Волнующая мысль о человеке, который задыхается.
Мой плужный лемех и охапка колосьев, словно умирающий от сухости седых глаз, младший брат - алкоголик, кричит как чужое веретено без судьбы, без иглы,
без теплого живота, который мухи вспороли,
своими носами и лапами держали веки человечества, а он всё нюхал сладкие запахи древнего ноября,
который сиял чистотой обгоревшей слюны,
в короне из бронзовой канифоли;
и наша мать родила, и младенцы ночью заплакали,
и наша мать родила осени степные аэрозоли,
которые били наши ноздри кулаками нейротропными, и падали на землю гроздьями слёз, виноградом конъюнктивы, съеденным детьми роговицы, детьми-аммониаками,
среди цветов никотина и бутонов смолы,
словно за гаражами курящий школьник, изрезанный линиями и транспортирами,
Я пахну,
пахну вечностью и молоком ,окрестивший свою бейсболку кровью и солью,
у слепых людей на тьму откровенная монополия,
соитие совы и ворона, в сексуальных ухмылках перья от тысяч оргазмов кричат "Тварь, сгори в огне моих глаз сладких пухом невольным",
суровая свобода одиноких - кол и двор, глаз и женский забор, волна самоубийств осветила жёлчную полночь,
ты родила пчелиный улей и оливковую ветвь,
страстный секс Фомы и Данте, которые осыпали друг друга поцелуями,
словно праздничными скидками на рынке барахольном;
Схоласт и логик, зверь или спорщик,
тихо зовёт меня и говорит "Упади", упади снегом промёрзшим,
пенящийся кубок жизни качается на столе вселенной, как стриптизёрша,
странная женщина с белыми руками и грудью тощей, разрешай мужчинам себя только поцелуями наградить.
И ты будешь кожей со лба дюнами сползшей, облизывать ступни асфальтных красавиц, у которых жизнь отбирает молодость и никогда не щадит; каждая женщина - это мать, это жена, это Лилит, она и умрёт за свою красоту, в каждом из нас живёт тихий луддит, что ненавидит безнаказанность божью.
Я принадлежу тому, кто понял меня. Контраст яда и лекарства,
контраст ненависти и любви;
шум выстрела навстречу громкому небу, все кто обнимали меня,
все кто целовали меня, всем кому я отдал свою душу;
простите меня,
я помню свою мать, которая меня в разы старше,
я помню свою милую, которая стала моей тенью, а я стал её ногтями и легкими,
мы дышим друг другом, вертеп жизни, что пошла дьявольским кругом или спиралью, что не имеет конца.
Взрослые дети, но все же дети, бегущие в вечном контрмарше;
не знающие ни Бога, ни родного отца,
я в твоих руках буду птицей затрепетавшей, сосущей серую кровь с выбитого резца, девяносто три горла пали в утробном крике;
я не принадлежу ни раю, ни аду; я лишь пепел из выжженных животов фениксом снова восставший.
Я наполняю тебя любовью к утру.
Коринфская невеста умирает лежа спине своего милого,
поглаживая сосками его нетронутые бёдра,
а капелла ночного оргазма тягучего и хриплого,
его рот поцелуями терновых веток изодран,
он притворяется или он вечно бодр, вьющийся между женскими ногами сказочный идеалист, которого веками быстрый секс перевоспитывал.
Сифилис. Сидящий в маленьком грифеле царь которого в крапиве изнасиловали и до капли выпили;
малокровные волосы из твоей головы я пришью к каждому кителю,
этизия бедной трущобной борьбы.
Он почтительно целует ее руку и почти садится у ее ног.
Мы смогли,
мы не рабы.