
Такой уютный городок, –
души спокойная услада.
Не юг, не север, не восток,
а просто место то, что надо.
Ни моря нету, ни реки, –
лишь нивы буйно колосятся;
но степью здешней казаки
не меньше Вёшенских гордятся.
Событий нить не угадать.
Ну, как здесь было не родиться?!
Ведь здесь такая благодать…
И хорошо, что не столица.
***
Который год живу я на планете,
где возле дома старый террикон
насквозь пейзажи, лучшие на свете,
прорвал своим дымящимся углом.
Я от него давно хотел умчаться
и не видать уродливости круч,
но с ним – я знаю – выпадет встречаться:
он, словно время, вечен и могуч.
В его нутре невольники-шахтёры,
и мой отец прикован без цепей.
Вверху полей бескрайние просторы, –
внизу, под ними, – царствие теней.
И вот опять стою у террикона.
Его громада скрыла небосклон.
Кричу: «Смотри – я временно. Сезонно.
Мне с вузом в этот год не повезло.
Ну что молчишь? Я твёрдо обещаю,
что горняком не стану никогда».
Шепнуло что-то: «Я тебя прощаю,
ты лет на сто, а я здесь – навсегда».
***
Кто в шахте не бывал, с того и спросу нет,
им невозможно объяснить о крае,
где люди трудятся не видя белый свет,
его в поту из камня добывая.
Здесь тишина такая, что сойти с ума
нестойкому, наверное, несложно.
Когда храбримся: «Шахта – наши закрома!» –
то Шубин отвечает нам: «Возможно».
А в эту среду отыскали мы дыру:
наклонный ствол по почве провалился.
Светить решили коногонкою в нору, –
и древний мир пред нами приоткрылся.
На деревянных рельсах, плесенью покрыт,
размером с лошадиную двуколку,
вагон из дерева нетронутый стоит,
не постаревший словно бы нисколько.
Трёх революций пыль осела наверху,
и две войны изрыли всю поверхность,
дома и жители истлели на труху,
и только здесь покой и безмятежность.
Мы с другом ахнули. Совсем не оттого,
что вдруг вагон из прошлого явился.
Лежала горкой чья-то роба близ него,
и череп неприкаянно пылился.
Мы посветили дальше. Крепь ещё цела.
Добротный дуб исправно кровлю держит.
Зелёные глаза блеснули из угла.
Неужто – Шубин, сказочная нежить?
Я рассказал отцу, и был его ответ
наверно, ненаучным, – я не знаю, –
что будто времени на тех глубинах нет,
земная аномалия такая.
Но время, притаившись, властвует во тьме,
даря концы и спрятав их начала,
и по морщинам – Шубина клейме –
шахтёры знают: жить им очень мало.
ЛУННЫЙ ДОНБАСС
От круч днепровских до Ростова –
Донбасса реки и поля.
И там, где шахта Поченкова,
была обычная земля.
Отвалов правильные горы,
где ни травинки, ни куста,
легли на вольные просторы
и заповедные места.
Где рубежей казачьих знаки
и верб столетних островки –
дымятся Бутовские шлаки
у древней Кальмиус-реки.
Страна устала от заводов
и вскоре, бросив целину,
наверно, вывезет народы
перелопачивать луну.
Тогда и там увижу снова,
любуясь вечером луной,
отвалы шахты Поченкова,
уже с Кавказ величиной.
***
Я еду очень долго. На родину. Домой.
Там без меня печален домишко белый мой.
Прадедовский автобус,
от ржавчины рябой,
страну родную в глобус
сжимает под собой.
Он мчит по параллели, где век во сне лежат,
на поясе дороги нанизаны подряд,
садами приодеты
с весны до холодов,
предсердие планеты –
двенадцать городов.
Приземистые хаты, овраги и поля –
крестьянская, казачья, шахтёрская земля.
Макеевка, Снежное,
и дальше, на Свердловск –
следы ковчега Ноя.
Причалил. Прижилось.
ГОРНЫЙ МАСТЕР
Сто девяносто метров лавы.
Сто девяносто – рёв и вой.
«Кто горный мастер? Кто здесь главный» –
«Вот этот, самый молодой».
Сквозь пыль видны глаза и зубы,
углём чернёное лицо.
Его рукам подковы гнуть бы
в турнире сельских кузнецов.
«Мы, батя, в лаве. Рубим уголь
комбайном. Видишь: это шнек.
А кровля – нервная подруга –
не дремлет, мил ты человек.
Так что давай сюда. Здесь можно –
вверху железный козырёк.
Пойду – я дело ведь не брошу –
рубать донецкий уголёк».
И он исчез в пыли кромешной,
растаял полностью во мгле,
сим подтвердив, что нет, конечно,
чернее места на земле.
Сто девяносто метров лавы.
Сто девяносто – как нора:
полметра влево, столько ж – вправо,
от кровли к почве – полтора.
***
Шумел на воле детский сад:
неслись ребячьи голоса –
то звонкий смех, то крик и слёзы.
К закату снег февральский розов,
сосульки с крыш спустили косы.
В углу двора, особняком,
катал мальчишка снежный ком,
сопел, бубнил негромко что-то.
В глазах упорство и забота:
свершалась нужная работа.
На первый ком он клал второй,
и третий высился горой.
Не отдохнув, трудился снова.
Росла и ширилась основа
чего-то странного, большого.
Кричал соседский мальчуган:
«Серёжка горку сделал нам!»
В ответ румяная девчонка,
не больше юркого галчонка,
смеялась счастливо и звонко.
Мальчишка строил и не слышал:
пусть меньше сил, но горка – выше.
Да и не горка это вовсе:
твердея, стыло на морозе
лицо на сказочном колоссе.
Он из земли – своей гробницы –
пытался в мир живых пробиться,
и, на руках вздувая жилы,
почти прорвался из могилы,
в пути наверх оставив силы.
Толпа бесшумно прирастала,
над ней, застыв скалой, устало,
колосс незрячими глазами
и напряжёнными устами
кого-то звал за небесами.
Кто видел – стал и тих, и скован…
И на вопрос: «Серёжа, кто он?» –
малец, откашлявшись, нескоро,
ответил с капелькой укора:
«Я сын погибшего шахтёра».
СПОР
В разгаре проводы, веселье и галдёж, –
и лишь грустил мальчишка-новобранец.
Смеялся брат мой: «Утеряла молодёжь
умение носить солдатский ранец.
И только мы, что родились в сороковых,
душой потвёрже их и здоровее, –
всегда работаем, как кони, за двоих,
и за столом нисколько не хмелеем».
Мой брат двоюродный – ручищи как столбы,
в районе был известный травматолог,
он говорил: «Кабы больные не жлобы,
и в городах платили бы, и в сёлах,
тогда и мы, глядишь, их стали бы лечить,
а не вгонять, как ныне, в задницы плацебо.
Налей, братишка. Ну, ответь мне, не молчи,
за плату веселей лечились все бы?»
Тут я не выдержал: «А ну давай, браток,
и чтоб стакан не меньше половины.
Я докажу тебе, что мир твой однобок,
что лучше нет бесплатной медицины».
Затихла музыка, и частный разговор,
как оказалось, всем cnfk интересен,
и этот начатый по-родственному спор
важней намного танцев стал и песен.
Заметил я, что за меня был весь народ,
а брат один за денежное право:
кто честно трудится, – богато не живёт,
и заплатить не сможет костоправу.
Я видел лица этих маленьких селян,
обычных, не учившихся латыни,
но понимавших спор и видевших изъян
неведомой им платной медицины.
Да, кстати, победил я брата моего:
шахтёры крепче спорщиков в халатах.
Тогда я понял, что мы тоже ничего,
мы, – те, что родились в пятидесятых.
ЗАБАСТОВКА
Кричат, а что – не разобрать,
ни связи нет, ни толка.
И только слышно: «Твою мать!» –
бушует забастовка.
Ещё вчера: «Нельзя. Ты что?!»
Сегодня всё возможно.
Никто не ведает о том,
что истинно, что ложно.
Ты пьёшь вино и самогон –
все признаки героя.
Какой тут, к дьяволу, закон,
когда вокруг такое?
Трибуна – каждая скамья:
«Я всё скажу, до точки,
что это всё – ещё фигня,
что это лишь цветочки.
Работать? – что за чепуха!
Зачем? Трещат устои!
Вчера я был почти блоха,
теперь – чего-то стою».
Но одного пока нельзя
понять при этой ломке:
что там за толстые «друзья»,
стоящие в сторонке?
Шахтёры выглядят не так,
не наши это рожи.
Быть может, это и пустяк,
но всё же, всё же, всё же…