СМОТРИТЕЛЬ
Рассказ
«Берегите слезы детей, чтобы они могли пролить их над вашим надгробьем».
Надпись на кладбищенских вратах
Дождь усиливался. До города оставалось километров восемь. Решив сократить время и путь, я свернул на тропинку, которая вела в город через старое кладбище. Промокший до нитки и дрожащий от холода, я решил найти временное пристанище в сторожке кладбищенского смотрителя. Понимая, где нахожусь, куда занесла нелегкая, вспоминая отрывки разных историй, чувствовал себя не совсем уютно. Вот и сторожка. С минуту стучал в дверь и хотел было уже уйти, но услышал внутри кашель. Через мгновение окно залилось светом, звякнула щеколда. На пороге стоял старик, промокая белым платком слезившиеся глаза.
- Отец, - запинаясь, начал я, - извини, что разбудил. Мне бы… дождь переждать. Впустите?
- Входи, генацвале, гость от Бога, - добродушно промолвил старик, и я поспешил внутрь. Закрывая дверь, он продолжал: - Редкий человек сюда в гости заходит по воле своей, лишь нужда иль беда приводит его к моей двери. Да ты присаживайся, сынок. Вон, дня три назад случилось, неподалеку отсюда. Ребятня по деревьям в саду лазила, так вот сорвался один с ветки, хорошо – невысоко залез, собачий сын. Дети ко мне прибежали испуганные. Ногу в кровь изодрал, стервец. Принес его сюда, рану перевязал, чаем напоил. Испуг в веселый щебет перерос. Да что говорить, - старик махнул рукой, - Бог с ними. И я таким был…
Он внимательно посмотрел на меня:
- Ты, сынок, садись поближе к печке, я ее сегодня хорошо протопил, как знал, что похолодает. Да сними с себя мокрое, а то залихорадит.
Я послушно последовал совету старика. Снял верхнюю одежду, прижался спиной к горячей трубе. Комната была уютно обставлена. Тут же, слева от двери, стоял аккуратный кухонный шкафчик, напротив – гардероб, в углу над топчаном висела добротно оформленная в рамку репродукция с изображением Сталина и Жукова. Посередине комнаты стоял массивный стол с придвинутыми к нему стульями. Старик встал возле стола и, еще раз внимательно взглянув на меня, спросил:
- Тебя как звать, сынок?
- Алик, - коротко ответил я. Он подошел к гардеробу и, покопавшись в нем, извлек штаны и овечью безрукавку, похожую на ту, что была накинута на его плечи.
- Меня, Алик, Гурамом звать, - прокашлявшись, сказал старик и, подойдя к топчану, положил одежду. – На вот, сынок, оденься, а твою я к печке пристрою.
Дождь, видимо, не собирался утихать. К тому же поднялся сильный ветер, нудно завывающий и хлещющий в окно струями, словно плетью.
- Э-эх, как разгулялся, шайтан, - глядя в окно, молвил старик, - давно такой напасти не было.
- Да, пожалуй… - неуверенно подтвердил я. Старик улыбнулся, видимо, понимая, что я еще не созрел для более обстоятельной беседы. Поглаживая бороду, он подошел к кухонному шкафчику. Открыв нижнюю дверку, стал извлекать из него содержимое и ставить на стол. Я молча наблюдал за стариком, который суетился ради случайного гостя. Накрывая на стол, он что-то напевал себе под нос, судя по всему, находился в хорошем настроении.
- Он был невысокого роста, с аккуратно подстриженной бородой и характерным для кахетинца мясистым носом. Уставшие то ли от жизни, то ли от постоянного сострадания глаза излучали доброту и участие. Штанины, заправленные в шерстяные носки и сдвинутая на затылок сванка подчеркивали его принадлежность к славному народу Кахетии. Достав из того же шкафчика бутыль чачи, он улыбнулся:
- Как говорится, Алик, человека, когда он один, жалко и в беде, и в радости. Вот работаю целый день, а вечером не с кем по душам поговорить, – он покашлял, платком обтер бутыль, поставил ее в центр стола. - Днем-то посетителей много, каждого надо выслушать, посочувствовать его горю. Или помочь оградку подправить, что-то подкрасить. А весной сколько хлопот! Э-эх, - покачал головой, - каждый с саженцами приходит – хлопот на целый день. Не кладбище, а ботанический сад. Вроде душе легче, что людям помог, а вечером опять один. Часок-другой вздремну, а потом всю ночь утра и дожидаюсь. Как говорится, что старику надо: глоток вина, да человека для беседы.
Мне показалось, что старик стал печален, но он тут же улыбнулся:
- Сейчас, дорогой, только нарежу сыр. Вчера, Алик, помог одной вдове ограду покрасить. Я денег не беру, к чему они? Мне и зарплаты в достаток. Так она мне чачи принесла, горячих лавашей и головку сыра. Сам понимаешь, отказаться – значит обидеть человека. А так, мы с тобой помянем мужа ее. Бог ему судья, каким он человеком был, а доброе слово ему и на том свете в помощь будет… Ну, вот и все, генацвале, иди за стол!
Вечерело, дождь не прекращался. На минуту-другую над застольем нависла тишина, временами нарушаемая свистом ветра. Старик задумчиво смотрел сквозь окно, скрестив руки на груди и откинувшись на спинку стула. Я не спеша доедал кусок баранины, затирая аджику в тарелке ломтиком лаваша.
- Да-а, сынок, видно, такая погода надолго, - вдруг нарушил тишину старик, - придется, пожалуй, тебе тут заночевать. А там, даст Бог, к утру распогодится. Домашние-то, наверное, беспокоиться будут? - посмотрев на меня, спросил он.
- Нет, отец, я приехал сюда по делу, остановился в гостинице. Так что переживать некому. А мои знают, что меня пару дней не будет.
Старик одобрительно покачал головой и потянулся к бутыли:
- Извини за старческое любопытство, сынок, какие дела привели тебя в наши края?
- Приехал я сюда, чтобы узнать подробности некоторых старых легенд. Особенно той красивой истории любви молодого зодчего и прекрасной княжны, в честь которой он воздвиг белоснежный храм и был за это ослеплен завистниками, оклеветавшими его, будто он служит дьяволу.
- Слышал я эту историю, - сказал старик, наполняя глиняные стопки, - а чем закончилась она, я не знаю. Да и храм этот вроде разрушен. Расскажи-ка ты, что знаешь об этом. И кому пришло в голову на храм руку поднять?
- Историкам мало что известно, - улыбнувшись, начал я, - прошлое молчит. Что же стало со слепым зодчим… По одной версии, он будто бы покончил с собой, бросившись со скалы, не перенеся своего уродства и не имея возможности видеть возлюбленную. По другой – он был продан в рабство. А сама княжна, узнав о пытках, которым подвергли юношу, бросилась с башни храма. После чего церковь прокляла этот храм, назвав его творением дьявольским. Вот он и был разрушен. На его месте остались лишь развалины как свидетельство любви и смерти двух горячих сердец… Я решил написать поэму про эту любовь.
- А ты что, Алик, стихотворец? – раскладывая по тарелкам лобие, прервал меня старик и с любопытством взглянул в мою сторону.
- Пытаюсь быть им, - чуть смутившись, ответил я.
- Ну, тогда надо за это выпить, - оживленно предложил он.
Я с восхищением слушал тост, который, подобно меду, тянулся из уст седых. Глаза его горели огнем давно минувшей молодости, а глиняная стопка в гордо поднятой руке подрагивала, словно душа девственницы в минуты любовного признания. Осушив стопку, старик откинулся на спинку стула.
- Да, сынок, много красивых историй и легенд связано с любовью. И каждая достойна пера стихотворца. Казалось бы, уж давным-давно все сказано о любви – и книги написаны, и песни сложены, все равно о ней пишут. Ведь даже самой подлой душонке свойственно любить. Какой бы ни был человек, а все ж молоком материнским вскормлен. Значит, Богом ему дано любить. Но вот ведь в чем дело! Как он любовь свою воспримет, если она отвергнута? Получается, что есть у любви и другая сторона, и вовек ей не облагородить подлость и ненависть людскую. А ты, сынок, как думаешь?
Я сделал паузу, обдумывая сказанное:
- Ты прав, отец, человеку свойственно любить и тянуться к прекрасному. Все, что он совершает за свою жизнь, он совершает в порывах тех или иных чувств или устремлений, с присущей ему долей страсти. Для одних это – ревность, ненависть, для других – источник вдохновения, наслаждения. Каждый ищет свое, случается, забывая о чести, совести, достоинстве. А истинная любовь – дар Божий, подобно гению, который рождается раз в сто лет. Но и она, увы, почти всегда трагична.
Старик одобрительно качал головой, слушая меня и поглаживая бороду. Разливая по стопкам, он с некоторой раздражительностью протянул:
- Э-эх, Алик, дорогой, давай лучше сменим тему. Как говорится, чем больше думаешь о змеях, тем они чаще приползают.
Мы опрокинули за здравие друг друга. Лицо старика просветлело, и улыбнувшись, он спросил:
- А ты что, вот так ездишь и собираешь истории для своих рукописей?
- Ну, не только для этого, - прожевывая, поспешил ответить я, - мне интересна история вообще.
- Тогда я тоже расскажу тебе одну историю. Может, она вдохновит тебя, и в память о нашей встрече, ты удостоишь ее своего пера. А история эта правдивая, я очевидец тому, – старик обтер ладонью уста и продолжил. - Произошла она здесь, на кладбище, лет шесть тому назад. Я тогда только начинал работать смотрителем. Тот год я хорошо запомнил. Зима была на удивление теплой, можно даже сказать – жаркой. Люди посмеивались, мол, неужели зима через хребты переползти не сумела. Что и говорить, если в январе сирень распускаться начала! Только старожилы покачивали головой, в предчувствии беды, таящейся за перевалом. Так оно и случилось. В марте снегу навалило, как в Сибири. Детворе в радость, а взрослым – хлопоты.
Ну, так вот. Работы у меня тогда было невпроворот. Снег весь март валил, только и успевали сугробы разгребать. Администрация рабочих давала, а толку что? Верующие приговаривали, что, мол, Господь свою перину решил над Грузией взбить. А тут, точно не припомню, какой день был, подъезжают две машины – сразу видно, представительные господа пожаловали. Поначалу я подумал, может, какая комиссия? Потом выяснилось, что они по делам скорбным приезжали. Выбрали место, заказали могилку выкопать и уехали. У мужиков я узнал, что хоронить вроде будут девушку. Вроде бы. Да и какое им дело. Сказали выкопать, деньги заплатили…
Похороны как сейчас помню. С утра понаехали машины, цветов, Алик, ты не поверишь, было море. И что меня удивило – одни розы! Венками все заставлено, словно кровавыми пятнами на снегу. Дорога от ворот и до могилы тоже розами усыпана… Удивительно, но в этот день даже снег перестал валить. А воронье, наоборот, с ума посходило. Порхали с дерева на дерево, да так голосили, что кровь в жилах стыла.
И вот что скажу. Сколько лет работаю здесь, но такого, как в этот день, со мной не случалось. Можно сказать, я впервые так остро ощутил присутствие смерти. Ее дыхание ощущалось даже в легком порыве ветерка, она витала над кладбищем!
Старик, судя по всему, был искусным рассказчиком. Он с таким чувством и так образно передавал события, сопровождая рассказ жестами и мимикой, что не могло возникнуть мысли прервать его. Мне казалось, я читаю книгу, от которой невозможно оторваться…
- Ну вот, после полудня привезли покойницу. Хоронили ее в подвенечном платье. Оказалось, что они с женихом попали в автомобильную аварию, так и не переступив порога церкви. Этой свадьбе суждено было стать похоронами, – старик смахнул слезу. – Каждому на роду свое предначертано. Такова воля небес. И нет страшней того, что родитель оплакивает свое дитя. Жених, правда, жив остался. Лицо в ссадинах, царапинах, но жив. А на ее лице – хоть бы ссадинка! Лежит – будто спит. Видно, сама смерть уберегла ее красоту от уродства. Надломанным цветком была она брошена к ногам своей судьбы. Невинная, не вкусившая сладости любви…
Старик прервал рассказ, заново переживая события шестилетней давности. В глазах его стояли слезы. Не спеша и не стыдясь, вытер их платком.
- Позже, Алик, я узнал, - успокоившись, продолжал он, - ее отец один детей воспитывал. С ней похоронил все надежды. Вскоре вино и скорбь сломали этого сильного человека. Говорят, он в реку с моста бросился. Не нашли его…
Наполнив стопки, я предложил:
- Давай, отец, помянем их. Это единственное, что могут живые сделать для ушедших…
Старик долго смотрел на стоявшую перед ним стопку, поглаживая левой рукой седую бороду. Я чувствовал, что его переживания куда более сильные, чем это кажется внешне. В те минуты он, наверное, переживал и свое, скрытое в душе от постороннего взгляда. Потом перевел взгляд на меня, процедил хрипло:
- Истина твоя, сынок.
И мы молча опрокинули хмель, закусив лишь каждый своими воспоминаниями, не менее горькими, чем слезы и содержимое стопок.
- Слушай дальше, сынок. Сколько времени прошло, не помню, но вокруг все цвело. Хоронили юношу. Поговаривали, мол, болезнь парня извела. И точно скажу тебе: лицо его было изуродовано страданиями. Прости меня, Господи, было видно, что смерть своими когтями вырвала из него душу. Схоронили парня. Скорбно, конечно, но, как говорится, отмучился. Храни его душу… - старик перекрестился. - А потом я стал часто видеть парня, навещающего могилу своей возлюбленной и девушку, плачущую над могилой парня. Они приходили разными дорогами, в разное время, но оба были переполнены скорбью и этим походили друг на друга. Я со стороны наблюдал за всем происходящим и стал невольным свидетелем того, что должно было случится…
- А что случилось, отец? – мне трудно было скрыть любопытство.
Старик впервые за все время рассказа попробовал улыбнуться, дав понять, что конец этой истории не столько трагичен, сколько печален.
- А вот что случилось. Однажды их обоих, как и тебя, застал дождь. Подобно двум голубям, застигнутым грозой, они нашли укрытие под этой крышей. Тут их свела судьба. В общем, у них уже растут дети. Но за свое счастье каждый из них заплатил жизнью своего возлюбленного. Вот как в жизни бывает… А могилки постепенно стали заброшенными. Видно, нет места мертвым рядом со счастьем живых. Во имя торжества новой любви, и в память о старой я стал ухаживать за обеими могилками. И, пока я жив, тропинка к ним не зарастет. А родник памяти – на совести других.
Утром, сынок, если хочешь, я покажу тебе эти могилки. Да и место под свою, где администрация обещала меня схоронить. Я ведь тоже теперь сирота. Там, в глубине кладбища, почти у ограды, - вековой дуб. Вот под его ветвями и успокоюсь, когда время придет.
- Отец, - прервал я его, - пока жив, не думай об этом.
- Нет, - вздохнул он, - мне как раз пора думать об этом. – Ну-ка, Алик, - вдруг оживился он, - давай допьем, да и отдыхать пора – поздно уже.
Утро веяло свежестью и обещало ясную осеннюю погоду. Утром мы сходили на кладбище и расстались, как давнишние приятели. Проведенная ночь породнила нас. Уходя, я пообещал навестить его, когда буду в этих краях.
Судьба забросила меня туда через четыре года после нашей встречи. Купив две бутылки «Арагви», я на такси доехал до ворот кладбища. Таксист с равнодушным видом поинтересовался: «Тебя подождать?». «Да, если не торопишься», - отвечал я. Откинувшись на сиденье и надвинув кепку на глаза, он так же равнодушно пробурчал: «Счетчик включен».
Я взбежал по ступенькам сторожки и, в ожидании радостной встречи, постучал. Дверь мне открыл незнакомый мужчина с недовольным лицом. От него я узнал, что старик умер полтора года назад. Мрачный я побрел к дубу. Могила была ухоженной. На гранитном камне было высечено то, что остается от человека после смерти. Две лозы, посаженные, видимо, администрацией, перешептывались с листвой дуба. Посидев в гостях с полчаса и выпив за упокой его души, я пролил остаток коньяка на корни лоз и дуба. Напоив старика хмельной влагой, опустошенный, направился к такси.
Возле ворот сидели трое рабочих, увлеченно обсуждая футбольный матч, сыгранный накануне городской командой. Я протянул им оставшуюся бутылку коньяка:
- Возьмите, уважаемые, помяните старика. Они молча взглянули на меня и приняли мой дар.
Я уже садился в такси, когда один из рабочих окликнул меня:
- Парень, а кем он был?
- Человеком, - коротко ответил я и захлопнул дверку.
«Я был таким, как ты, ты станешь таким, как я. Странник, не топчи мой прах, ведь ты лишь гость, стоящий у порога…»
Надпись на могильном камне