Этот пагубный век...
Он подобен таинственной маске,
за которую люди готовы лицо потерять,
искажаясь беззвучно в практически Виттовой пляске,
и легко продолжая в уже отошедших пулять.
За искусственность мук в нём даруют немного избытка,
чтоб хоть как-то разбавить тяжёлые вина потерь
непростого того, что останется лишь на открытке
к юбилею ошибки, взломавшей к сомнению дверь.
По краям тишины, обусловленной здесь в предзаказе,
что-то нервное взвоет, отметив случайный порыв
то ли чистой души, то ли тела в дешёвом экстазе,
то ли ангела смерти, шептавшего сбоку:
- Ты жив...
И уже никого!
Никого ты не сможешь коснуться
за прозрачной чертой, разделяющей нас пополам
ради странной мечты хоть единожды целым проснуться
без того, чтоб уснуть раздроблённым, угрюмым и в хлам.
Целый мир - не про нас.
Твой предел - это доля фрагмента
на огромном полотнище грубой вселенной.
Пойми,
тяжело искупать первородный в молитво-моментах,
претендуя на вечность, давно превращённую в миг.
Даже те, кто познал, все равно по итогу остались
у разбитого смысла бессмыслицы жизни как сна,
пробуждавшего в сердце такие вершины печали,
за которыми прячется Солнце, не то, что вина!
И холодная кровь - это явно не выдумка странных
или дождь из метафор, случайно упавший на тех,
кто почти без нажима вещает о главном с экрана,
вызывая у зрителя мелкий, нервический смех.
В этом смехе стираются тексты, картинки и грани
столь привычного мира придуманных в скуке людей,
копошащихся вечно на мятом, потёртом диване,
где смущённый герой покрывал одиноких ****ей.
И ведь всё хорошо!
Насыщение метит довольных,
чтоб потом не повесить на них, обречённых, грехи
тех, кто правил нам судьбы так зло и почти бесконтрольно
за правдивую рифму, вплетенную грустью в стихи.
Так и жрётся здесь всё...
Без идей, без любви, без эмоций.
Не из голода, нет! - Просто так, по привычке дурной
расширенья пространств, где и жизнь, и душа продаётся
за надежду отведать любовь, что написана мной.