Пусть кто-то и не сознаётся
в этом, но все мы, так или
иначе, ищем Бога.
Я сидел перед ним и жевал сопли. Именно так!
Он спрашивал меня о чём-нибудь и тут же за меня отвечал. Начинал какую-то тему, и если я хотел её развернуть, тут же соскакивал с неё. Он копался во мне, и, если я пробовал огрызаться, отступал и заходил с другого боку. Скользил, как рыба, не ухватишь. На вопрос отвечал вопросом. Ему было ничего не интересно и наоборот. Он всё знал. Он был ИСТОРИК.
Теперь по-порядку.
Друзья-приятели затащили меня в этот клуб. Ну клубом они его в шутку называли.
— Пойдём, да пойдём, говорят.
— Какой клуб? спрашиваю. Чё вы там делаете?
— Бухаем и спорим.
— Бухаете, понятно. А спорите о чём?
— Да обо всём, пошли.
Не знаю, почему я согласился.
— Пойдём, пойдём, Саня, отдадим тебя Горынычу. Будешь его новой
жертвой. Ладно, не очкуй.
— Кто такой Горыныч?
— Это наш Вальсингам, Батя, Егорыч.
Приходим. Какой-то ВУЗ. Вечер, лекции закончились.
В-общем, как я понял, собираются преподы (историки и литераторы) на кафедре, выпивают и спорят. Не клуб, а банальные посиделки. Меня представили.
— Вот, говорят, знакомьтесь. Это Александр, поэт, литератор и т.п.
Литераторы зааплодировали. Ещё бы, в их полку прибыло. Я пожал несколько рук. Смотрю: дым коромыслом, шум, базар. Две женщины и пять мужчин. Ну и мы втроём нарисовались.
— Александр, почитайте нам что-нибудь. (вот так, с ходу).
— Да-да, почитайте, а мы послушаем. Тихо-тихо...
Я смутился. Вернее... в-общем, я давно бросил читать стихи толпе.
Почему — не хочу об этом.
— Извините, говорю, не готов, настроя нет. Попозже, если можно.
Возникла молчаливая пауза. Я почувствовал холодок обиды и уже смутился точно. Присел скраю стола, чуть подальше от всех и желая провалиться.
Передо мной сидел какой-то мужик с бородкой, но не старый, лет на 10 постарше. Он курил и внимательно смотрел на меня. Да, и был уже основательно "принямши на грудь".
— Александр, (он выпустил дым),а я понял, почему Вы не стали читать. Пьяные, кричащие рожи, а Вы им о высоком. Так?
Я не успел ответить.
— Да так, так, закончил за меня он.
Я сам когда-то кропал вирши и читал жующим и икающим гостям. Противно. Не любите, когда Вас ставят на табуретку?
— Не люблю, говорю.
— Я тоже не люблю. Поэтому понимаю Вас. Он наклонился ко мне
и добавил чуть тише,— И они Вас поняли. Поняли и обиделись.
Я опять не успел ответить.
— Да плюньте, снова сказал он.
— Через пять минут они забудут, через пол-часа полезут целоваться
с Вами.
Каким-то унынием веяло от слов этого полу-пьяного всезнайки.
— Да, я всё вижу и знаю, снова начал он. — Я даже знаю, чего Вам сейчас хочется. Вам хочется, чтобы они Вас всё-таки уговорили прочесть что-нибудь, а потом похвалили, а потом бы ещё долго говорили Вам, какой Вы гениальный. А Вы бы скромно молчали и делали смущённый вид.
Я закрыл рот.
— Но эти не похвалят, продолжал он. Это звери, мастодонты своего дела. Разложат Вас по полочкам. Им только жертву дай.
А Вы им раз и — х...!(тут идёт нехорошее слово).
И правильно сделали. НестОит нести свой огонь к тем, кто ждёт тебя с ведром воды в руках.
(затяжка, дым).
— Здесь всегда что-нибудь читают, никто не отказывается. Вы первый. Знаете, я даже зауважал Вас.
Он протянул мне руку и представился,
— Владимир Игоревич, но все называют Егорыч.
— А-а, говорю, так Вы и есть тот самый Горыныч, которым меня пугали?
— Что? Горыныч? Так, отроки разумом обойдённые, обратился он
к остальной толпе, — Вы меня ещё и Горынычем нарекли? Я вас за сие поношение удавлю, сволочи. В ответ хохотнули.
— Да, я тот самый, сказал он. Проглатываю человека с костями. Страшно?
— Очень.
— Сначала я Вас исследую, как патологоанатом, рассмотрю на свет
хорошенько, а потом буду жрать.
Курите? он придвинул мне пачку.
— Нет.
— А, Вы паровик?
— Не понял.
— Курящий — это курящий, пускающий пар — паровик. Мы их называем чайники. У нас тут вся молодёжь пар пускает. Как перерыв между лекциями, так в коридорах парилка.
— Давайте на ты, говорю.
— Добро, ответил он.
Тут к нам подсела одна из двух женщин. На вид лет сорок пять, недурна собой, одета неброско, но глаза.... Ох, что это были за глаза. Обведены, как у Веры Холодной. Только, у Холодной они томные, пронзительные, а у этой глаза оценивали, проникали в тебя, раздевали и тут же насиловали. Всё сразу. И причёска какая-то....как у Горгоны, чтоли.
— Егорыч, хватит издеваться над человеком, отпусти его.
Она сказала всё это ему, но глядя на меня. Просто не отрывая от меня своих чудовищных глаз.
— Горгона, свали, коротко бросил он.
— У, змей, ответила Горгона, отвесила Егорычу подзатыльник и свалила.
— Горгона? изумился я.
— Да, а что?
— Я её только что мысленно так назвал.
— Ого, Саня, да ты нутром женщину чуешь!
— Что она хотела? спрашиваю.
— А чего хочет женщина за сорок, одинокая, и ещё чего-то от гребаной судьбы ждущая? Глянь, не уродина, готовит — класс. Её салаты едим. Он кивнул на тарелку. Поэтесса, член РСП.
Я её как-то спрашиваю, — Что тебе даёт это членство?
— Да ни..., говорит, не даёт!
Вот так, Саня. И мужика рядом нет.
— Егорыч, да вас тут вон сколько!
— Мы для неё пройденный этап. Всех валит, опрокидывает. Ты, смотрю, тоже сейчас с седла вылетишь, а?
— Знаешь, Егорыч, у меня такое ощущение, что я в каком-то футуристическом обществе, накануне революции. Вокруг жуют, спорят, а передо мной сидит пьяный Бессонов и что-то мне втирает...
— А-а, подхватил Егорыч, это из "Хождения по мукам" Толстого! Пьяный Бессонов в исполнении Казакова читает кому-то стихи за столом в ресторане?
— Да...
— Хороший фильм, спасибо за сравнение. Он пожал мне руку.
— Да, а я сижу и слушаю...
— Всю эту хрень, ты хотел сказать?
Я открыл рот, чтобы возразить...
— А ты послушай, Саня, послушай. Вдруг, чё-нить интересное услышишь. И потом, люди любят, когда их слушают. Они будут тебе благодарны.
Я опять открыл рот...
— А зачем ты сюда пришёл? (затяжка, дым, внимательный
полу-пьяный взгляд),
Во-о-т, посмотреть и послушать. Разве не так? Смотри и слушай.
Я закрыл рот. Возразить было нечего. Он видел меня насквозь и каждой фразой укладывал на лопатки.
— Егорыч, можно спросить?
— Валяй, отрок!
— А ты зачем сюда ходишь?
Он, мне показалось, опешил.
— А чё ещё делать? спросил он вдруг.
Я уже не открывал рот, понимая, что он сам же и ответит.
— Вот видишь, не знаешь. И никто не знает.
Молчу, рот не открываю.
— Да так, наверное, и лучше, ничего не знать. Чем больше знаю, тем больше погружаюсь в какую-то тоску. Сказано же: "Кто умножает знания..."
— О, говорю, верой запахло.
— Вот только эту тему давай не будем копать, ладно?
— Почему?
Он замолчал, достал новую сигарету, закурил, и, как обычно, ответил на вопрос вопросом.
— Ты верующий?
— Да.
— Я тоже когда-то был верующим. Церковь Иисуса Христа, евангелистское направление.
Я слушал, затаив дыхание.
— Первое, чему меня там научили, это легко расставаться со своими деньгами. Я получал гроши, и без всякой жалости, с радостью, отдавал их братьям и вернуть не просил. И молился. Молился, а денег не прибавлялось.
Мне говорили, — Ещё молись, и я опять молился, долго и упорно,
а денежек не видел. И тогда я засомневался...
— И что потом?
— Потом (затяжка, дым), а потом я увидел, что не все так легко и весело расстаются со своими деньгами. Я всё понял и... ушёл.
— Грустно.
— Да всё нормально, Саня! Плюнь на всё и не поддавайся никому. Даже мне, слышишь? Выпьем?
— Не буду, говорю...
— Чего-о? Не понял...
— Не буду, говорю, отказывать такому человеку.
Мы хохотнули, пожали друг-другу руки, налили и дёрнули по рюмашке. Для меня это была уже вторая, и мне слегка захорошело.
— И вообще, я давно понял, что поражениям надо радоваться, сказал он.
— Почему?
— Победа ослепляет, Саня. И только поражение может чему-то научить.
— Не знал.
— Да и слава Богу! Открою тебе тайну, он опять наклонился ко мне,
— НЕ СПЕШИ ВСЁ ЗНАТЬ.
Понимаешь, человека, который познал Бога, в определённый момент
охватывает тоска, зверская тоска, Саня. Удивляться больше нечему.
Познавать больше нечего. Он — вершина. Выше Его — никого.
Я открыл рот, что-то добавить...
— Ладно, остановил он, — Хватит на эту тему. Кабак не место для речей о Боге.
— Хорошо.Тогда о чём?
— А о чём ты хочешь? Давай тему.
— Не знаю... О женщинах?
— М-м, он поморщился. — Лет 20 назад я бы с удовольствием о них
потрепался. А сейчас нет, неинтересно.
— Искусство?
— Его всё меньше и меньше. А суррогата всё больше и больше. Да сам посмотри — там мужиков почти не осталось, одни пи...ы! (тут опять нехорошее слово).
— Кино?
— Хорошего сейчас не снимают. Старое пересмотрено по сто раз. Меня нечем
удивить. Он вздохнул и добавил,
— И мне паршиво от этого.
— История! Ну, раз ты историк.
— О-о, Саня... Вся история — говно.
— В смысле?
— Нет, я не в том смысле. Вот про нас говорят: Вы, историки, ворошите
пепел. Да если бы так. Мы, историки, ворошим говно. Если бы ты знал, сколько его там! Вся история, как начнёшь копать, жуть сплошная, мрак и ужас. Волосы дыбом встают. Море крови, да что там — ОКЕАН!
— Но были же герои...
— Да назови мне любого, а я тебе перечислю все его грехи и чёрные дела. Нет ангелов, ни одного.
— Но...
— Ладно, опять соскочил он с темы, хватит об этом! Мне истории
на лекциях хватает.
— А книги? спросил я.
— Книги?
— Ну литература.
— А что ты читаешь? спросил он.
Я запнулся. Вот, думаю, назову ему сейчас любимых авторов, а он их в это самое. И я избрал его тактику.
— А что ты посоветуешь?
Он задумался (затяжка, дым).
— А все враньё, сказал он.
— Как?
— А так. Враньё.
— Всё-всё?
— Н-ну почти.
— Советский период?
— Гос.заказ.
— Документы, дневники и т.п.?
— Вот, смотри, Саня: Врагов было 20, мы их разбили, а на бумажке пишем, что их было 100. Дальше надо объяснять? Бумажки люди составляют, а люди врут.
— Что, все врут?
— Сань, ты из детсада, чтоли? Покажи мне человека, который ни разу
не соврал!
— А летописи?
— Ха, летописи. Да они написаны лет через 200 и больше после событий.
— Откуда ты знаешь?
— Ты историку не задавай таких вопросов, пожалуйста.
— Виноват, сглупил. Водка подлая. А что же читать-то?
Тут мы снова опрокинули по рюмашке.
Он опять задумался.
— Читай классику, Саня.
— А классика не враньё?
— И классика враньё.
— Не понял.
— А понимай как знаешь.
— Егорыч, объясни.
— Классика, Саня, это богодухновенное враньё.
— Оппа. Это как?
— А вот так.
— Нет, как это -богодухновенное- и -враньё- ?
— Саня, он опять наклонился ко мне, слушай и запоминай. Классика
создавалась людьми верующими, одержимыми высокой духовной идеей.
Я уж не говорю о нравственности и морали. Поэтому, классика пережила
века и ещё переживёт. Она отмечена печатью Бога. Её всегда будут читать, понял? Всё остальное — мусор.
— Егорыч... нет слов. Я в восхищении.
— Да, я иногда могу. Жаль никто не записывает за мной. Слушай, Сань,
плюнь на мою пьяную рожу, прочитай что-нибудь. Возьми и врежь по душе!
— Ладно, только выйдем в коридор.
Мы вышли, сели на какую-то лавку рядом с пальмой, и я прочитал ему
"Дядю Сёму". Хорошо так прочитал.слёз Он закрыл глаза и опустил голову.
Потом посмотрел на меня мокрыми глазами. Может, это были слёзы по-пьяни, не знаю.
— Саня, б...(тут нехорошее слово), да ты поэт, сказал он.
— Да, меня так и представили.
— Нет, ты не понял. Ты поэт. Ты мне про меня рассказал. У меня всё это
было, со мной всё это было когда-то, понимаешь?
Он вытер глаза и замолчал, затем закурил.
— Ты спрашивал, зачем я хожу сюда?
Никто ни разу не спросил меня об этом. Чтобы получить новый толчок к жизни. Удивиться чему-нибудь, получить толчок....и жить дальше.
Знаешь, что ты сделал? Ты подтолкнул меня к жизни, Саня. Теперь я буду жить дальше, до нового толчка. Пошли, я хочу выпить с настоящим поэтом.
— Пошли, Егорыч. Только, два слова. А ты не хочешь сам подталкивать
людей к жизни? Вместо того, чтобы погружать людей в безнадёгу, может,
лучше вытаскивать их? Это занятие как-то поблагороднее, чтоли.
И ещё, научись слушать людей, Егорыч. Люди любят, когда их слушают. Люди будут тебе благодарны. Последние слова я закончил уже с наглой и довольной улыбкой.
— Ну ты змей, ну ты меня умыл,
ответил он. — Пошли к людям!
И мы вернулись к людям.
PS Недавно узнал, что человека этого
не стало. А ведь я даже фамилии его
не узнал. Что смог, вспомнил.
Он тоже искал Бога, по-своему.
Егорыч, Горыныч дорогой, светлая
тебе память.