Главное связующее звено между Болескином и Коктебелем "делай, что хочешь". Болескин и создаётся для того, чтобы руководствоваться этим принципом. Волошин в Коктебеле вкрадчиво, но тем более действенно внушает его. При этом у свободы делать, что хочешь, есть опасная, гибельная грань, за которой начинается своеволье. Н.Я.Мандельштам, сама бывавшая в Коктебеле, хотя и не в лучшие времена, писала: "Свобода основана на нравственном законе, своеволие – результат игры страстей". Такая игра вовсю шла в Болескине и в Коктебеле, преднамеренно вторгаясь в мистическое, за что нельзя не поплатиться.
Алистер Кроули чувствует себя Элифасом Леви, написавшим: "Стать Богом хочет он". Один из бесов Достоевского рассуждает перед самоубийством так: "Если нет Бога, то я Бог… Если Бог есть, то вся воля Его, и из воли Его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие". Таково происхождение своеволия. Оно противоположно и противоречит гармоническому "делай, что хочешь!" Как делать, что хочешь, если ты обязан заявить своеволие пусть даже по отношению к тому, что ты хочешь! Кроули в Болескине начинает вызывать духов, которыми он не в состоянии управлять. Имена этих духов Ориенс, Панмон, Аритон и Амаимон, и эти духи так бесчинствуют, что гости бегут из Болескина в ужасе. В Коктебеле до такого вроде бы не доходит, но известно, что Михаилу Булгакову, также знакомому с нечистой силой, там не понравилось и он потом отказывался туда приезжать.
Черубина де Габриак происходит из Коктебеля, хотя вся она "не отсюда" (Блок). Габриах – один из отпрысков обточенной морем виноградной лозы, что отдаёт Дионисом, но вообще-то он дальний родич ихтиозавров, ласкавшихся к Волошину-кентавру "в иные дни у брега вод". Изменили на французский лад последнюю букву его прозвища и присовокупили имя "Черубина" совсем уж сомнительного происхождения, из рассказов Брет-Гарта, и вдруг в этом имени сказались, послышались "чары":
Не осветят мой тёмный мрак
Великой гордости рубины…
Я приняла наш древний знак –
Святое имя Черубины.
В 1909 г. в Коктебеле Черубина пишет такие стихи:
В глубоких бороздах ладони
Читаю жизни письмена.
В них путь к мистической Короне
И плоти мёртвой глубина.
В кольце зловещего Сатурна
С моей судьбой сплелась любовь…
Какой уронит жребий урна?
Какой стрелой зажжётся кровь?
Падёт ли алою росою,
Земным огнём спалив уста
Иль ляжет белой полосою
Под знаком Розы и Креста?
Но под знаком Розы и Креста проходит жизнь розенкрейцера Алистера Кроули. Что подумал бы он, что почувствовал бы, прочитав такие стихи:
Вдаль убегая, влажны следы,
Нежно нагая, цвет у воды.
Белым кораллом, в зарослях лоз,
Алая в алом, от алых волос.
Всю жизнь Алистер Кроули ищет свою алую (багряную) женщину, принимает за неё то ту, то другую, ни ту, ни другую, в конце концов. А стихи Черубины – это стихи Алой женщины. Она тоже кого-то ищет… и не находит… и сама исчезает.
В стихотворении "Наш герб" Черубина не столько говорит, сколько проговаривается о том, что (кто) ускользает от высказывания:
Червлёный щит в моём гербе,
И знака нет на светлом поле.
Но вверен он моей судьбе,
Последней – в роде дерзких волей…
Есть необманный путь к тому,
Кт спит в стенах Иерусалима,
Кто верен роду моему,
Кем я звана, кем я любима.
И – путь безумья всех надежд,
Неотвратимый путь гордыни,
В нём – пламя огненных одежд
И скорбь отвергнутой пустыни…
Но что дано мне в щит вписать?
Датуры тьмы иль розы храма?
Тубала медную печать
Или акацию Хирама?
Казалось бы, герб есть нечто утвердительное, а стихотворение завораживает своей вопросительностью, даже если считать его чистой мистификацией, как учит трезвое литературоведение, основываясь на бесспорных источниках (казалось бы…). Главное в этом гербе – "что знака нет на светлом поле". Отсюда вопрос: "Но что дано мне в щит вписать?" Далее следует эзотерическая, но знакомая символика аллюзий на Жерара де Нерваля. Акация Хирама (с его могилы) указывает на строителя Иерусалимского храма, что подчёркивается рифмой. А тогда спрашивается, не принадлежит ли стихотворение овдовевшей Царице Утра (La Reine du Matin), она же Царица Савская, одно из явлений Софии Премудрости, пусть падшей. Важнее и значительнее самого герба вопрос: "Кто верен роду моему?" вопросом подсказывается ответ: Хирам-Адонирам, сын вдовы, и сын вдовы Персеваль-Парсифаль. В 1915 г. через шесть лет после "Нашего герба" иронически назовёт германского императора Вильгельма II новым Парсифалем никто иной, как Алистер Кроули, давая, быть может, понять, кто истинный Парсифаль: он сам, о чём Черубина не подозревает, но угадывает "необманный путь к тому… кем я звана, кем я любима".
Максимилиан Волошин, не только источник, но исток мистификации (если это мистификация), одновременно пишет "Гороскоп Черубины де Габриак", где сказано: "Её речи звучат так надменно и так мало современно, точно её устами говорит чья-то древняя душа". Эта древняя душа и есть Черубина де Габриак, кто бы она ни была в своём последнем физическом облике. Проговорки (откровения?) этой древней и в то же время ужасающе юной души необъяснимо соприкасаются, почти совпадают с поэзией Алистера Кроули (негаданно для обоих). Вот как пишет Черубина в начальный период своего творчества:
Крест на белом перекрёстке
Сказочных дорог.
Рассыпает иней блёстки
У Христовых ног.
Смотрит ласково Распятый
На сугроб, где белый Пан
Лижет, грустный и мохнатый,
Язвы Божьих ран.
Через пять лет в России, что примечательно, Кроули напишет свой "Гимн Пану" со строкой: "Манекен, менада, дева, муж…" Этот гимн будут читать на похоронах Алистера Кроули.
Когда кажется, надо креститься, и как не перекреститься, читая у Черубины такие строки:
Мне сладко, силой силу меря,
Заставить жить его уста
И в беспощадном лике зверя
Провидеть грозный лик Христа.
Не забудем, что Кроули назвала Зверем родная мать и с тех пор он сам называет себя Зверем. Кроули совершает магические путешествия и во время одного из них полагает, что превращается в Распятого Христа. А Черубина писала, цитируя духовные упражнения Игнатия Лойолы:
Мечтою близка я гордыни,
Во мне есть соблазны греха,
Не ведаю чистой святыни…
Плоть Христова, освяти меня!
Как дева угасшей лампады,
Отвергшая зов Жениха,
Стою у небесной ограды…
Боль Христова, исцели меня!
И дерзкое будит раздумье,
Для павших безгласная дверь:
Что, если за нею безумье?..
Страсть Христова, укрепи меня!
Объятая трепетной дрожью, -
Понять не хочу я теперь,
Что мудрость считала я ложью…
Кровь Христова, опьяни меня!
А Кроули рассказывает в своей автобиографии: "Потом мне снился длинный сон о женщине, с моей помощью спасавшейся от преследования…" Не Черубина ли была эта женщина? Наставник-адепт пересказывает Кроули сон, в котором послание Тайных Учителей. В этом сне прекрасная женщина плывёт в ладье по озеру, чтобы вручить Алистеру Кроули меч. Не этот ли меч воспевает Кроули в поэме "Благодатная Мария":
Меч с крестом. Тем недруг виновней.
С врагами Церкви схвачусь в бою.
Бденье ночное в светлой часовне
Я на часах под оружьем стою.
С доскональной неопровержимостью доказано, что Черубина де Габриак в жизни – хроменькая учительница французского языка Елизавета Ивановна Дмитриева. Но чем объяснить, что стихи Черубины разительно отличаются от милых и простых стихов, которые, по словам строгого ценителя Макса Волошина, писала Лиля Дмитриева, пока Макс не подарил её чёртика Габриаха? А Марина Цветаева пишет об эпохе Черубины де Габриак: "Образ ахматовский, удар – мой, стихи, написанные и до Ахматовой, и до меня – до того правильно моё утверждение, что все стихи, бывшие, сущие и будущие, написаны одной женщиной – безымянной". Не эта ли безымянная женщина явилась в Коктебеле в 1909 г., и не через неё ли Дом Поэта перекликался с Болескином?
Е.И.Дмитриева всегда помнила, что Черубина – другая, не она. Это отчётливо высказано в стихах Е.И.Дмитриевой:
Что, если я сейчас увижу
Углы опущенные рта
И предо мной предстанет та,
Кого так сладко ненавижу?
Волошин свидетельствует, как пугали поэтессу слухи о настоящей Черубине: "Лиля, которая всегда боялась призраков, была в ужасе. Ей всё казалось, что она должна встретить живую Черубину, которая спросит у неё ответа". И что-то подобное действительно произошло, о чём рассказывает Цветаева, сама испытавшая чарующее влияние Черубины: "Как лунатика – окликнули и окликом сбросили с башни её собственного Черубининого замка – на мостовую прежнего быта, о которую разбилась вдребезги" ("Воспоминания о Максимилиане Волошине". "Советский писатель", М, 1990, с. 214). Драма Черубины разыгрывалась с 1909 по 1911 г. После падения с башни Черубининого замка, похожего на Дом Поэта и на Болескин, жизнь Е.И.Дмитриевой была безнадёжно поломана, как будто она хромала заранее. Она сама признаётся: "… у меня навсегда были отняты
и любовь
и стихи.
Остались лишь призраки их".
(там же, с. 198).
Такими призраками населён Болескин и вся жизнь Алистера Кроули. Черубина – не более призрак, чем духи, которых он вызывает, среди которых, может быть, и Черубина, протягивающая ему меч крестоносца. Телемское "Делай, что хочешь" перешло в самоубийственное своеволие, когда хроменькая учительница накликала Черубину, но даже если Черубина – призрак, это не значит, что она не существует. Макс и Лиля играючи угадали имя (одно из имён) безымянной женщины, писавшей, пишущей все женские стихи, "бывшие, сущие и будущие" (Цветаева), и она проявилась в коротком отрезке времени, означив так называемый серебряный век. Может быть, это муза или пришедший из тонкого мира метапрообраз поэта-поэтессы; как сказал бы Даниил Андреев, так или иначе платоновская идея, отбрасывающая в истории гениальные тени; "Зла, добра ли? – Ты вся не отсюда" (А.Блок).
Провозвестник телемского принципа, Алистер Кроули весь во власти своеволия. Своеволие было уже в том, что он "превозмог запрет", откинул узорный покров, "что жизнью мы зовём, пока живём" (Шелли). Не своеволие ли – отождествлять себя то с распятым Христом, то прямо-таки с Богом и при этом упорно провозглашать себя апокалиптическим Зверем? А тут голос Черубины (ego vox ejus) нашёптывает:
Ты для меня, средь дольних дымов,
Любимый, младший брат Христа,
Цветок небесных серафимов
И Богоматери мечта.
И на это среди духов и призраков, среди мнимых алых (багряных) женщин откликается Иное, Иная: "Он имел одно виденье" (А.С.Пушкин).
Владимир МИКУШЕВИЧ
Габриах
Снится мне Коктебель, и над морем не синим, а чёрным
Мой обветренный дом, где осталась одна Таиах,
Уподобившись нам, заблудившимся в сумерках пчёлам,
И она не одна: с ней, при ней, за неё Габриах.
Облюбован волной, синевою прельщён безотрадной,
Ты на сцену хотел, ты выглядывал из-за кулис,
Неподвижный танцор, цепкий корень лозы виноградной,
Не Улисс, не Язон, - твой двойник, проводник Дионис.
Морем Чёрным крещён, генуэзским привержен руинам,
Бывший бес вне игры соблазнительно-неуловим;
Чур-чура! Ты небес пожелала, когда херувимом
Назвалась, но от слёз почернел в синеве херувим.
Дом поэта давно населён одинокими снами,
У блуждающих снов на земле не бывает семей;
В дом поэт приходил, но поэта свои не узнали,
И теперь его дом – заповедник на тризне у змей.
1992.