Абрек

АБРЕК

Повесть


Повесть опубликована в №№7-8 журнала «Вологодская литература»:
https://sites.google.com/site/zurnalvologodskaaliteratura/




«В горах раз стреляют, а потом сто лет перестрелка идет»
Горская поговорка


Часть первая

ВОЛК

Поймали, поймали, во все горло кричал мальчонка лет семи, несясь со всех ног. Солнце только начало прогревать сентябрьское утро. Густой туман, окутавший горное селение, ночью стал сползать в ущелье, где еще царила ночная прохлада. День обещал быть жарким. После заутренней в церкви святого Георгия, стоявшей на откосе, жители расходились каждый по своим делам, обсуждая меж собой проблемы насущные и предстоящие по хозяйству хлопоты. Вдруг внимание их привлек крик, непонятный поначалу, но приближавшийся и становившийся отчетливым. Из-за поворота проселочной дороги показался мальчонка.
- Что случилось?! - полетело по устам селян, зависнув напряжением в воздухе.
- Да это же Гаёз, внук деда Гурама, - воскликнул кто-то.
- Да-да, Гаёз, - подтвердил Тариел и подошел к деду Вахтангу, стоявшему впереди всех, опершись на посох.
- Что раскричался этот мамадзахли?! - прохрипел дед Вахтанг.
- Может, что серьезное случилось? Хотя этот Гаёз такой шкодливый, что вряд ли дед Гурам, случись что-либо серьезное, послал бы именно его, - сказал Тариел, облокотившись на огромный валун, лежавший на краю дороги.
- Поймали, поймали! - из последних сил прокричал Гаёз, остановившись и переводя дух. Запыхавшись, он внятно не мог объяснить обступившим его, что случилось. Только обрывистыми фразами и жестами пытался довести до них весть, с которой бежал через все селение.
- Дайте ему воды, пусть дух переведет, - сказала седовласая Дареджеан, мать Тариела. Напившись из дока и умывшись, Гаёз обвел всех своим прищуристым взглядом и прокричал:
- Поймали!
Дед Вахтанг отвесил ему легкий подзатыльник.
- Кого поймали? Отвечай, а то будет щас тебе.
- Волка, волка поймали! - радостно прокричал Гаёз.
- Какого волка?! - заголосили все вокруг.
И Гаёз рассказал, как дед Гурам, ну и, конечно же, он, поймали матерого.

Накануне ночью старого чабана Гурама не покидала тревога, предчувствия не обманывали его. Даже и не вспомнить случая, когда внутренний голос подвел бы пастуха. Слишком долгую жизнь прожил Гурам, и с годами не только седина покрыла его голову и вплелась в бороду, ценнее всего был жизненный опыт, мудрость, которым награждает старость. Всю свою жизнь он пас овец, ходил за перевалы, знал, как свои пять пальцев, все пастбища от Джавахети до Ананури, изучил повадки зверей, в особенности волков. Нет ничего опаснее волка-одиночки, сообразительность и дерзость которого непредсказуема.
Вот уже седьмой месяц пошел, как повадился в эти края волк. Много хлопот он принес жителям близлежащих селений. Целью его набегов были летние стойбища и овчарни. Ночные вылазки волка больше походили на месть, чем на обыкновенный голод хищника. Осенью туманы в этих краях явление частое. Бывает, заволочет так, что на вытянутую руку ничего не видно. Много страшных историй и суеверий связано именно с туманами. В старину, как рассказывают старожилы этих мест, жители разводили костры, веря, что свет отгоняет злых духов, выползающих из недр земли под покровом тумана.
Старуха Цицо из соседнего селения вот уже третий день гостила в доме старого Гурама, ее пригласили в связи с болезнью младшего внука. Она была известной целительницей, никто точно бы не мог сказать, сколько ей лет, но пепельно-седые волосы, глубоко изрытое морщинами лицо говорили о почтенном возрасте старухи.
- Гурам, вижу я, тебя что-то тревожит? - прошипела старуха. - Не беспокойся, все с твоим внуком будет ладно, жар спал, вот еще приготовлю отвар на завтра.
- Нет Цицо, об этом я не беспокоюсь, зная твое умение. Ты посмотри, Цицо, что на дворе творится, туман, очень густой туман, плохое у меня предчувствие, - старый Гурам встал из-за стола, провел ладонями по седой, аккуратно постриженной густой бороде.
- А что туман? Туманы - частое явление в это время года, - ответила Цицо, заливая кипятком травы. – Тебя, Гурам, не туман беспокоит, а тот, кто в тумане рыщет.
- Да-да, - протянул старик, - правда твоя, Цицо, - он подошел к окну и стал вглядываться в непроглядность осенней ночи. Тут в комнату вбежала Манана, жена младшего сына Гурама, мать захворавшего Дутуны.
- Бабушка Цицо, я принесла козий жир, как ты велела, сейчас и хворосту наношу.
- Да не беспокойся так, внученька, я уже все приготовила, а жир нам понадобится завтра, иди лучше присядь ко мне, отдохни, а то намаялась за эти дни. Слава Богу, - старуха перекрестилась, - все уже позади.
Гурам отошел от окна, заложил руки за спину, направился к выходу. У двери он остановился и, повернувшись, обратился к невестке:
- Манана, накрой на стол, я сейчас приду. Да, а где Гаёз? Не видела ты его?
- Он наверху, с остальными детьми, - ответила девушка, протирая стол. Гурам задумчиво протянул «да-а-а» вышел во двор.
Дома в горных селениях сложены из камня, в нижней части жилищ расположены столовые, погреба, мастерские, в зависимости от того, каким родом ремесла занято семейство. В верхних надстройках располагаются спальни. Вот уже несколько поколений род, к которому принадлежал Гурам, славился выделкой шкур и продажей кожи, женская же половина занималась шерстью. Пять его сыновей обзавелись своими семьями, четверо из них жили отдельно от родителя, младший сын Паата по закону унаследовал родительский дом, он, как его отец, дед и прадед, стал пастухом, вот уже восьмой месяц пас отары в горах, далеко от родных мест. Гаёз был его старшим сыном. Со скрытой неохотой он помогал деду по хозяйству, более всего не любил водиться с младшими братьями, оно и понятно. Под любым предлогом убегал из дому, на край селения, где паслись лошади.
- Гаёз, а, Гаёз, где ты? - прокричал старый Гурам.
- Здесь я, дедушка, уже иду, - Гаёз быстро влез в коши* и сбежал по лестнице.
- Где тебя сегодня носило? Опять бегал к лошадям? Смотри мне, получишь ты у меня.
Гаёз хотел было что-то сказать в оправдание, но дед прервал его:
- Иди матери своей помоги, сейчас перекусим и сходим с тобой до овчарни. Давай бегом, - прикрикнул Гурам. Гаёз в тот же миг скрылся за дверью.
Последний раз волк дал о себе знать в соседнем селении месяц назад. Как только ни пытались поймать - все впустую. Что вообще не укладывалось в головах - как он остается незамеченным для собак. Стали поговаривать, что волк, мол, помесь собаки. Иные приписывали ему демоническое происхождение, по этому поводу даже сотворялись службы в местных церквях об изгнании из этих мест силы бесовской. На самом же деле все обстояло куда более обыденно. Зачастую человек является причиной всех бед. Ощущение вседозволенности - вот корень бед человека, безответственного в своих поступках.

В марте месяце снег стал обнажать зеленые предгорья большого Кавказского хребта. Весна, все в округе оживает, жизнь наполняется смыслом и надеждами. Богатейшая природа этих мест, встрепенувшись от зимы, начинает новый отсчет своего времяисчисления. Леса в это время года поют. Колесо жизни, сделав виток, все начинает заново.
В лесах предгорного Картли, точнее, в верховьях реки малая Миджуда, изобилующих всякого рода зверьем, обитала волчья стая. Охотничьи владения ее были обширны, стая разрасталась. Из первого помета главенствующей семьи отделился молодой самец, чтобы выбрать спутницу. Они ушли из стаи осваивать новые места. Молодой волк повел самку вверх по течению реки. Места там менее изобильные, но спокойные. Найдя подходящее место для логова в углублении скалистой породы, молодая семья стала обживать его, готовясь к появлению на свет своих первенцев.
Лай собак настигал. Вот уже несколько часов волки петляли, запутывая следы. Спасением была река. Волк остановился, вытянув вверх морду, он пытался уловить запахи и определить направление, кратчайший путь к спасению. Он понимал, что самка держится из последних сил. Так далеко от своего логова семья еще не уходила. Видно, судьба свела их с охотниками, которые каждую весну отстреливали волков, контролируя тем самым численность хищников. Ценным трофеем считались самки.
Волк решил увести за собой преследователей. Снега в лесу не везде успели сойти, и он выбрал идти по склону северной стороны, намеренно оставляя следы, как на чистом листе бумаги. Самка шла впереди, за ней метрах в шести след в след шел волк. Они продвигались медленно, и казалось, что собаки вот-вот настигнут их, лай эхом разлетался по лесу, подгоняя хищников, но спешка в данной ситуации была смерти подобна. Шла игра выдержки и азарта. Самка то и дело вздрагивала, останавливалась, но волк, рыча, подгонял ее. Спуск был крутым, намеренно выбранный, чтоб отделить охотников от собак. Опытные охотники хорошо знают значение выражения «волчья петля». Оно вошло в обиход местной речи и означало хитрость и коварство. Молодые псы, натасканные на волков, но не имеющие значительного опыта охоты на одиночек, в девяти случаях из десяти обречены на гибель.
Волк же не намерен был атаковать, надо было как можно скорей оторваться от собак, не подвергнув опасности жизнь самки и еще не появившихся на свет щенков. Порывы ветра доносили запах шедшим по следу, лес наполнялся визгом и пронзительным лаем. Расстояние неизбежно сокращалось. Наступил момент, который определил дальнейшую судьбу, настал час выбора между жизнью и смертью. Волк, прижав уши, оскалившись, стал кружить на месте, как будто пытаясь ухватить себя за хвост. Самка, поскуливая, подойдя к нему, улеглась на снег и ждала. Волк вдруг встал, как вкопанный, вытянув морду вверх, завыл, наполнив окрестность жутким и воинствующим призывом. Самка в тот же миг вскочила. Встрепенувшись, широко расставив передние лапы, опустив и чуть вывернув морду, скалилась, готовая к любому решению самца. Волк взглянул на нее, лизнув, он в ту же секунду прихватил ее за шею, волчица взвизгнула и шарахнулась в сторону. Он смотрел на нее и рычал, это был знак к расставанию.
Волчица жалобно скулила, пыталась приблизиться, но он не оставил выбора, и ей пришлось подчиниться его воле. Она взглянула на него в последний раз, разбежалась и, оттолкнувшись, вкладывая в этот прыжок остаток сил, кубарем скатилась вниз, исчезнув в зарослях горного кизила. Волк, подойдя к месту, где обрывались следы, стал обнюхивать, потом буквально на мгновение застыл, смотря куда-то вдаль, прислушиваясь и принюхиваясь. Лай резал слух. Был слышен сухой треск и хриплое дыхание преследователей. Волк покружил на месте, затаптывая следы, потом, выдрав клок шерсти из задней лапы, прокусил шкуру, кровь тонкой струйкой закапала, оставляя на снегу следы жертвенности и благородства.
Он был свободен в своих действиях, и это придавало определенную уверенность и силы. Теперь оставалось запутать следы и уйти невредимым. Порывы ветра доносили спасительный, но еще очень далекий шум реки. Волк бежал вдоль склона, изредка останавливаясь, чтобы убедиться в погоне. Все в нем было обострено. Инстинкты, которыми награждает природа хищника, и навыки, которые передавались из поколений, научат его превращаться из добычи в охотника. И этому суждено будет быть. Собаки, почуяв кровь, визжали, давая понять хозяевам неизбежность приближающего конца.
Пробежав с полверсты, волк стремительными рывками стал подниматься в гору, петляя меж деревьями и продираясь сквозь густые заросли кустарников, специально оставляя клочья шерсти, как определители пути. Усталость сковывала мышцы, дыханье становилось хриплым, прерывистым, переходящим в свист. Волк на ходу с жадностью хватал снег пастью, чтобы хоть как-то смягчить и охладить пересохшую глотку. Усилия были не напрасны, ему удалось оторваться, это была лишь маленькая победа в большой схватке.
Он понимал, это далеко не все, но он выиграл время. Волк также знал, что поддаться усталости - обречь себя на смерть. Он сменил направление и вновь медленно стал продвигаться вдоль склона. От напряжения его шатало, задние лапы то и дело подкашивало, а тело пронзала дрожь. Нельзя было дать остыть мышцам, и волк медленно стал прибавлять ход. Откуда в нем проснулись все эти знания, накопленные веками? Инстинкт, переросший в интеллект, - вот что определяет и ставит на высшую ступень развития тварь - существо, которое по сути своей не имеет дальнейшего развития, кроме того, какое ему определено природой.
Жажда к жизни в сложившихся обстоятельствах, способствующая такого рода развитию, зачастую ложится в основу правдивых рассказов, охотничьих баек или перерастает в легенды, передаваемые из уст в уста. Ему суждено было сталь легендой. Одиночками не рождаются, ими воспитываются, и все вокруг его было подчинено этому закону. Закону, который выточит из него того, кого по праву будут остерегаться те, кто решил увидеть в нем добычу. И закон этот - месть.
Волк бежал трусцой, надо было как можно скорее замкнуть круг, а потом уж смотреть, стоит ли затягивать петлю или просто уйти, оставив псам замкнутое следами пространство. Лес был тих. Как будто все вокруг настороженно следило за этим поединком. Снизу доносился лай собак, но не это тревожило волка, все его мысли были с ней. Он бежал, на ходу поднимая морду, внюхиваясь в малейшие колебания, пытаясь уловить что-то знакомое. От этого чувства в нем проснулись силы, скрытые в глубинах, доселе неведомые ему, пробудившиеся и переполнявшие его сердце. Все в нем чего-то ждало, его стало тревожить чувство ожидания, предчувствия не опасности, а неизбежности чего-то, пока необъяснимого.

Паата с детства ходил в горы. Часто старый Гурам брал своего младшего сына, передавая ему все навыки и премудрости родового дела. С ранних лет ходил с взрослыми на охоту. Крестный отец его, названный брат Гурама, охотно учил его этому ремеслу, поговаривая: «Мужчина – добытчик, сынок, помни, проявляй уважение к тому, на кого охотишься. Беда человеку, если он только ради забавы бьет зверя. Нет у человека больше той власти, какая ему дана от Бога».
Хороший человек был Гаёз. Сгинул в горах. Вот уж седьмой год пошел, как нет его. Паата своего первенца в честь его назвал. Потом, как водится, всё проходит и почти все забывается. Наставления мудры, да где силы, чтоб следовать им. Известное дело - у молодости свои законы, свои взгляды. На то и старость, чтоб, помудрив, осознать свои ошибки. Паата, роста среднего, худощавого телосложения, с чёрными, как смоль, густыми волосами, с правильными чертами лица, доставшимися ему от матери, и тонкими аккуратными усами был хорош собой. К двадцати восьми годам народил троих сыновей и дочь. Отец его, еще до рождения своего младшего сына, положил завет с родом Намгалаури о родстве. На том и порешили, уповая на Бога и судьбу. Через год у Гурама родился Паата. Роды были тяжелые, жена после этого слегла и вскоре померла, оставив на руках Гурама новорожденного. Заботу о младенце взяла на себя Дареджан, двоюродная сестра Нотэлы, жены Гурама. Своим молоком она вскормила Паату и своего старшего сына Автондила. Любимцем был Паата в семье, старшие братья его опекали, учили борьбе, езде верхом, но ничто не заменит сыну материнской ласки. Гурам, нрава строгого, как мог, старался быть добрее к младшему. Бывало, на старших сыновей в сердцах накричит, но те обид не проявляли, понимали отца.
Охотники разделились. Двое продолжали преследование, а Пата, спустившись к реке, стал двигаться вдоль затопленного берега на лай собак. Крестный рассказывал, и он точно знал, что волчья семья разделится, путая следы, самец попытается увести погоню за собой, и что река их единственное спасение. Таяние снегов каждую весну оживляет ручейки, превращая их в бурлящие потоки, несущиеся стремительно и шумно навстречу Меджуде. От избытка снегов и щедрости весенних дождей река затопила растущие по берегам кустарники, и берег был перенесен ею к поросшему лесами склону гор.
Паата приспустил поводья, и лошадь ковыляя пробиралась меж деревьями. Сняв ружье с плеча, подаренное ему отцом при рождении первенца, взведя курок и убедившись в готовности и безотказности, привел его в исходное положение. Но положив ружье поперек седла, все же держал палец на спусковом крючке.
Лес был прозрачно тих. Высокогорный лес существенно отличается от густых лесов предгорья. Он преимущественно кустарниковый, мелко стволовой, этакая приграничная полоса, переходящая в бескрайние луга высокогорья. Лес еще не облачился в зеленый наряд, снега, лежавшие по склонам, напоминали о зиме. Все вокруг казалось серым, грязным и безнадежно пустым. В воздухе, пока что по-зимнему холодном, уже летали запахи, несравнимые ни с чем, пробивающиеся сквозь ледяное дыхание гор, подобно ранним цветам, прораставшим сквозь снега, дарующие надежду, будоражащие чувства в обновленном от предвкушений сердца.
Покачиваясь в седле, Паата мыслями был далеко. Бурное течение реки нагоняло сонливость. Усталость, скользнув, отяжелила веки, он аппетитно зевнул и сомкнул их. Шум реки не менее завораживает, в нем есть своя тайная красота - мощь. Симфония свободы освобождает душу из теснины накопленных сомнений, наполняя внутренний мир покоем и гармонией. Паата задремал. Вдруг лошадь остановилась и, фыркая, попятилась назад. Она стала вздрагивать под седоком. Он открыл глаза, быстро оценив ситуацию, стал прислушиваться и смотреть по сторонам. Перекинув ружье на плечо, Паата чуть натянул поводья. Потрепав лошадь по гриве, наклонившись, стал шепотом чукать на ухо и поглаживать ее мощную жилистую шею. Животное успокоилось, но все же косило огромным глазом, вслушиваясь в малейшие шорохи. Спешившись, Паата перехлестнул поводья через сук корявого, похожего на куриную лапу, деревца. Проверив его на прочность, стал гладить лошадиную морду и шепотом приговаривать: «Чу, чу, Бедо», - так ласково он называл свою кобылу. Лошадь ткнулась мягкой мордой ему в грудь, потом, фыркнув, выгнула шею и застыла, вслушиваясь в голоса леса.
Паата прислушался. Медленно отдернув края овечьей душегрейки, поправив на голове кехурку* и беспорядочно пошарив по карманам, он осторожными шагами, как бы ощупывая землю, потянулся к седлу. Бурка была скручена и затянута кожаными ремнями с задней стороны седла. Пастух запустил в нее руку и медленно извлек из нее сверток, положив его во внутренний карман тужурки, скинул с плеча ружье, оттянул кремневый курок, осмотрел запал и так же осторожно стал продвигаться вперед.
«Чу, чу, Бедо, успокойся», - прошептал он, потрепав за ухо лошадь. Бедо тряхнула головой - удила закляцали. «Чу-у-у», - приглушенно протянул Паата, приложив палец к губам. Известное дело, лошадь волка за версту чует, от того и беспокойно ей. Паата двигался медленно, то и дело оборачивался, Бедо настороженно следила за хозяином, вздрагивая мышцами. Полуденное солнце пригревало, но с северной стороны по-прежнему тянуло могильным холодом. Воздух был кристально чист, гнилая сырость прошлогодней листвы, как ни странно, казалась по-весеннему свежей.
Поднявшись по склону, нашел удобное место для обзора возле валуна, торчавшего из земли и полностью поросшего мхом. Из-за того хорошо просматривалась местность. Паата стал ждать. Валун по виду напоминал огромный грецкий орех, наполовину вдавленный в землю. Устроившись поудобнее, прислонив ружье к камню, притоптав почерневшую листву и расстелив душегрейку, он сидел, скрестив ноги, облокотившись спиной о камень. Сверток лежал подле него. Закинув голову и положив под затылок руки, он смотрел ввысь, вслушиваясь в окружающую тишину. Он посмотрел на сверток, и лицо его посветлело, уста чуть дернулись, глаза - жаждали. Красота дарит предвкушение, ожидание, чувства, подвластные мечтам.
Он аккуратно размотал кожаный шнурок и развернул сложенные края тонкого шерстяного сукна. Шкатулка овальной формы, вырезанная из горного миндаля, с изогнутыми похожими на лапы ножками, была небольшой по размеру. Изнутри обтянута черной шелковой тканью. Он бережно открыл крышку и достал ювелирное изделие, напоминающее черепаху. Действительно, панцирь был натуральный, с гусиное яйцо, зелено-коричневый цвет его гармонировал с серебром, в которое он был вплетен, и представлял крышку роскошной подарочной коробочки. Паата любил рассматривать ее, красоту такую прежде не видел. Да-а, дербентские чеканщики славились своим искусством! Много разного видел Паата в ювелирных лавках, но такого не встречал. Коробочка была словно соткана из непонятных символов и знаков, стоящая на четырех змеиных головах с обнаженными для укуса жалами.
Вещь заморская - диковинка. «Говорят на Востоке, дальше Индии, народ живет, из глины стекло плавит, обращает металлы в золото и всякой всячине обучены. Колдунов, мол, там - тьма. Глаза у них света Божьего боятся, от того и узкие», - рассказывал Паате как-то лавочник в Хашури. Он ему верил, ведь тот ходил с караванами за море, был в Самарканде, Бухаре и не такое видывал, знал, о чем говорит. Подобные знаки он и видел в лавке хашурского купца и потому пришел к выводу, что его приобретение именно из той загадочной страны. В самой коробочке лежала брошь с изображением женской головы, вырезанной из слоновой кости, искусно обрамленная золотом и полудрагоценными камнями, украшающими ее края. Хороший подарок он приготовил жене. Не жаль того, что было отдано за эту вещицу. Он представил Манану, ее огромные черные глаза, наполненные слезами от радости встречи, длинную косу, сплетенную подобно виноградной лозе. В нем вдруг проснулась непреодолимое желание прижать ее к груди, боясь сдавить ее в своих объятиях, хрупкую, тонкую.
Вдруг где-то неподалеку тревожно вспорхнула куропатка, сидевшая, видимо, в кустах. Быстро хлопая крыльями, курлыча, пронеслась над Паатой и стихла на том берегу. От неожиданности он вздрогнул, кобыла тоже проявила тревогу, встряхнув гривой, стала топтаться на месте. «Чу-чу», - приглушенно, как бы самого себя успокаивая, шептал Паата. Он завернул шкатулку в сукно и затянул шнурком. На отдалении, где-то впереди, послышался треск. «Наконец-то», - подумал он и перекрестился. Еще раз, бегло осмотрев ружье, застыл, готовый спустить курок. Сердце, казалось, вырвется. Паата слышал и чувствовал, как оно с каждым ударом натягивало все жилы. И вот меж деревьями промелькнул размытый силуэт. Сердце заколотилось пуще прежнего, казалось, лес наполнился его биением, в глазах от напряжения стало рябить. Он провел тыльной стороной ладони по лбу, медленно выдохнув, прижался щекой к прикладу.
Волчица выскочила прямо на него. Шагах в двадцати от места, где в засаде сидел охотник, она остановилась - до реки оставался последний рывок. Спасение было так близко, что самка позволила себе на миг пренебречь осторожностью и решила просто отдохнуть, ведь преодоление бурной реки требовало усилий и таило в себе не меньше опасности. Он смотрел на нее. Казалось, время остановилось, пространство сузилось, и он стал ловить себя на мысли, что вот-вот упустит добычу. Мысли в голове подобно реке бурлили, не давая сосредоточиться, к чему-то он вспомнил крестного, подобно молнии пронеслись в нем его наставления, но так и не зацепились за рассудок, который уже был воспален азартом.
Волчица вдруг вскочила - что-то насторожило ее. Река поглощала шумы, но запахи выдавали присутствие чужих. Она стала принюхиваться, потом, задрав морду, протяжно завыла. Паату пробрала дрожь. Она дернулась к реке, раздался выстрел. Пуля прервала прыжок, и бездыханное тело скатилось вниз. Все было кончено. Только было слышно раскатистое эхо, летевшее по ущелью, неся страшную весть Бог знает кому. Паата спустился к реке. Волчица лежала в кустах, голова ее свисала над водой, глаза были закрыты, только задняя лапа судорожно подергивалась, подавая последние признаки угасшей жизни. Пасть была оскалена, и сквозь белые клыки сочилась кровь, капая в мутные воды Меджуды, и так же бесследно растворялась, как и все то, что было скрыто ею.

Ощетинившись, широко расставив лапы, прижав уши и обнажив клыки, волк рычал. Перед ним лежало бездыханное, растерзанное тело легавой. С уголков ее пасти, липкая, как клей, свисала окровавленная пена. Его обложили со всех сторон. Скалистый выступ, на который загнали хищника, был узким. Под ним бурлили седые воды, бившиеся о гранитную грудь утеса. Выворачиваясь наизнанку, закручиваясь вихрем, они шумно неслись, наполняя окрестность грохотом разыгравшейся стихии. В его чутких ушах не утихал пронзительный, подобный скорбной песне, прощальный вой, долетевший до него и потонувший в раскатистом грохоте выстрела. Все в тот же миг было лишено смысла. Необузданное чувство ярости вырвалось наружу, заполняя собой его хищную природу. Волк уловил запахи приближающихся всадников, мысль пронзила его, он дернулся вперед, псы, визжа, отскочили, и одним прыжком он бросился с утеса в объятия бурлящей стихии. Волны скрыли его и понесли прочь.

За столом Гурам не проронил ни слова, видно, и аппетита не было - все думал о своем. Односложно отвечал на вопросы внука, который не утихал ни на минуту. Невестка даже не присела, все хлопотала, как пчелка, кружась у стола. Старуха Цицо, напротив, с аппетитом вкушала угощения, подаваемые Мананой, и не забывала нахваливать блюда, подчеркивая ее хозяйственность перед главой семейства. Гурам молча встал, подошел к шкафчику, висевшему на стене возле очага, раскрыв дверцы, извлек из него две стопки и бутыль, изготовленную из глины, с продолговатой горловиной, на восточный манер.
- Давай, Цицо, по чуть-чуть выпьем, день был трудным, а ночь еще Бог знает какая будет.
- Давай, Гурам, - поддержала старуха, махнув рукой, - за выздоровление твоего внука и за гостеприимство молодой хозяйки не грех выпить.
Гурам разлил содержимое по стопкам, подав гостье, хотел было сказать тост, но призадумался. Отставив стопку, промолвил:
- Нет, не буду сейчас, потом выпью. А ты пей, Цицо, не смотри на меня, вон, может, Манана тебе компанию составит.
Девушка, тут же открестилась:
- Нет, что вы, у меня вон дел еще сколько.
- Ну ладно, вы тут сами разберетесь, - махнул рукой Гурам и обратился к внуку: - Доедай быстрей, идти пора, я пока в кладовую схожу.
- Хорошо, дедушка, сейчас иду, - с набитым ртом пробурчал Гаёз. Гурам накинул на плечи бурку, лежавшую на тахте, и вышел во двор.
Помимо отары, насчитывавшей пятьдесят голов, в хозяйстве была и другая живность, три дойных коровы, четыре теленка, свиноматка с поросятами, все они квартировали с ранней весны до глубокой осени в летних загонах, построенных из речного камня, с соломенной кровлей и обнесенных деревянной изгородью. Овчарни находились около речки, на том берегу днем овцы паслись на лугах с остальным крупным скотом под бдительным присмотром козла по прозвищу Цвера и двух собак пастушьей породы. Хоть и стар был козел, но нраву был буйного - бодался. Дети любили дразнить козла и потому часто бегали от него, попадись ему на пути. Речка была мелкой, ребенку по щиколотку. Козлу нравилось стоять в воде в окружении овечьей свиты, охлаждаясь в жаркие дни. Потом, по обыкновению с первыми лучами заката, он вел овец в загон, важно идя впереди и горлопаня на всю округу. Гурам очень хорошо относился к своему постаревшему вожаку, сколько лет он ходил с ним в горы, перегоняя отары с пастбища на пастбище. «Хороший вожак сродни пастуху, - говаривал Гурам. - Лиши Отару головы, и погибнет она. Овца что?.. По природе своей жертвенна, оттого и глупа, да и постоять за себя не может, а козел опасность нутром чует». Да и козел признавал только Гурама, видя его издалека, бежит навстречу, уткнется мордой в ноги и ждет, когда его за ухом почешет рука хозяина.
Выскочив из-за стола, обтирая ладони о штаны, Гаёз сел на табурет, стоявший у двери. Скинув с ног домашнюю обувь, влез в сапоги, шитые из кожи буйвола, на носочках, дотянувшись до вешалки, сдернул с нее папаху и натянул до ушей. Мать подала ему душегрейку, шитую из волчатины, подарок отца, застегнув которую на все пуговицы, Гаёз выскользнул во двор. Мать только и успела перекрестить его в дверях.
- Не волнуйся, Манана, иди лучше посиди со мной, - обратилась к девушке старуха. Хозяйка подсела к гостье, и они завели долгий разговор о своем, о женском.
Ночи в горах и без того темные, а тут еще туман. Вооружившись факелами, заложив за пояс домбачу* и всунув в сапог охотничий нож, Гурам шел впереди, освещая дорогу. Чуть позади плелся Гаёз. Всю дорогу они молчали. Внук хотел было завести разговор, но дед прервал его, так и шли, не проронив ни слова, вслушиваясь в жуткую тишину осенней ночи. Изредка ее нарушал вой шакала, долетавший издалека. Окрестные собаки отвечали коротким, отрывистым лаем, потом все затихало на некоторое время и повторялось вновь. Все эти ночные голоса свертывали кровь. У Гаёза разыгралось воображение, ему казалось, что кто-то идет за ними, он то и дело испуганно оборачивался, вздрагивал, услышав посторонние шумы.
Все его страхи с каждым шагом приумножались, ночная прохлада стала пробирать до костей, и от этого, а может, от страха, его затрясло. Стала зловещей фигура, идущая впереди с поднятым над головой факелом, безмолвная, во всем черном, окутанная со всех сторон туманом. Размытые тени, вырастающие из тумана, так же неожиданно исчезали в его толще. Вой шакала, сковывающий и пронизывающий до глубины души, все это наяву напоминало рассказы о тех далеких временах, когда земля была населена злыми колдунами и дэвами*. Об этом часто рассказывали на ночных посиделках, детвора с охотой слушала предания старины, а старшие с забавой рассказывали, играя испугом и детским воображением.
Из этих душераздирающих раздумий к реальности его вернул хриплый, протяжный кашель деда. Поначалу Гаёз аж вздрогнул и чуть было не выронил из рук взятый про запас факел, который он так хотел зажечь. Но тут же им овладело спокойствие. Все то, что вырисовывалось в его воображении, вдруг рассеялось, он облегченно вздохнул, когда приглушенным голосом дед обратился к нему: «Смотри под ноги, ступай тихо». Гаёз в ответ только укнул, и дед затушил факел. Все вокруг проглотила тьма. Постояв несколько минут, привыкая к темноте и вслушиваясь, они осторожно, шаг за шагом стали продвигаться. Гаёз держался левой рукой за бурку деда, сердце сорванца колотилось так, что прерывало дыхание, он почти не соблюдал дистанцию, то и дело натыкался на деда, то спотыкался. Гурам в ответ только шипел. Ночь была тихой. Лишь легкие порывы ветра нарушали тишину шелестом пока еще не опавшей листвы. Они почти дошли до места, слышалось журчание и всплеск воды меж речных камней. Пройдя еще немного, наткнулись на стог сена. «Здесь засядем», - чуть слышно сказал Гурам. Внук в ответ поддакнул. Осторожно, не создавая лишнего шума, разложили сено, устроились поудобнее и, накрывшись буркой, стали ждать. Ночь пронизывал далекий, заунывный вой шакала и полусонный, ленивый лай сельских собак.

Месяц назад волк изрядно потрепал нервы жителям нижних селений. С интервалом в несколько дней им были совершены набеги на пастбища, до смерти перепуганы дети, купавшиеся в речке, и женщины, полоскавшие белье. Собравшись, мужчины устроили облаву. В итоге волк задрал двух псов и ушел, хотя в схватке пострадал и сам. Зализывая раны, он отлеживался в логове. За эти месяцы из молодого самца месть превратила его в матерого хищника. Не вернувшись в родную стаю и не пытаясь создать семью, он искал свою судьбу, сея вокруг себя ужас. Страх бежал впереди его, слагая легенды. Старики, покачивая головой и поглаживая бороды, говорили в один голос: «Беда, беда нам, не изведем беса, он вскоре на нас охотиться будет». «Ну как тут быть, - сетовали другие, - когда ему нечистая сила в помощь». «И за что нам такое, за какие грехи нас карает?» - голосили женщины. Одним словом, страх поселился в этих местах, расползаясь по склонам, передаваясь из уст в уста и приумножаясь.
Гурам вечером, загоняя скот, все тщательно проверил, опасения его были небеспочвенны. Дело в том, что овчарни располагались вблизи речки, почти у самого берега. Пожелай волк напасть, то выбрал бы именно его скотный двор, так как он стоял особняком и был удобен для нападения. Двор охраняли две собаки - а толку в них? Молодые кавказцы только натаскивались и не были особым препятствием для волка. Гурам разделил их. Самца поздоровей, по кличке Глурджа, он запер с овцами, а Шинда, так звали второго, был заперт в хлеву. Такое решение стало роковым, но безвыходность толкнула Гурама на это, с расчетом, что он опередит одиночку. Кровля была худой, сколько раз Гурам хотел обновить и укрепить ее, но все руки не доходили. Нет, решено, приедет сын, в первую же очередь перекроем, разве это дело, не кровля, а решето, думал старик, закрыв глаза. Гаёз, свернувшись калачиком, прижавшись к деду, сопел. Гурам нащупал рукоять домбачи. «Не подведи, - мысленно обратился он к оружию. – Нет, не должно, сколько раз выручало. Самодельное, но не хуже турецких ружей будет. Надежда на ловушки. Дай Бог, только бы все получилось». Мысли в голове старика кружились роем. Ночь была длинной, ожидание долгим, и было время, о чем подумать.
Волк вышел на опушку леса и долго стоял принюхиваясь. Он обошел селение снизу, легкое дыхание восточного ветерка доносило запахи и скрывало его присутствие. Места ему эти были хорошо знакомы, особенно собаки, с которыми ему доводилось встречаться. Продолговатый шрам на левой верхней губе - свидетельство жестокой схватки. Спустившись к реке, он еще некоторое время стоял, вслушиваясь в шепот осенней ночи. Войдя в воду, он стал не спеша подниматься вверх по течению. Приближаясь к селенью, все острее чувствовал запахи, наполняющие воздух разнообразием человеческого бытия. Но слаще всего запахи сонных овчарней, пьянящие остротой дремлющих псов. От этого кровь в жилах кипит, и ярость стекает слюной.
Все сильнее в воздухе сгущался едкий запах навозных куч. По обыкновению с задней стороны скотных дворов находились выгребные ямы, это существенно облегчало уход за скотом, и волк научился использовать это в своих целях. Остановившись на выборе, удобном для нападения, волк стоял, втягивая воздух. Запахи вырисовывали в нем картину, он знал, с чего начать. Волк, с присущей ему осторожностью, не спеша, то и дело вслушиваясь в ночь, улегся в воду, стал кувыркаться, плавно перекатываясь с бока на бок. Выйдя на берег, легко отряхнулся, вытянул морду, чуть присев, осторожно ступая, направился к месту, где лежала навозная куча. Извалявшись в ней, он без всякого труда, одним прыжком очутился на верху овчарни. Они сами по себе строятся приземистыми, чуть выше среднего роста человека.
Пройдя по краю кровли к правому углу, волк на миг затих, ночь не выдавала его присутствия. Внизу под ним мирно блеяли сонные овцы и изредка сквозь дремоту поскуливал пес. Волк осторожно стал разгребать сгнившую от времени солому, ему не составило особого труда проделать лаз. Просовываясь в него, словно змея, он все же привлек внимание старого козла. Тот издал приглушенный, наполненный тревогой характерный звук. Овцы тут же, встрепенувшись, прижались к противоположному углу, не понимая и не осознавая опасности, толкались, напуганные больше своей суетой, чем реальной опасностью. Вся эта суета не осталась без внимания Глурджа. Вскочив и ощетинившись, он зарычал, принюхиваясь, но не мог уловить запахов и не понимал, откуда все же грозит опасность.
Волк замер и ждал. Вроде бы напряжение спало, собака стала обнюхивать все вокруг, но ничего подозрительного не обнаружила. Сколько раз Глурджа вскакивал по ночам впустую по вине козла, то ли от старости или от постоянного страха ему всюду казалась опасность. Что там говорить о других, если собаки сами недолюбливали козла и при малейшей возможности не упускали случая прихватить его. Но тот был не из пугливых, пускал рога в ход, тем более - хозяйский любимчик. Все затихло, но козел не упускал натянутую им нить тревоги. Глурджа, почесав за ухом, громко зевнул, улегся на солому, положил морду на лапы и закрыл глаза. Овцы все так же грудились в противоположном углу, некоторые улеглись, игнорируя опасность, другие же оставались на ногах, дожидаясь, по-видимому, продолжения. Не спеша, постукивая копытцами, козел вышел вперед на середину и остановился. Глурджа открыл глаза и приглушенно зарычал, давая понять, что сейчас не до него.
Волк терпеливо ждал, выдержка - сестра внезапности и победы. Он понял, что собака одна, притом неопытная - это облегчало дело. Чего не скажешь про козла, который проявлял упрямство. Постояв на месте, козел так же не спеша направился к углу, откуда до него донеслись подозрительные шорохи. Подойдя, он остановился и стал вглядываться, но напрасно. Расстояние меж ними было меньше метра, волк прекрасно видел козла и ощущал на себе его дыхание. Козел хотел было отойти и уже повернулся, как в то же мгновение, подобно вихрю, налетевшему ниоткуда, волк, расслабившись, под силой собственного веса свалился и одним стремительным движением вспорол шею. Кровь хлынула из рваной раны, у козла подкосились ноги, и он повалился на бок, хрипя, захлебываясь собственной кровью. Все произошло так стремительно, что, не успев до конца понять случившегося, он издох.
В овчарне начался переполох. Овцы панически орали, надрывая связки, и метались из стороны в сторону. Пес, вскочив на лапы, в суматохе оценивая ситуацию на ходу, стал громко лаять, тем самым выдав свое местонахождение. Волк, ощетинившись, рычал, глаза горели в темноте, как адское пламя, и они бросились навстречу друг другу. Схватка была недолгой. Опыт матерого взял верх. Пес приглушенно скулил, лежа на спине, пытаясь освободиться, но все усилия были тщетны. Клыки все сильнее сжимались, сдавливая глотку до тех пор, пока тело Глурджи не стало слабеть и полностью не обмякло. Потрепав его, волк ослабил хватку, залитая кровью морда пса откинулась, он уже не подавал признаков жизни. За стеной лаем заходился Шинда, панически мычали коровы в стойлах, визг свиноматки с поросятами резал слух. Стена между хлевом и овчарней была не сплошной, и было возможным из одной половины попасть в другую. Вдоль тыльной стены, на всем протяжении, был стеллаж, по которому можно было перебраться через стену. Со стороны овчарни это не составляло труда, в хлеву же напротив это было затруднительно, так как стеллаж проходил вдоль стойла, и собаке оставалось лишь до хрипоты лаять и прыгать на стену, разделявшую ее и волка. Хищник стал рвать обезумевших от страха овец. Картина была жуткой: повсюду кровь, разорванные тела и вывалившиеся из них внутренности. Витавший в воздухе запах смерти пьянил волка, утоляя его ярость.
Опасения Гурама оправдались. Он ткнул локтем спящего Гаёза, тот спросонья вскочил:
- Что случилось, дедушка?
- Вставай быстрей! - раздраженно прикрикнул Гурам. Шум, доносившийся со двора, быстро привел в чувство Гаёза. - Держи, - Гурам протянул факел внуку и стал высекать искру.
Нервозность мешала, он стал выходить из себя, лай собаки, раскалывавший ночь, торопил пастуха. Время шло на секунды, он боялся не успеть. Наконец искра появилась, пламя стало облизывать пропитанный смолой войлок.
- Поджигай и свой факел, - спешно молвил Гурам, и они, рассекая светом тьму и туман, поспешили на помощь. На ходу Гурам извлек из-за пояса домбачу, осмотрел ее беглым взглядом и взвел курок. Они вбежали во двор. - Стой здесь и ни шагу, понял?! - крикнул Гурам.
- Угу, - испуганно ответил внук. Из-за дверей доносился ужас. Все звуки, слившись в один страшный хор, холодили сердце. Гаёз чувствовал, как дрожат и подкашиваются ноги. Выставив вперед факел, Гаёз пытался рассмотреть хоть что-то, но напрасно. Лишь бледно-желтое пятно впереди выдавало деда, который спешил.
Откинув в сторону засов, Гурам ворвался в овчарню, держа впереди факел. Свет рассеял тьму, но тонкая занавесь тумана, прокравшись вовнутрь, не давала пастуху разглядеть, тем более что ему мешали овцы, хаотично устремившиеся к спасительному выходу, путаясь и чуть не сбивая старика с ног. И вот он увидел зловещие огненные глаза, смотревшие на него, и услышал жуткое, как смерть, рычание. Волк стал метаться, не давая прицелиться пастуху, и одним прыжком очутился на стеллаже, готовый юркнуть в проделанный в кровле лаз. Раздался оглушительный грохот выстрела, пороховой дым окутал и без того плохо просматривавшееся пространство. Пуля со свистом вгрызлась в стену. Гурам понял, что промахнулся, выругавшись, с досадой плюнул и выбежал во двор.
- Ушел, - промолвил Гурам и со злостью сунул оружие за пояс. «Не подвело», - с холодной ухмылкой подумал пастух. - Гаёз! - окликнул он внука, - иди сюда, иди.
Волк, выскочив наружу, пробежав вдоль стены, хотел было уйти, но дыхание ветерка донесло до него то, что он уже и не пытался ощутить. Он остановился, как вкопанный, не веря в случившееся. С жадностью втягивал в себя воздух, в котором, словно неуловимая тень прошлого, витал слабый запах, который сковал его в тот же миг и буквально на мгновения смягчил его своей теплотой воспоминаний. Они все это время сверлили ему сердце и не давали покоя. Не зарастающей раной они жили в нем, не даруя надежду, но подпитывая ярость и желание мстить. Волк повернул назад.
Подойдя к переднему краю кровли, он глядел вниз, определяя источник, взбудораживший его. Виной всему была душегрейка, подаренная Гаёзу отцом. Кто знал, что мир настолько тесен. Волк переполнился приступом ярости - ощетинился. От цели его отделяли считанные метры. Инстинкт самосохранения притупился, глотка пересохла, чувства из прошлого улетучились, уступив в сердце желанию мести. Он попятился назад, готовя место для решающего прыжка. Главное, достичь цели, а дальнейшее его не волновало. Наконец-то он отомстит тому, кто вырвал из него жизнь, обрек его на призрачное существование, неизлечимую боль, заглушающуюся лишь привкусом смерти.
Гурам, выйдя во двор, осматривал все вокруг. Опустив вниз факел, будто бы искал что-то, пытаясь разглядеть, медленно продвигался в сторону, где стоял Гаёз. Внук шел ему навстречу, еще не оправившись от всего того, что случилось с ним этой ночью. Весь этот переполох пробудил окрестность, повсюду был слышен протяжный лай собак, тревожное мычанье и блеянье скота. Сквозь весь этот гам до Гурама донесся мимолетный шорох, сердце пронзила тревога. Он вскинул голову вверх и увидел размытый, бледный силуэт, скользнувший по кровле.
- Гаёз, осторожно! - во все горло закричал Гурам и бросился к нему. Оттолкнувшись от края стены, задние лапы волка чуть соскользнули и прыжок не удался. Волк угодил в расставленную Гурамом ловушку. Она являла собой крупноячеистую сеть, натянутую над землей на высоте двух локтей и закрепленную по краям кольями, глубоко вбитыми в землю. Попавший в нее зверь лишался опоры, провалившись, был скован в движениях.
Волк пытался вырваться, извиваясь и рыча, он грыз сеть, но надежда на спасение покидала его, как покидали и силы, таявшие подобно утреннему туману. Обессиленный волк был взят. В пасть была вставлена палка и обмотана бечевкой. Задние и передние лапы растянуты и привязаны к жердям. Все было кончено, но и связанный, волк не желал покоряться судьбе, косился зло наполненными кровью глазами, напрягая изнутри все жилы, он издавал гортанный хрип, наполненный ненавистью и безумием. Гаёз помогал деду, надо было хоть как-то привести все в порядок. Выпустить кровь из издыхающего скота и приготовить его к ошкуриванию. Десять овец и козел были убиты волком. Не считая Глурджи. Немалая цена заплачена, подумал пастух, но зато все кончено - и слава Всевышнему. Не жаль, ей-Богу не жаль.
Над вершинами запламенел восход, предвещая ясный и жаркий день. Туман медленно стал оседать, открывая размытые очертания гор. Гурам сидел на бревне, думая о своем, не вслушиваясь в веселый, неумолкающий щебет внука. Устало вздыхая и изредка покачивая головой, смотрел на волка, лежащего у его ног.

Рассказав селянам о ночном приключении, Гаёз закончил словами:
- Не верите? Приходите сегодня к старому дубу, там дед с волка живьем шкуру спустит, - и с важным лицом добавил: - По старому обычаю. Вот так вот.
Толпа загудела, обсуждая новость. Одни выкрикивали восторженно:
- Молодец Гурам!
Другие же проявляли сомнения:
- Кто его знает, тот ли этот волк, на лбу же не написано.
Но как бы то ни было, прийти к дубу решили все. По разным соображениям.
Старый дуб, был местом общих сборищ. Тут обсуждались важные дела, вершились суды. Правил всем совет старейшин. Дуб был посажен в незапамятные времена и символизировал стойкость духа, вековую мудрость и непоколебимость веры. Много всего произошло под его кроной. Лишь ему известно, что было и чему предстояло быть. В его тени полукругом лежали валуны, от времени вросшие в землю, по числу апостолов. На них и восседал совет. Место это было почитаемо и свято, дань уважения прошлому и укрепление духа будущего. Созывали жителей ударом колокола, висящего тут же, на массивных столбах, и прозванного в народе «глас совета». Гурам входил в совет и мог созвать жителей единолично, но для этого нужен был весомый повод, и пойманный волк был таковым. По обычаю, поймавший хищника, который угрожал жизни людей, считался избранным, так как простому смертному одолеть силу бесовскую не представлялось возможным. Поймавший наделялся последним словом в решении спорных вопросов, был окружен почетом и уважением не только в своем селении. Снятие шкуры живьем подтверждало принятие им всех этих почестей и символизировало изгнание темной силы. Воистину - тщеславие от лукавого.
Звон напряженной меди созывал селян. Гурам решил собрать всех перед обедней, провести обряд, а потом с народом идти в церковь и молиться. Народ стекался к месту совета, были даже посланы гонцы в близлежащие селения. Шутка сказать, демон изловлен - событие. Как такое пропустить. Жизнь проживешь, а на своем веку, может, и не случится этакого. Даже старики не припомнят подобного. Ходит легенда про охотника Зураба и о его схватке то ли с медведем, то ли с оборотнем. Толком никто не знает, оно и понятно, давно это было, живых очевидцев нет - иди разберись, где там правда. А тут вот оно - наяву. Любопытство слаще меда.
Толпа, обступив место, гудела. Набросив овечьи шкуры на камни, старейшины уселись. В центре перед ними лежал волк. Колокол затих, но воздух был пропитан его напряжением, все было готово к началу.
- Смотрите, едут! - воскликнул вдруг кто-то из толпы.
- Едут, едут! - пронеслось тут и там.
- Кто, кто едет?
Народ стал спрашивать друг у друга и вглядываться вдаль. Два всадника на алхакинских вороных скакунах приближались к месту общего сбора.
- Како-абрек это, - вдруг вырвалось из чьих-то уст и в толпе расползлось шепотом: - Како едет, смотрите, смотрите, и немой Зелим, вроде он.
Ребятня вырвалась вперед столпившихся и восторженно заголосила:
- Како приехал, Како!
Мальчишки часто играют в разбойников, называясь их именами. За смелость и свободолюбие они считались людьми уважаемыми.
Толпа расступилась, и всадники, натянув поводья, остановились перед собравшимися. Фыркая и клацая дорогой сбруей, жеребцы топтались на месте, тревожно подергивая мышцами, косились, почуяв волка. Приложив руку к сердцу, Како поприветствовал старейшин и весь честной народ. Зелим, смотря исподлобья колкими, холодными глазами, лишь кивнул в знак приветствия.
- Вижу, что-то важное собрались решать, - промолвил Како, обращаясь как бы ко всем присутствующим. Ребятня заголосила:
- Дед Гурам волка изловил!
Кто-то из юношей цыкнул на них, мол, куда вперед старших лезете, без вас разберутся. Те замолчали, виновато хлопая глазами, юркнули в толпу и глазели оттуда.
- Честь и хвала тебе, Гурам, - продолжил Како, чуть подсолив свое обращение к нему иронией. - Поймать матерого воистину под силу человеку храброму.
Внук Гурама стоял и светился от гордости и желания прокричать, что и я там был. Но встревать в разговор не позволяли обстоятельства. Гурам пропустил мимо ушей словесную закорючку абрека и ответил:
- Не только храбростью, но и мудростью жива старость.
- В этом нет сомнения, - молвил Како, спрыгнув с седла.
Он был среднего роста и телосложения, густая борода подчеркивала колоритную внешность его. К тридцати с небольшим годам от роду он был наделен всем тем, что вызывало в других по отношению к нему восхищение и неподдельное чувство уважения и гордости. Он был хорош собой. Каракулевая папаха, чуть надвинутая наискосок, подчеркивала его веселый нрав. Черная, словно ночь, бурка, застегнутая на золотую застежку, шитая из дорого сукна чоха*, подпоясанная кожаным ремнем с серебряной пряжкой, висящий сбоку кинжал, вложенный в дербентские серебряные ножны, украшенные лалом, и торчащий из-за пояса рукояти кремневого ружья, инкрустированного слоновой костью, приковывали взгляд, завораживая окружающих простотой отменного вкуса. Мальчишкам он казался былинным героем, юношам - олицетворением мужества и благородства.
Зелим так же был во всем черном, его отличала лишь мохнатая овечья папаха, выше обычного закругленные плечи бурки и перекинутые за спину крестом ружья. Он был чуть ниже ростом и широк в плечах. Из-под мохнатой натянутой на глаза папахи сверкали, словно кинжалы, глаза, выражавшие не жестокость - холод. Черная окладистая борода придавала лицу угрюмость. Он по природе не был немым, но почти никто не слышал его голоса. Принадлежал он гордой народности кистав*. Никто не знал о нем больше ничего. Вот уже четвертый год он был предан Како, не разлучен, как тень, и тот считал его своим младшим братом. Познакомились они в сурамской крепости, куда были посажены каждый за свое. Вместе бежали, Зелим был ранен, Како на себе нес его, тот лишь приглушенно мычал, просил оставить его. Потом еще целый месяц ухаживал за ним, как за ребенком. Слава Богу! Выходил, и с той поры они вместе кочуют, и молва о них оглашала Кавказ. Зелим оставался в седле и пристально наблюдал за всем. Ребятишки, отделившись от общей массы, с любопытством разглядывали сидевшего верхом абрека, перешептывались, попытались приблизиться, но тут же остановились, не осмеливаясь ослушаться старших. Любопытство раздирало, Зелим видел все, но виду не подавал, в груди его что-то кольнуло, пытаясь размягчить, но проявление какой-либо слабости мгновенно уничтожалось в его душе.
Како вышел на середину, толпа, качнувшись в его сторону, остановилась. Гул стих. Абрек, сделав еще несколько шагов, встал, буквально на мгновение задержав взгляд на лежавшем почти у его ног волке. Они встретились. Не знаю, правду ли старики говорят, что, мол, в каждом из нас живет волк, но не каждому суждено наяву встретить своего, чтоб обменяться душами. Како, подобрав края бурки, присел, волк косился, не отрывал от него глаз.
- Вот и встретились, бедолага, - обратился он к хищнику, тот в ответ лишь хрипло рычал.
Абрек поднялся, обойдя матерого, встал перед советом и обвел старейшин взглядом. Те ждали. Молчание было кратковременным, но в нем был сгусток напряжения, ощущавшийся сердцем и проявлявшийся на лицах собравшихся. Только старики сохраняли хладнокровное спокойствие, готовые выслушать и принять единственно правильное, а главное, мудрое решение. Како начал:
- Позвольте мне, уважаемые, обратиться к вам, - старики одобрительно кивнули головой, он продолжил: - Знаю, много хлопот и бед принес жителям этот хищник, и вправе над ним свершить возмездие тот, кто поймал его. Но приговаривая к смерти, - в голосе абрека появилась легкая хрипота, подчеркивавшая всю важность сказанного, - будете ли вы уверены, что на принятие такого решения не повлияли личные мотивы, скрытые двусмысленностью и выгодой.
Лицо Гурама окаменело, внутри бушевало пламя, готовое вырваться и испепелить оратора, но это было бы слабостью, и потому, сдерживаясь, он не подавал вида и слушал. Абрек продолжал:
- Вы знаете, как я отношусь к Гураму, - вот в этом определенно была скрыта двусмысленность, так как никто точно не мог бы сказать, хорошо или плохо они относятся друг к другу - на то были свои причины. Како поправил папаху и обратился: - Тебе, Гурам, мое предложение. Назови цену - она твоя, и больше вы не услышите о волке. Молва и так будет знать, кем он был пойман, почет и уважение не обойдут тебя стороной. Содрав с него шкуру, - абрек указал пальцем на волка, - не пребудет и не убудет от тебя, но оставишь в живых, это подчеркнет твое благородство. Ведь сказано: умение сильного - прощать, - абрек, взглянув на Гурама, прохрипел: - Я все сказал.
Гурам обдумывал сказанное. Народ и совет ждали его ответа, напряжение нарастало, он знал цену ему, ведь как бы то ни было, последнее слово за ним. Гурам встал, провел ладонью по взрыхленной от морщин шее и, сделав шаг навстречу, не спеша хриплым, сдерживающим гнев голосом нарушил затянувшуюся тишину:
- Я что-то не совсем понял, что ты имел в виду, упоминая о двусмысленности? Разве совет не в силах разобраться и принять мудрое решение? – Гурам, повернувшись лицом к старейшинам, вскинул правую руку кверху, продолжил: - К вам, уважаемые, обращаюсь. Разве обычаи, дошедшие до нас и передаваемые нами дальше, не делают нас сильней? Не укрепляют ли в нас веру? Не отцами и дедами разве написаны законы, по которым живем и будут жить наши дети и внуки? Припомнит ли кто-либо из присутствующих, чтоб совет вынес несправедливое решение, идя на поводу у чувств, пошел бы против устоев, оставленных нам на бережное сохранение и почитание?
Гурам был искусным рассказчиком и знал, как вести разговор. Не ущемляя своих интересов, находил выгоду, умело прикрыв ее знанием обычая и неписаных законов. Теперь, когда он помянул о старине, ему нужно было заручиться поддержкой селян, и он плавно перевел разговор из далекого прошлого в настоящее. Освежая память собравшихся об ужасе и страхе, который все это время жил в каждом из них, он подвел черту словами:
- Не говоря уже, сколько скота было задрано волком. И потому, - Гурам, выдержав паузу, продолжил, - я волен на то, на что дает мне право обычай.
Како смотрел на него, чуть прищурив глаза. Как ни странно, но ему всегда нравилось слушать старика, его изворотливый ум и тонкость мысли восхищали абрека. Невольно вспоминались его тосты, тягучие, как мед, и журчащие словно родник, утоляющие жажду мудростью и красноречием.
- Все, что сказано тобой Гурам, не подлежит сомнению, - начал было Како, - но это лишь одна сторона монеты. Что же касается другой стороны, то я постараюсь дать разумное пояснение о двусмысленности твоего решения, - Како начал набирать обороты. - Почему тогда не учесть те обстоятельства, какие сделали его таковым? Что или кто был причиной всего этого? Месть не чужда человеку, стало быть, и зверю ведома она. Я заплачу любую сумму тому, кто научит волка жевать сено и пастись, как овца. Таковым его сотворил Господь, такова его природа. Вы все знаете, кто я, чем живу и как живу. Разве не месть лежит в основе моей природы? Так как тут быть? Одних вы почитаете, других же обрекаете на смерть, - Како тонко чувствовал все происходящее и знал слабости человеческой натуры. Проводя параллель между собой и волком, он надеялся сменить гнев на милость, и более того, пробудить в них чувство восхищения. Ему это удалось. Толпа загудела. Расколовшись на два мнения, каждая сторона ревностно отстаивала свое. Совет решал. Удар колокола одернул спорщиков. Совет готов был огласить решение, и собравшиеся, затаив дыхание, ждали его. Дед Вахтанг, опершись на посох, встал. Окинув всех усталым взглядом, прерывисто, чуть приглушенно начал свою речь. Народ напряженно вслушивался в каждое вылетевшее из седых уст слово:
- Приговор к смерти - диктуется местью. Мудрость же лишена этого чувства, которое, как коррозия, выедает душу. Соблюдая ревностно обычаи, разве мы лишаемся добродетелей? Разве Господь наш не учит милосердию? Разве оно может быть выборочно? - дед Вахтанг, сделав паузу, обвел всех взглядом, проникающим в душу слушающих его. - Обычаи, - продолжал он, - пришли из глубины прошлого, много в них мудрого, но и спорного не меньше. Завет крови Христовой, вот закон на все времена, - Вахтанг перекрестился, и за ним последовали все. - Сколько крови и слез было и будет пролито, покуда месть и гордыня, подобно змеям, жалят наши сердца, - Вахтанг, прокашлявшись, протер уста. - Слушайте! - чуть повысил голос он. - Таково наше слово. Уважаемый Гурам, изловивший волка, назначает цену, и при этом за ним остаются все привилегии, согласно обычаю. Хочу заметить, деньги, полученные Гурамом, не выкупают живую тварь, ибо жизнь не имеет цены, они лишь возмещают убыток.
Не успел Вахтанг закончить, как толпа разразилась восторженными криками, приветствуя решение совета. Како подошел к Гураму и протянул руку, старик пожал ее.
- Может, останешься? - обратился он к абреку.
- Спасибо за гостеприимство, но нам пора, впереди долгая дорога.
- Как знаешь, дело твое, куда путь держишь? - спросил старик.
- В Джавахети, Гурам, - ответил абрек, запрыгнув на скакуна. - Ну-ка подайте матерого, - обратился он к двум юношам, рассматривавшим волка.
Те не без труда взялись за жерди, поднесли хищника. Конь, почуяв волка, затоптал, закружил на месте. Како, натянув поводья, успокоил его, волка закинули поперек. Абрек прокричал:
- Мир вам! - и пришпорил скакуна.
Всадники понеслись, развеивая бурками и поднимая пыль. Народ расходился, оживленный разговорами. Готовясь к обеденной молитве, многие проведут этот день, а может, и ночь, за долгими разговорами застолья.

Часть вторая

МОНАХ

В предрассветные часы, когда над хребтами гор только начинает теплиться восход, но сумрак ночи еще и не думает отступать, скрывая от случайных глаз происходящее, из ворот Свято-Троицкого мужского монастыря выехал путник верхом на муле.
На удивление ночь была тихой, только цоканье копыт выдавало присутствующих во тьме. Вот уже несколько недель погода не жаловала жителей древней Мцхеты. Снег сменялся дождем, седовато-пепельное небо, нависшее над городом, казалось, рухнет на землю. Сидящий верхом запрокинул голову, окинул взглядом небесные пределы, промолвил:
- Слава Богу, - и перекрестился.
На темном небосводе сияли звезды, обещая долгожданное солнце. Легкий морозец пощипывал лицо и руки. Вздрогнув от холода, поправив обмотанный вокруг шеи шерстяной шарф и висящий на груди на кожаном шнурке деревянный крест, наклонив вперед смиренно голову, путник что-то шептал, видимо, молился. Дорога лежала вдоль берега Куры. Мерцая чешуей, подобно змее, в холодных лучах ночного светила, сжатая в теснине каменистых берегов, она несла свои воды навстречу Каспию. Всплеск и шум волн нагоняли дремоту.
Дорога стала плавно уходить в сторону, реки стало почти неслышно, когда позади раздался голос главного колокола монашеской обители. Расколовши предрассветную тишь, он созывал православных на утреннюю молитву. Мул встал, как вкопанный. Спешившись, монах обратился лицом к монастырю, перекрестившись и поклонившись три раза, продолжил свой путь. Вот так вот, на протяжении шестнадцати лет, каждый год в одно и то же время, точнее, за две недели до начала великого поста, покидал он стены святой обители, дабы уединиться в горах, в смирении пребывая и в молитвах.
Путь его лежал на северо-восток. В прежние века, на рубеже раннего христианства, странствующими монахами была построена в горах церковь пророка Илии, там он и жил отшельником до самой осени, отдавшись на милость Господу, трудясь на ниве его и питаясь плодами духовными. Скромный скарб состоял из двух небольших тюков, висящих по бокам мула. В одном из них лежало все необходимое для бренной плоти: пуд ржаной муки, четверть пуда чищенных грецких орехов, бочонок церковного вина и кое-что из одеяния. В другом же тюку лежали святоотеческие труды, переведенные с греческого, армянского и арамейского языков, сосуды с миррой, елеем и ладаном, молитвенники и библия в кожаном переплете. От этого тюк был гораздо тяжелей, и поэтому монаху часто приходилось поправлять его, затягивая потуже ремни.
Проявляя сострадание к животному, монах часть путь шел пешком, ведя под узду мула, опершись на посох. Продвигались они медленно, да и куда было спешить, за день, даст Бог, пройдут верст семь-восемь, и то слава Богу. На ночлег останавливался в церковных подворьях, молился, читал проповеди. Знали его и почитали как миряне, так и настоятели местных церквей. Так день за днем, преодолевая расстояние, неся свой крест, служил он Господу и людям, утешая страждущих и немощных словом пастырским.
Каждому определен свой путь, своя дорога к Богу. Ведомо ли смертному, через какие дела будет призван он на служение, дабы исполнилось то, что предначертано и чему суждено быть. Более сорока лет прошло с той поры, когда он переступил порог монашеской обители, находясь в отчаянии и упадке сил душевных, дабы принять постриг и посвятить остаток дней своих служению Господу. Было ему чуть больше семнадцати лет. В миру был он назван отцом своим в честь деда, Гочей. Рос вторым ребенком в семье благочестивой и верующей. Мать и старшая сестра его Нана прислуживали в семье князя Мачабели. Отец же с раннего утра и до заката трудился в кузнице, мастером был от Бога. Старый князь уважал кузнеца и частенько хвастал перед гостями, приговаривая:
- Что черта подковать, что булат в девичью косу вплести, на все горазд, стервец этакий.
Действительно, молва о нем ходила по всему Картли.
- Выкованный рукой Отари кинжал в гранит, как в масло, входит, - говорили знатоки оружейного дела.
Поговаривали, что клинки из-под его молота носили даже некоторые влиятельные придворные мужья, за что князь Мачабели имел в их лице благосклонность. В награду за это семья кузнеца была освобождена от княжеских поборов.
Гоча трудился с отцом, постигая тонкости и премудрости кузнечного дела.
- Благословлен всякий труд, сынок, запомни мои слова, - говорил отец сыну. - В огне и в поту добывает кузнец свой хлеб. Четыре стихии создал Господь, но только к трем дано человеку прикоснуться, и к чему бы ни прикоснулась рука человека, рано или поздно будет осквернено, но только не огонь, ибо он есть плод все очищающий. Потому, сынок, с незапамятных времен огонь стал предметом поклонения, и после, когда человеку было ниспослано с небес слово Божье, огонь олицетворял символ очищения мерзости человеческой перед Всевышним.
Много впитало в себя детское сердце. Мудрые слова, подобно семенам, брошенным в благодатную почву его, взойдут, но всему свое время – до срока.
Что есть счастье для мальца семи-восьми лет? Куча разных интересных, но не совсем понятных вещей, висящие по стенам кузницы инструменты, лежащие на стеллажах заготовки и много всего разного. Едко кисловатый запах горящего угля, раздуваемого кожаными мехами. Раскаленная добела болванка, сжимаемая щипцами, и ритмичные удары, искры и звон наковальни. Удар, искры, звон… и вдруг, подобно змее, остужающее шипение металла, погруженного в дубовую бочку с водой, и вырвавшийся из нее столб пара. А в центре всего этого – отец, в кожаном фартуке, накинутом на голый торс. Измазанные угольной пылью и гарью лицо и руки, и глаза, в которых всегда мерцал огонь. И ничего этого не было бы и не могло быть без него.
Отец был чуть выше среднего роста, не широк в плечах, но жилист. Хватка стальная. Пышные усы, большой чуть с горбинкой нос, густые сросшиеся на переносице брови и бесконечно добродушный взгляд располагали к себе. Часто он казался сыну смешным, когда на измазанном его лице расплывалась улыбка. Видны были только глаза, нос и большие зубы. Гоча заливался в смехе. Отец, измазав сына, смеялся над ним. Так и жили они в любви и уважении друг к другу, уважая и почитая других.
Каждое воскресенье семья шла в храм Святого Рождества. Настоятель церкви отец Симоне в проповедях своих часто приводил в пример Гочу как отрока благочестивого и кроткого в делах своих и помыслах. А в беседах с Отари не раз выражал желание видеть его сына в служении к Господу, на что последний отвечал:
- Все в руках Всевышнего, отче, все в его власти.
Отец Симоне был глубоко стар. Худой, чуть сгорбившись, опираясь на посох, был невысокого роста, но наделен необыкновенной прозорливостью, глубиной суждений и пропитан любовью ко всему сущему. Глаза старца излучали свет, и от этого взор его был ясным и проникновенным. Он был духовником отрока, учил письменности, приобщал к древней литературе V века Якова Цуртавели, описывающего мученический подвиг грузинки Шушаник, которая предпочла смерть рабству и измене собственному народу. В рукописях VIII века Иоанна Сабанидзе описывалась жизнь тбилисского юноши Або, преданного своему народу и принявшего смерть от арабских завоевателей. Также старец читал ему святоотеческие труды, толковал их, рассказывал о подвигах и гонениях, через которые прошел народ Грузии, сохранив веру свою, не сломавшись и не предавши Христа перед страхом быть уничтоженным. Отец Симоне знал не понаслышке о тех временах, когда персы и турки рвали на части эту землю. Как осквернялись и пылали в пожарищах святыни, как вырезались сотни, тысячи не отступивших от веры своей. Как истязались пытками церковнослужители, укрепляя своим подвигом духовным и предсмертным благословлением тех, кто колебался и был на грани отречения от веры. Сколько слез и крови впитала эта земля! Через какие тернии был бы уготовлен ей путь, покуда не услышал Господь доносившийся до небес плачь народа и мольбу его. И явилась воля Господа спасти сей народ и утешить скорбь его. И было на то его благоволение.
1782 был судьбоносным годом для целого народа. Подписание «Георгиевского трактата» уберегло от истребления духовное и культурное наследие Грузии. Встав под протекторат могучей империи, страна, некогда описанная Гомером, вновь зацвела.
В тот год в семье кузнеца родился сын. Гоча с детства отличался от сверстников не только кротким нравом и мягкостью душевной, но и силой физической.
- Весь в нашу породу пошел, - хвастался родной брат Отарий, хромой Гела.
Любил он племянника, своих детей у него с женой не было – Бог не дал. Скорее всего, от этого он частенько и напивался, скрывая от всех боль, раздирающую его изнутри. Жили они с женой в соседнем селении Дырби. Трудился он на добыче глины, которую возил в город. Глина с этих мест имела особое свойство – ценилась у мастеров гончарного дела. Несколько раз нанимался на работу к русским инженерам, строившим дороги и мосты, но ненадолго, уходил. Одним словом, маялся, бродил по жизни, как неприкаянный.
Бывало, весь заработок оставит в духанах и налегке домой. Жена все терпела, винила лишь себя, да и куда ей было деться. Был как-то разговор между ними, просила она отпустить ее в монастырь, как того требует обычай. Коль муж изъявит желание для создания новой семьи – право его.
- Молчи! – выслушав, ответил Гела. - Кому знать, кто более грешен перед Богом, я или ты? Коль суждено нам нести этот крест, понесем вместе. Разве дано человеку знать, как испытает его Господь? И больше я не намерен говорить на эту тему. Поняла ты меня?
Женщина в ответ, закрыв лицо ладонями, плакала. Больше к этому разговору они не возвращались. Так и жили, каждый с болью в сердце и с неискупимым чувством вины. Часто Гела брал племянника в город и без подарка не оставлял его.
- Не прощу себе, - говорил он, - пусть неделю в доме хлеба не будет, но Гочу вниманием не обделю.
Ударит кулаком по столу, и на том решено, - такой уж человек был. Что тут скажешь.
Праздник или воскресные базары не обходились без состязаний. Тут и собачьи бои, стрельба на меткость из ружей и луков, метание ножей, конные скачки, - в общем, все, что душе и крови горячей угодно. Все, где может испытать удаль свою мужчина. Более всего толпу заводило состязание борцов. Ритмичные звуки дола и дудука подогревали и без того подогретую хмелем и азартом толпу. Много собиралось народу, и каждый по своей надобности. Одни приходили только лишь ради любопытства и восхищения красотой поединка. Другие же - поддержать своего любимца, а иные, в надежде подзаработать за счет других, заключали споры. Щедрыми подарками одаривали победителей. Князь Гурамишвили, большой любитель этой народной забавы, победителю дарил серебряный рубль – русской чеканки, неслыханная сумма. Нужда и жажда наживы испытали многих, но коль нет умения, к чему лишние страдания?
Гоча возвращался домой с кучей впечатлений, но и, конечно же, с подарком, который охотно показывал сверстникам и с восторгом рассказывал об увиденном в городе. Очень часто монах вспоминал то счастливое время. Воспоминания, вот все, что осталось у него от той безвозвратно ушедшей жизни. Лишь память тонкой нитью связывала его с тем, чего уже не могло быть. Но закрыв глаза, все возвращалось. Он отчетливо слышал гул воскресного базара, видел торговые ряды, изобилующие всякой всячиной. Выкрики купцов, расхваливающих и предлагающих товары со всех концов света. Караваны, переваливающиеся с бока на бок, нагруженные добром. Сердитая ругань караванщиков, подгоняющих слуг и усталых животных. Ржание коней, крики ослов, мычание и блеяние скота. Воздух пропитан ароматом пряностей. Нагоняют аппетит хрустящие, только что выпеченные лаваши и пьянит своей легкой остротой запах поджаривающегося на углях кебаба. Духаны были центром сборищ. Доносившееся из них пение захмелевших завсегдатаев и гостей наполняли сердце мироспокойствием. Во всем ощущалось возрождение и радость от пережитого в прошлом.
Развезя глину по гончарным мастерским и обзаведясь кое-какими средствами, оставив под присмотром свою арбу, Гела с племянником шел в гости к давним своим приятелям. Гоча не раз бывал у них и очень любил слушать восхищавшие его застольные истории о временах, наполненных героизмом и духовным подвигом народа. Из этих историй узнал он, что хромым дядя его стал вовсе не в детстве, как ему казалось. Что был он ранен в составе небольшого ополченческого войска под предводительством старшего сына князя Эристави, Лаши, казненного после турками в телавской крепости.
Застолье длилось до утра. Приятелям было что вспомнить и о чем рассказать друг другу. Гоча засыпал на тахте, стоявшей тут же у окна. С утра были долгие расставания с излияниями любви и обниманьями, ну, и, конечно же, с рогом, наполненным до краев вином, за легкую и быструю дорогу в ту и в обратную сторону. Утомленный хмелем и бессонницей, расстелив солому и надвинув на глаза кахетинку, Гела всю дорогу спал, бормоча сквозь сон понятные лишь одному ему слова. Гоча смотрел на него и улыбался. По каменистой дороге арба, скрипя, покачивалась, старый вол волочил ее домой.
Осень сменялась зимой, зима летом, одним словом, время шло. Гоча рос на радость отцу и матери. К пятнадцати годам из вчерашнего сорванца Гоча превратился в юношу.
- Посмотри, каков у тебя сын, - с неподдельным восторгом говорил старый князь кузнецу. - А как коня мне подковал – а? Ну, что тут скажешь, Отар? Видит Бог, не меньшим мастером будет, помяни мое слово, - прищурив глаз и поглаживая седые усы, говорил он с доброй иронией, идущей от сердца.
- Ну, что тут скажешь, батоно, - пожимал плечами Отари. - Сын должен быть лучше отца, а то какой в нем прок. Новое обязано быть лучше прежнего.
- Да-да-а, - задумчиво согласился князь, - но, увы, не всегда такому бывать, - с легкой печалью произнес он, видимо, имея в виду своего сына, единственного наследника и продолжателя рода Мачабели. – Ну, да ладно, - говоря будто бы самому себе, старый князь перевел разговор в другое русло. – Помнится, скоро именины у твоего сына?
- Верно батоно, - кивнул головой Отари. - Через две недели встретит он свою пятнадцатую осень.
- Ну, что ж, - с теплотой в хриплом голосе произнес князь, - я сына твоего без подарка не оставлю, да и отблагодарить его надобно за работу. Так что я распоряжусь. А теперь ступай с Богом, Отарий, ступай, - по-отцовски похлопав кузнеца по плечу, князь проводил его до дверей. Покидая господский дом, Отарий, кланяясь, поблагодарил князя.
Праздничный стол, накрытый во дворе под хейвани (виноградник в виде беседки), ломился от яств. Приглашено было много народу, даже из соседнего селения Двани были гости, Важа, старинный приятель Отари, и сын его Дато. Женщины хлопотали вокруг пирующих. Во главе стола сидел хозяин дома, по правую руку от него виновник торжества, а слева хромой Гела, который руководил застольем как тамада. Как и полагается, застолье затянулось далеко за полночь. Гоча, поблагодарив гостей за оказанное ему и его семье внимание и, конечно же, за преподнесенные дары, с позволения отца откланялся отдыхать. Почти все гости разошлись, обремененные заботами грядущего дня. Женщины перенесли застолье в дом, оставив на столе вино и кое-что из закуски сидевшим четверым мужчинам, отправились к себе. Гела разлил вино по глиняным стаканам:
- Ну, что же, генацвале, пусть это застолье будет самым скромным по сравнению с теми, что нас ожидают в будущем. Да здравствуешь ты, брат мой, и все домочадцы твои! - произнес тост Гела. Чокнувшись по кругу, залпом осушил стакан.
- Да здравствуешь! - подхватил Важа, последовав примеру тамады. Отари поблагодарил и, в свою очередь, выпил за их долгие лета. После кратковременного молчания Важа завел разговор:
- Отар, ну, вот и постарели мы еще на год, головы наши все белей и белей, а дети растут. Пора нам подумать об их будущем. Слава Богу, - Важа перекрестился, - Грузия поднята с колен, пришло время вить гнезда. Сказано ведь, убог тот кров, под которым не слышен детский щебет.
Отари понимал, куда клонит его старый друг. Важа был хорошим, очень добродушным человеком. Пышные с проседью усы, мясистый чуть красноватый нос, широкие дугообразные брови и на выкат глаза с характерной краснотой выдавали в нем любителя застолий. Человек он был хлебосольный. Ремесленничал плотником, делал кладку, одним словом, был нарасхват и после завершения работы позволял себе пропустить стакан-другой, но знал меру. Дело - прежде всего.
- Так вот что я хочу сказать, - чуть запинаясь, неторопливо продолжил Важа, - ты хорошо знаешь моего сына, да и Гела не даст слукавить, - тот одобрительно кивнул головой. Юноша смущенно опустил глаза, а сердце, казалось, вырвется из груди, он чувствовал, что весь покраснел и благодарил Бога, что при свечах никто не заметил этого. - Одним словом, Отарий, я прошу выдать твою дочь за Давида, - сказав, Важа тяжело выдохнул и обтер ладонью испарину на морщинистом лбу.
- Долго ты тянул из сына жилы. Посмотри, что ты с юношей-то сделал, - кивнув в его сторону, улыбнулся Отарий. Дато не смел поднять глаза и от смущения готов был провалиться на месте. Отарий провел ладонью по устам, глаза его горели, а слова дышали теплотой. - Что я не видел, как они друг на друга смотрят… А чего это у нас тамада, заснул, что ли? Стаканы пустые, пить нечего или не за что? - с подковыркой обратился он к брату.
Пришел его черед мучительно тянуть время, и он намеренно, с добротой к гостям, оттягивал с ответом. Отарий встал из-за стола, взяв кувшин, подошел к Дато. Над столом зависла тишина. Гела и Важа не отрывали от него глаз. Отарий не спеша разлил вино по стаканам и попросил подать еще один – Важа подал. Положив руку на плечо юноше и наполнив поставленный перед ним стакан, обратился к нему:
- Ну, а ты что мне скажешь? Женитьба ведь, друг мой, дело серьезное. Готов ли ты взять заботу о моей дочери?
Дато поднял голову и, смотря куда-то вдаль, прокашлялся:
- Дядя Отар, прежде я хочу заверить тебя, что люблю ее и люблю давно…
- Знаю, знаю, - усаживаясь обратно за стол, перебил его Отар. - Разве я не помню, как ты гарцевал перед ней на кахетинском скакуне и преподнес трофей, добытый в скачках. От меня ничего не утаишь. Мы уже тогда с твоим отцом в шутку поговаривали о вашей свадьбе, - Важа утвердительно кивал. – Но, видно, время пришло не шутки шутить, - Отарий потирая руки, взглянул на Важу.
- Да, дорогой Отарий, правда твоя, - согласился тот. - Чем собираешься жить и кормить семью, Дато?
Юноша ждал этого вопроса:
- С благословением отца я нанимаюсь к русским инженерам на год. Деньги платят небольшие, но надеюсь подсобрать. Кое-чем родители помогут, братья с домом обещали справиться. Но в остальном уповаю на Господа.
Юноша вновь опустил глаза, переполняемый волнением. Отарий вопросительно взглянул на него:
- Тебе сколько лет? Помнится, ты на три года старше Наны?
- Двадцать скоро, дядя Отар.
- Ну, что ж сказать? – Отарий потер левой ладонью шею. - Ты мне, Дато, очень по сердцу, знаю, что и дочери моей. Осталось дело за малым, идти с поклоном к князьям.
- Я уже у князя Чхаидзе благоговение получил, - с хитринкой в глазах улыбнулся Важа.
- Ах, ты, плут старый, все наперед знал, - рассмеялся кузнец. - Значит, дело только за мной? Завтра же улажу, - потрепав голову юноше, Отар предложил выпить.
- Ну, что, зятек, через год гуляем на свадьбе, - радостно прохрипел Гела. - Смотри мне, - тряся указательным пальцем, продолжил он, - тамадой буду я!
Чокнувшись и осушив за благополучное решение, расцеловавшись друг с другом уже по-родственному, они стали обсуждать мелочи предстоящих хлопот, готовясь за год к назначенной свадьбе.
Гоча не спал всю ночь. Он слышал разговор и был рад за сестру. Но мысли его и желания были порабощены подарком.
Отец рассказал сыну о подарке, который князь готовил ему на именины. Две недели он ходил с чувством предвкушения, перебрав в голове всякое, он все же не находил ответа. Подстрекаемый любопытством и неудержимостью, он подговорил сестру разузнать хоть что-нибудь. Но все было тщетно. А может, он подарит мне какую-нибудь без пользы штучку, думал он, кто я, чтоб дарить мне дорогой подарок, а с другой стороны, чего это князю мои именины помнить? Тянувшиеся в ожидании дни казались ему вечностью. Но неизбежно близился день, который должен был утолить его любопытство. С приближением именин им все больше овладевал страх быть разочарованным тем, чего он так долго ждал. Уж лучше бы не говорили, думал он.
В час, когда застолье было разогрето вином и душевными разговорами, во двор зашел управляющий с княжеского двора и сразу же направился к пирующим. Он был средних лет, суховат, подтянут, без единой эмоции на лице. Голоса тут же стихли, и все внимание было приковано к нему. В руках он держал небольшой деревянный футляр, покрытый лаком и резными узорами. Мераб, так звали пришедшего, был немногословен. Высказав наилучшие пожелания Отару и его сыну, посланник князя, поставив футляр на стол, спешно удалился. Ему даже не предложили поднять тост, зная его нрав. Он не был злым или добрым, такова была его натура. Футляр тотчас же передали имениннику. Гостей раздирало любопытство.
- Ну открой же скорей, покажи, что там? – голосили присутствующие.
У Гочи колотило в груди. Сам футляр своей красотой приковывал взоры. Повернув маленький позолоченный ключик, он медленно приоткрыл крышку. Глаза его от удивления округлились и вспыхнули от неподдельного восторга. Лицо его сияло. На темно-зеленом бархате лежало маленькое кремневое оружие. Рукоять его была инкрустирована костью и серебряными нитями. Тут же аккуратно в своих формах лежали начищенные до блеска шомпол, мерочка для пороха и шесть свинцовых пуль. Гоча взял подарок в руки и поднял над головой. Гости заголосили от восхищения, и тут же дорогое оружие пошло по рукам. Отари скромно улыбался. Только мать мальчика, прикрыв ладонью открытый от изумления рот, покачивала головой, видя в этом дурной знак.
- Страсть к оружию в крови у мужчины, - успокаивал ее Гела, - так же как и материнство в женщине.
В то же день слухи на соколиных крыльях облетели уста селян. А к вечеру его ждали сверстники в надежде поглазеть на подарок.
Гоча лежал и смотрел в потолок. За дверью о чем-то живо вело разговор застолье. Он несколько раз уж доставал оружие, которым не мог налюбоваться, и прицеливался, наводя на предметы, стоящие в комнате. За окном занимался рассвет. Усталость и избыток пережитых накануне приятных волнений взяли свое. Отяжелевшие веки сомкнулись, мечтания плавно перетекли в не менее сладкие сновидения.

Той же осенью, точнее, поздней ее порой, с долгими дождями и с опадающей листвой, княжеский дом потрясла беда. Старый князь слег. Две недели лихорадка не отступала от больного. Лекари, вызванные к больному, разводили руками, возлагая надежды лишь на чудо. Князь почти не притрагивался к пище. Лицо, некогда излучавшее жизнерадостность и здоровье, похудело, кожа приняла желтовато-серый оттенок и сморщилась. Глаза наполнились мутью и, не переставая, слезились, жизнь угасала в них. Каждый день больного навещали гости, спешившие с разных уголков Картли. У постели умирающего день и ночь хлопотали две его старшие дочери, приехавшие с детьми, узнав о случившемся. Был послан гонец в Кутаиси с письмом к сыну, который проходил службу в кавалерийских частях. Каждый день на службе отец Симоне с прихожанами молил Господа об исцелении страждущего. Во многих церквях заказывали службы о здравии князя Мачабели. Старый князь понимал, конец его близок, но всем своим видом не проявлял слабости, не давая лишних поводов для переживаний и без того обеспокоенным родным. К нему приводили внуков, и он даже пытался с ними шутить, вызывая на лице у дочерей грустные понимающие улыбки. На исходе восьмых суток князь пожелал видеть управляющего.
- Подойди, Мераб, - тяжело дыша, хриплым голосом подозвал он вошедшего. - Присядь поближе, - кивком указал на стул, стоящий подле тахты. – Видно, пришло мое время…
- Что вы такое говорите, батоно. Даст Бог …
- Не надо, - прервал князь. - Времени нет на любезности. Завтра с утра пошли кого-нибудь из дворовых мужиков к кузнецу. Я хочу видеть его с сыном, а сам до отца Симоне сходи. Пришло время… - князь, закрыв глаза, прошептал: - Тяжело мне.
Мераб, не расслышав сказанное, привстал:
- Что изволили, батоно?
- Ничего. Ступай, Мераб, - не открывая глаз, молвил князь.
Управляющий поклонился и бесшумно скрылся за дверью.
С утра Отари с сыном ожидали приема. Пробегавшая мимо Нана только успела шепнуть, что князь совсем плох, и тут же исчезла, скользнув вниз по лестнице. Отцу и сыну оставалось лишь покорно ждать. Отари сидел на стуле молча, положив ладони на колени, чуть наклонив голову. Лицо его было мрачно. С любовью и глубоким уважением относился он к князю, и мысль о том, что его не станет, сверлила душу. Мысли сменяли одна другую, и от этого голова казалась отяжелевшей. Гоча сидел подле него и с присущим этому возрасту сочувствием наблюдал за прислугой, суетившейся по дому. Дверь в опочивальню отворилась, старшая дочь князя Тина, промокая глаза платком, повела рукой в сторону двери:
- Идите же, он вас ждет.
Отец с сыном поклонились госпоже и последовали в покои, прикрыв за собой дубовую дверь.
- Присаживайтесь, - обратился к вошедшим князь.
Отари и Гоча поклонились и прошли в глубь опочивальни. Молча усевшись на стульях у тахты, они ждали. Слышно было тяжелое дыхание больного. Воздух в покоях был пропитан запахами, доселе не встречавшимися Гоче. Он обвел все вокруг глазами. Массивная тахта с вырезанными на спинках лозами винограда была приставлена к стене, деревянный пол почти на всю ширину был устлан шерстяным ковром. У противоположной стены, которая была заставлена стеллажами книг, стоял стол на изогнутых ножках, на нем беспорядочно лежали бумаги и несколько толстых книг. Над тахтой во всю стену была натянута медвежья шкура, на ней висели меч и круглый щит с древним родовым гербом, а с обеих сторон два больших рога с золотыми краями, под щитом наискосок висели кинжалы. Тут же в правом углу от тахты образ Спасителя и горящая перед ним лампада в серебре. У окна стояли диван и два кресла в темно-зеленом бархате и овальный столик на коротеньких ножках, на столике поднос с серебряной чеканкой, а на нем глиняный кувшин с продолговатым горлышком, вокруг кувшина стаканчики. Убранство в покоях, как и во всем доме, было со вкусом скромным. Князь оказывал предпочтение старине и открещивался от нововведений и всякого рода роскоши, пришедшей с севера. Отари молча смотрел на страждущего. Он с трудом узнавал в нем князя. От былого не осталось и следа. От безмерного сострадания на газах невольно появились слезы. Он быстро вытер их рукой, зная, что князь не приемлет жалости по отношению к себе. Тяжело прокашлявшись, прерывисто хриплым голосом князь нарушил тишину:
- Как дела у тебя, Отар? – взглянул на него мутными глазами князь. У кузнеца сжало горло, он хотел было ответить, подыскивая нужные слова, но князь продолжил: - Позвал я тебя с сыном вот по какой надобности. Видно, дни мои на исходе, - от этих слов у Гочи похолодело внутри, он взглянул на отца, который не отрывал глаз от умирающего и внимал каждому его слову. - Я хочу, чтобы ты с сыном исполнили мою последнюю просьбу.
- Все, что скажешь, батоно, все, что в наших силах…
- Знаю, знаю, - прервал князь. Тяжело дыша, он продолжил: - Надо выковать церковные ворота с вьющимися лозами по краям и свисающими гроздьями винограда, а в середине крест. Переведя дух, добавил: - Вложи в это все сердце и душу. Для меня это очень важно. До Рождества успеешь?
- Успею, батоно, будь спокоен, - кивнул в ответ.
- Хорошо, - прохрипел князь. - Вот и облегчил ты мне душу. Мерабу сказано выдать тебе средства на это, - и, чуть запнувшись, продолжил, - и на приданое к свадьбе Наны. Я знаю, Амиран, - так звали княжеского сына, - заставит всех держать год траура. Ни к чему. Что от этого изменится? Пусть будет свадьба в указанный срок, это мое благоволение. Там на столе бумага, мной подписанная. Возьми, - обратился он к Гоче.
Тот, подойдя к столу, взял сверток и передал отцу. На некоторое время над ними зависла тишина. Была слышна суета за дверьми и порывистый шум ветра за окном. Гоча, не отводя глаз, смотрел на тоненький язычок пламени горящей в углу лампады.
- Батоно, мы пойдем с твоего позволения? – неумело, скрывая дрожь в голосе, обратился он к князю. - Прощай, Отар. Не забывай в молитвах. Жаль, на свадьбе твоей дочери не доведется вина попить.
В ответ Отар молчал, не зная, что сказать. С необъяснимой силой он сдерживал себя, чтоб не дать волю чувствам. Выйдя во двор, Отар провел ладонью по лицу и поднял голову вверх. Ветер слезил глаза. Сына он отпустил домой, сказав, что придет попозже. Он долго стоял и смотрел на оголившиеся ветви старого дуба, растущего в княжеском дворе, посаженного предками Мачабели. На сером небе ветер гнал тучи с запада. Опять быть дождю, подумал кузнец. Домой он пришел только лишь под вечер. Не обмолвившись ни с кем словом, лег спать.
На исходе первой недели рождественского поста, ближе к вечерне, округу сотряс колокольный звон, извещая о кончине князя Мачабели. По воле усопшего все прошло скромно. Проводить князя в последний путь съехались почти все известные в Картли фамилии. Амиран, унаследовавший все права покойного родителя, принимал соболезнования. Похоронили князя на родовом кладбище рядом с супругой, княгиней Кетеван, скончавшейся без малого 20 лет назад.
На девятый день после заупокойной службы молодой князь призвал к себе управляющего, изъявив желание видеть бумаги, ведомые им по части хозяйства. Оставшись в одиночестве, он стал перебирать личную корреспонденцию покойного родителя и наткнулся на письмо, адресованное ему, но так и не отправленное адресату. В нем покойный князь с присущей ему строгостью критиковал нравы, царящие срели молодых офицеров, присягнувших русской короне. Он считал непозволительным человеку православному перенимать и подражать нововведениям, пришедшим Бог знает откуда, как считал он, для растления души. Он никак не мог взять в толк, как можно пить какую-то кислятину, именуемую якобы вином, и говорить на чужом для слуха языке только ради того, чтоб не показать дурного тона.
- Мы, слава Богу, вино с ветхозаветных времен пьем. Толк в нем знаем, и язык наш более сладкозвучен, нежели заморский скрежет. Недаром Гомер поведал миру об этом, написав о золотом руне, - возмущался покойный князь в беседе с сыном. – Ты забавы эти брось, знаю, чем вы там занимаетесь: вино, табак, карты. Князь Бараташвили мне рассказывал, своего-то сына он приструнил, пообещав оставить без наследства. Так смотри и ты у меня, - грозил отец сыну.
Покойному князю многое было чуждо из того, что диктовало время и нравы, пришедшие в Грузию с освобождением. Амиран грустно улыбнулся, вспоминая нравоучения отца. Отложив письмо в сторону, заложив руки за голову, он предался сладким мечтаниям о предстоящей в скором времени поездке в Россию.
С появлением в имении молодого князя начались изменения, к сожалению, не в лучшую сторону. Вдохнув воздуха свободы и красивой разгульной жизни, князь стал планомерно отменять устоявшиеся порядки, заменяя их новыми. Семья кузнеца одна из первых ощутила это на себе. Освобождение от оброка было отменено. Увеличен заказ на изготовление знаменитых клинков, обещанных молодым князем своим приятелям по службе. Крестьяне возмущались, но шепотом.
- Неслыханное дело, - сетовали они меж собой, - еще траур не прошел, а он с нас шкуру содрать решил. Ну, что тут скажешь, хозяин – барин.
Кузнец выполнил обещание, данное покойному князю. За три дня до празднования Святого Рождества ворота были изготовлены и подвезены к церкви. С благословления отца Симоне кузнец начал сей труд и с ним же его окончил. Как и было сказано, вложено в это дело были душа и сердце. Гоче отец доверил выковку виноградных листьев. Их выковывали отдельно вместе с гроздьями, потом уж накладывали и приклепывали, дабы создать объемный вид. Ворота получились в виде переплетенного меж собой виноградника, с крестами на створах. Устанавливали их всем миром, отец Симоне освятил ворота и прочитал проповедь о благочестии и смирении перед трудностями, кои посланы нам во испытание.
Вскоре после сорокового дня молодой князь готовился к отъезду. Возложив на плечи управляющего все хозяйственные хлопоты, князь в строгой форме потребовал от него точного исполнения всех указаний. Доходами, приносимыми имением, был удовлетворен, но видел возможность их увеличить. Мераб с присущей ему сухостью и скупостью на словах отвечал согласием. Такая исполнительность князя вполне устраивала. Взяв из казны значительную сумму, он незамедлительно уехал.
Кроме княжеских нововведений жизнь, казавшаяся Гоче размеренной, ничем нельзя было потревожить. Все шло своим чередом. Но знало ли юное сердце, какие удары уготовит ему судьба? Какими страданиями и чаяниями будут заполнены пустоты, выжженные в нем? И какие силы будут призваны им, чтоб не ожесточиться, а сохранить и укрепить в нем веру, взывающую любить всякого истязающего его?
Впоследствии, размышляя именно о том периоде своей мирской жизни и о тех событиях, так круто изменивших судьбы многих близких ему людей, монах все сильнее убеждался в словах, некогда сказанных ему отцом Симоне: «Замыслы Господа неисповедимы для сердца человеческого. Ибо кого возлюбит Господь, будет презрен и истязаем сиим миром, и язвы мира сего будут на нем». Молитвами и смирением исцелял он в себе язвы душевные и помыслы нечестивые, возбуждающие чувства мстительные и горделивые. Истязал плоть свою, доколе не очистилась она, и благодарил Господа за ниспосланные испытания ему и за любовь, в которой он пребывал.

В начале третьего месяца весны в имение было доставлено письмо от молодого князя, в коем писалось, что князь намерен расширить двор. Старую каменную изгородь было велено разобрать и сложить ее в иных пределах по указанному чертежу, прилагаемому к письму. Дорогу в полторы версты, ведущую к усадьбе, приказано выложить камнем, а старые дубовые ворота заменить на кованые с изображением на них родового герба. Все работы надлежало закончить к началу осени. Весть о сумасбродном желании молодого князя ошеломила жителей поместья, но дальше возмущений дело не пошло. Смирившись, почти все мужское население приступило к измерительным работам. На чем только возможно было возить, с берега реки доставлялся камень. Обтесывая, им выстилали дорогу. Над разбором изгороди трудились большей частью юноши, так как особого умения в этом не требовалось; детвора помогала очищать камни от прежнего раствора. Одним словом, работы хватало всем, и работали от рассвета до заката.
Разбирая кладку с южной стороны, юноши обнаружили в ней змеиное гнездо, управляющий распорядился уничтожить ползучее племя, бросив в костер. Это и стало роковым обстоятельством, звеном в трагической цепи событий, изменивших до неузнаваемости мир, в котором жил Гоча.
В середине лета работы вокруг княжеской усадьбы были почти завершены. Осталось лишь поднять изгородь на две кладки и поставить ворота, которые кузнец обещал к концу месяца. Управляющий был доволен ходом работ, и справедливости ради надо сказать, с мужиков шкуру не драл – входил в их положение. Безучастным к просьбам их не оставался, но и дурачить себя не позволял. Больше хлопот было с выстилкой дороги. Дело шло не так быстро, как того хотелось, оно и понятно, но к сроку должны были уложиться.
Два раза в месяц управляющий письменно обо всем докладывал князю. Тот проявлял интерес к делам, особенно к финансовой части. Каждое письмо, полученное от князя, заканчивалось с неизменной припиской об энной сумме, требуемой им. В одном из писем Мерабу он поручил подсчитать затраты на обновление интерьера дома и его фасада. Зная натуру Амирама, управляющий подсчитал это таким образом, что отбил охоту у него что-либо менять – хотя бы на время. Мераб состоял давно на службе и разделял взгляды покойного князя. Тем более, молодой князь ни сном, ни духом не ведал, каким трудом было преумножено состояние, которое он безрассудно мог пустить на ветер.
Работы намеревались закончить на месяц раньше. Изгородь была достроена, ворота с гербом, на котором был изображен меч с обвивающими его лозами, были поставлены. Дорогу доделывали, это было делом нескольких дней. Все было готово к приезду хозяина. Взяв инициативу в свои руки, мать и Нана решили облагородить двор, разбив цветники вокруг княжеского дома. Дело хлопотное, но приятное. Гоча, не занятый делами в кузнице, вечерами помогал им.
С задней стороны княжеской усадьбы был разбит сад. В нем росло все, что душе угодно. Вокруг двухэтажного огромного особняка, выдержанного в стиле средневековой архитектуры, на расстоянии десяти-пятнадцати шагов друг от друга росли огромные ореховые деревья, посаженные еще дедом Амирана. Варенье из зеленых орехов, приготовленное по особому рецепту, хранившемуся втайне родом Мачабели, славилось по всему Картли. В конце сада протекал небольшой ручей, прозванный в народе Самцкаро, так как брал начало свое от трех родников. За оградой ручей, петляя меж деревьев и кустарников, впадал в горную реку Лиахви. Так вот, именно то место, где ручей протекал через сад, было облюбовано семейством гадюк. Змеи не нарушали жизненного пространства человека. Охотились они за оградой, изредка в жаркие дни выползали в сад погреться на солнце. Об их существовании никто и не предполагал.
С конца весны и до середины лета яд у змей особенно смертоносен. Охраняя гнездо, змея опасна. Достаточно было прикоснуться до змеиных яиц, чтоб ползучие твари покинули это место раз и навсегда. Но суеверия, передаваемые из уст в уста на протяжении веков, учат другому. Самка каждый день приползала и, свернувшись кольцами под зеленой гущей кустарника, неподвижными веками наблюдала за непонятными движениями людей. С заходом солнца, когда все стихало, она, невесомо перескальзывая через каждую лежавшую на земле ветку, ползла к месту, где когда-то было гнездо. Скользя меж разобранных камней и не найдя искомого, она ползла в глубь сада, а с первыми лучами солнца возвращалась обратно. После того как ограда была достроена, гадюка поселилась в саду. Днем она укрывалась в колючих кустарниках облепихи, а ночью, покидая их, охотилась.
Забив колышки вокруг клумб, Гоча вплетал в них нарезанные прутья ивняка. Сестра, напевая песни, возилась на соседней клумбе. Мать неподалеку поливала саженцы. Вечер был тих. На подрумянившемся от заката небе зажигались первые звезды. С наступлением сумерек, наполненный стрекотанием эфир дрожал. Дело шло к завершению. Женщина, взяв ведро, направилась к дубовой бочке, стоявшей на заднем дворе. Тропинка лежала через растущие кусты жасмина. Проходя, она и не заметила скользящую в траве змею. Бросок был молниеносный. Женщина почувствовала пронзительную боль выше лодыжки. Выпустив ведро из рук, она вскрикнула. Тяжесть мгновенно охватила ногу, жжение усиливалось, и чувствовалось, как стало пульсировать в висках. На крик тут же прибежали дети. Узнав, что случилось, Нана со слезами на глазах, побледневшая от ужаса, побежала звать на помощь. Гоча, сдернув в себя тонкий кожаный пояс, перехватил ногу, но все было тщетно. Яд, проникнув в кровь, отравил ее. Женщина буквально горела, рассудок помутнел, тело покрылось пятнами, дыхание стало прерывистым. От бессилия прижав к своей груди голову матери, Гоча плакал.
Княжеский двор был переполошен. Тут же Мераб послал за лекарем. Рыдающую девушку успокаивали, та порывалась к матери, но две пожилые женщины, прислуживающие по хозяйству, крепко держали бедняжку. Умирающую принесли в дом и уложили на диванчик, стоявший в прихожей. Гоча не отходил от матери ни на шаг и раздраженно, сдерживая гнев, повторял одно и то же:
- Где лекарь?! Где же он?! Почему так долго?!
Спустя час женщину стали сводить судороги, подоспевший к этому времени лекарь был бессилен. Дернувшись всем телом, издав неестественный глухой хрип, она отошла. Полуоткрытые, закатившиеся глаза потускнели, лицо, покрытое красно-синеватыми пятнами, перекосила судорога. Смерть была ужасной. Стянув с себя головные уборы, мужчины перекрестились. Гоча, закрыв лицо руками, сдерживал вырывающийся крик. Ночь огласили причитания женщин и истерический, надрывный плач девушки.
Семья кузнеца принимала соболезнования. За эти дни Отар осунулся, лицо его покрылось морщинами, воспаленные от бессонницы глаза были пусты. Смерть жены состарила его. Отпев покойницу, отец Симоне прочитал проповедь о таинстве смерти и бессмертии души, обретающей царствие небесное. Схоронили ее на церковном кладбище. Почтив светлую память за поминальным столом, народ стал расходиться, унося в себе горе, пронзившее их сердца. Мир, в котором жил Гоча, опустел. Он все чаще станет посещать церковь, находя утешение у Господа, молясь за упокоение души матери своей и о здравии близких его людей. Свободные от дел вечера будет проводить у отца Симоне, постигая всю глубину и таинство веры православной. Старец увидит в нем промысел божий, и глаза его, излучавшие свет, опечалятся, узрев, через что юноше суждено будет пройти.
Мераб, обеспокоенный событиями, потрясшими все селение, намерен был извести поселившуюся в саду тварь. Две дюжины юношей, вооружившись палками, прочесывали сад. Был перекрыт проток к ручью, чтобы змея не выскользнула наружу. Погреба, каждые куст, дерево были обследованы – змеи и след простыл. Управляющий не находил места. Сомнения сверлили его изнутри. Неделя поисков не принесла результатов.
В корневище старой яблони, которая росла вблизи прежней ограды, была нора. Сразу-то ее не приметили. Дерево изнутри частично выгнило, спилить его было жалко, так как оно еще плодоносило сладкими, как мед, плодами. Так вот в ее стволе и поселилась тварь.
Сходив с утра в лес и принеся кольев, Гоча обтесывал их во дворе. День был ясным. Нана хлопотала по хозяйству в доме. Со скрипом отворилась калитка, и вбежавший во двор соседский мальчонка прокричал:
- Гоча, пойдем скорей! Змею нашли! Тебя все ждут!
Волна ожесточенности захлестнула юношу. Он, тут же бросив топор, выбежал из калитки. До княжеской усадьбы было чуть меньше версты. Он несся изо всех сил, раздираемый злостью, и невольно глаза его наполнились слезами. Бегущий следом мальчонка что-то кричал, но вскоре исчез из виду. Вбежавши во двор усадьбы, Гоча остановился, переведя дух. По телу пронеслась холодная дрожь. Лицо было бледным. Глубоко дыша, он поспешил в сад, где шумно восклицали голоса.
Змею обнаружила кошка. Всю ночь она охотилась в саду. Забравшись на дерево, улегшись на толстую ветвь яблони, наблюдала за тем, что происходит внизу. Первые лучи солнца, скользнув по густой листве, начали пригревать. Кошка, зажмурив глаза, замурлыкала, но чуткий слух ее не оставлял без внимания доносившиеся снизу шорохи. Она резко открывала глаза и впивалась своим острым зрением в место, привлекшее ее внимание. Не заметив ничего интересного, вновь нежилась, зажмурив глаза и наслаждаясь теплом.
Вдруг ее настрожил какой-то не похожий ни на что шорох, а слух пронзило шипение. Кошка встрепенулась, навострив уши. Средь травы, лениво извиваясь, ползла змея. Кошка, спрыгнув, осторожно переступая лапами, обнюхивая траву, пошла по следу. Приблизившись к змее довольно близко, она поддела лапой кончик хвоста. Змея, резко скрутившись, сжалась и атаковала кошку. Та успела отпрыгнуть, ощетинилась и выгнулась дугой. Странное поведение кошки привлекло пожилую служанку, выносившую по утрам мутаки (продолговатые подушки) для просушки на солнце. Подойдя поближе, она увидела черную, длинную, свернувшуюся в кольцах змею. Обезумев от увиденного, женщина поспешила с этой вестью прочь. Змея скользнула в нору. Кошка, вытянув морду, обнюхивала место вокруг дерева.
Выбежавший из дома Мераб и служанка поспешили в сад. Прихваченный с собой черенок от тяпки он вбил в нору, женщине же приказал бежать за подмогой. Оставшись один, держа на руках кошку и гладя ее, он обошел дерево, тщательно осмотрев его, подумал: все равно спилить пора, постарело. Змея была вытравлена из укрытия. Раскрывая широко пасть и обнажая смертоносные жала, она бросалась на людей, обступивших ее. Не давая ускользнуть, ее черное, толстое, блестящее на солнце чешуйчатое тело то и дело придавливали палками к земле. Толпа злорадствовала. Блокированная со всех сторон, сжатая в пружину, змея издавала холодящее душу шипение. Раздутая трехугольная голова, приподнятая кверху, покачивалась, словно маятник, готовая к смертоносному броску.
Кто-то вложил в руку палку, Гоча сжал ее. Он не отрывал глаз от змеи. Месть напрягла его изнутри, сжав скулы, он ощутил холод, прокатившийся по телу.
- Убей ее! – доносилось со всех сторон.
Он занес палку над головой. Все смешалось в нем, голоса слились в один:
- Ну же, бей!
К горлу подступил ком, и он был преисполнен решимости… Но вдруг почему-то в памяти (к чему бы это?) всплыл библейский сюжет об избиении Марии Магдалины, и в тот же миг его вывел из оцепенения звон колокола, созывающего православных на обедню. Отбросив палку, Гоча перекрестился. Со смешанными чувствами он спешно покидал это место. За спиной доносились удары и восторженные крики. Но в чем же была вина змеи, коль такова ее природа?

Начало осени выдалось дождливым, но к концу месяца подул южный ветер, принеся с собой долгожданную погоду. Приближался праздник молодого вина. Урожай в этом году был богат. Отар все свое время проводил в кузнице, работа отвлекала от тяжких мыслей. Односельчане стали замечать, что он отстранился от всех, некогда веселый кузнец стал мрачен. Отпущенная борода придавала его серому лицу угрюмость, в пустом взгляде таилась скорбь. Он так и не сбреет бороду, пронеся траур до конца дней своих. Празднование и веселие обходили стороной дом кузнеца. Приглашенный на них, он учтиво уклонялся под каким-нибудь предлогом. Односельчане проявляли беспокойство, опасаясь, не помутнел ли рассудок у бедного Отара? Несколько раз в дом к нему приходил отец Симоне, вел с ним беседы, но тот, замкнувшись в себе, лишь кивал в ответ – более ничего. Что и держало его душу в теле, так это дети. Он стал более внимательным к ним, особенно к дочери, которая напоминала ему покойную супругу, такая же хрупкая, со смугловатым правильным лицом и большими, как у лани, глазами, излучающими свет, который и вселял в кузнеца силы жить дальше.
Свадьба дочери была перенесена еще на год – все понимали. Прошел без празднования и шестнадцатый день рождения Гочи. Дни стали короче и тусклей. За окном все чаще шли дожди. Ожидавшийся приезд молодого князя был отложен, обещался приехать по первому снегу. Все текло своим чередом, подходила годовщина смерти князя Мачабели. Мераб получил письмо от Амирана, писавшего, что непременно будет, но ненадолго задержится по неотложному делу. Усадьба оживилась голосами и смехом понаехавших внуков покойного князя. Княгини готовились к приезду гостей.
Четвертые сутки пошли, как хромой Гела отправился в город. Обещался быть на второй день, а все нет его. Жена волновалась, чуяло сердце, что-то неважное с мужем. Судьба готовила семье кузнеца еще один удар. Не от кого толком и не узнать, как там дело было. Говорят, была драка, кто с кем, непонятно. Нашли Гелу, истекающего кровью у моста через Лиахву, он был еще жив. Спешно доставили в госпиталь военного гарнизона, пытались помочь и выяснить, кто нанес удар ножом, но тот, лишь искривив окровавленный рот, – молчал. Так и унес с собой в могилу имя убившего его. Гоча тяжело переживал смерть любимого дяди. Отар, узнав о смерти любимого брата, упал на колени перед иконами, обхватив голову руками, запричитал:
- За что, Господи, ты караешь нас?! За что, Гос-по-ди?!
После всего им окончательно овладело уныние, и в душе он все чаще помышлял о смерти, но была еще сила, удерживавшая его от безумия.
После похорон Гелы жена покойного, раздав все нажитое имущество людям, ушла в монастырь. С сестрой Ксенией монах впоследствии встречался и был у смертного одра в последние часы ее земной жизни.
Шла весна. Гоче, совсем уж возмужавшему, шел 17-й год. Сестра его, старше на год, расцвела, словно бутон. В черном траурном платье, с постоянно с опущенными глазами и обвязанная по самые брови платком, она была прекрасна. Стройный стан ее, казалось, был выточен, легкие движения придавали ей невесомость. Кроткие уста, цветом драгоценного лала, ласкали слух мягким, бархатистым голосом, похожим на журчание тоненького ручейка, пробивающегося в тенистой чаще сквозь камни.
В весенних хлопотах дни отвлекали от тяжких дум. Гоча всецело был поглощен обучением чеканному делу и, надо сказать, преуспевал. Изделия из-под его руки имели цену, но до мастерства нужны были годы. Он часто бывал в городе, развозил по торговым лавкам всякого рода изделия, выкованные им вместе с отцом. Бывало, оставался на ночлег у друзей покойного Гелы. Вечера, как всегда, проходили за столом. Ничего не менялось, только друзья Гелы старели, и с каждым годом их оставалось все меньше.
Так пролетела весна, а за ней подходило к концу лето. В начале осени Отар захворал.
- Ничего серьезного, - осмотрев больного, сказал лекарь. - Пусть несколько дней полежит, отдохнет и непременно пьет лекарство. Все будет хорошо, - заверил он Гочу и Нану. Дочь все это время не отходила от отца и следовала предписаниям.
- Какая гадость, - скривив гримасу, говорил Отари, запивая лекарство водой.
- Ну, потерпи, тебе же легче будет, - приговаривала дочь, наливая в ложку еще порцию отвратительного на вкус отвара.
- Нельзя ли мне, доченька, по старинке лечиться? – спросил Отар. - Издревле известно средство - чача, перец и мед. Что этих проходимцев слушать?
- Лекарь сказал пить это лекарство, - улыбаясь, перебила его дочь, - значит, будем пить это лекарство.
Действительно, вскоре Отар встал на ноги. Все это время, пока отец болел, Гоча не покидал кузницы. Скоро сбор урожая, заказов было много, даже поесть было некогда, сестра носила обед ему прямо в кузницу. Под удары молота и звон наковальни Гоча размышлял о жизни, вспоминал прошлое, мечтал, надеялся, но никак не мог ответить на один вопрос, волнующий его все больше остальных, вопрос, на который не давал ответ отец Симоне, кем будет и что уготовано ему в грядущем.
К празднику вина дом кузнеца посетил дорогой сердцу гость, точнее сказать, почти родственник. К тому времени Отар окончательно выздоровел, но дочь настояла повременить с работой, Гоча ее поддержал. Важа ехал из города и решил навестить старого приятеля. За накрытым столом затянулся долгий приятный сердцу разговор. Нана, хлопотавшая у очага, с замиранием вслушивалась в разговор, когда речь заходила о ее возлюбленном. Важа рассказывал, что Дато трудится в городе, дом ему почти достроили, осталась лишь кровля. Шлет свой поклон и гостинцы. Важа, улыбаясь, взглянул на Нану:
- Подойди, дочка, вот, велено передать тебе, - достав из кожаной сумки сверток, передал его девушке. Нана, смущенно покраснев, поблагодарила и быстро удалилась к себе, прижимая сверток к груди. – А это, дорогой Отар, Дато шлет тебе, - разглаживая усы, Важа достал сапоги, выделанные из мягчайшей кожи.
Отар поблагодарил и велел передать, что по душе пришелся ему гостинец. Гоче был послан в подарок инструментарий по чеканке, купленный у купца армяна, по словам которого, был привезен с Дербента. Просидев до самого поздна за столом, поговорив о предстоящей свадьбе и о многом другом, изрядно выпив вина, мужчины легли отдыхать.
Гоча лежал с открытыми глазами, заложив руки за голову, смотрел в потолок. Все давно спали. На дворе изредка был слышен лай собак. Он осмысливал рассказанное отцом Симоне накануне и прочитанные труды древности, обогащавшие пытливый ум юноши. Он мысленно возвратился к той беседе.
Отец Симоне:
- Так вот, православие пришло к нам из Византии в первой половине IV века. Равноапостольная святительница Нино долгое время жила и молилась у гроба Господня, и было ей ниспослано откровение и указан путь.
Гоча:
- Скажи, святой отец, почему же хотят уничтожить веру нашу?
Отец Симоне:
- Это, сын мой, очень глубокий и сложный вопрос. И нет на него однозначного ответа. Но я постараюсь ответить тебе по разумению твоему. В основе этого лежит зависть, ревность и месть. Господь наш Иисус Христос был распят иудеями, ослепленными завистью. Вспомни ветхозаветных Авеля и Каина, и там зависть послужила причиной греха. Мусульманская цивилизация произошла от семени старшего сына Авраама Измаила, потому они, как и мы, почитают прародителя мировых религий. Но в седьмом веке произошел раскол между христианами и мусульманами. Причиной этому был халиф Аль-Валид из династии Омейядов, разрушивший великие христианские базилики на Ближнем Востоке. Возгордившись, они посчитали себя истинным народом, почитающим ревностно законы Всевышнего. Но разве можно гордиться тем, что не принадлежит тебе? Католики же не могут простить православным схождение благодатного огня, и потому ими снаряжались крестовые походы в святые земли, и больше всего от этого пострадало православие.
Гоча:
- Но католики же предлагали Грузии помощь, святой отец!
Отец Симоне:
- Да, были послы с предложением к царю Ираклию, но взамен они требовали души наши, отречения от веры истинной и признания папы единым наместником Бога на земле. Царь наш отказал «данайцам», и устремил он очи свои на север, и уста молящие были услышаны. Русь сама испытала и испытывает на себе гонения. Многие хотят извести в ней веру православную, но сильна земля русская праведниками и угодниками, и Господь щит ее. И дано ей будет собрать народы малые и самой сделаться землей обетованной, провозгласив волю Господа о единстве племен и народностей. Но силы нечестивые устами богохульными и помыслами горделивыми и мстительными испокон веков помышляют о расчленении ее и порабощение духа православного, но не силами орд, а соблазнами. Ибо нет воинства и не будет, чтоб смогло устрашить Русь.
За окном послышалось пение ранних птиц и крики сельских петухов. Светало. Гоча, повернувшись на бок, закрыл глаза. Представляя себе ту страну, о которой так много рассказывал старец и к которой невольно испытывал сердечную теплоту, он вскоре уснул.

Князь Амиран решил отметить празднование молодого вина в поместье. Пригласив сослуживцев, он проводил дни в кутежах и на охоте. Хозяин, расщедрившись, блистал гостеприимством, больше походившим на хвастовство. Гости пользовались этим, и всякое пожелание их было законом для хозяина. В ночных кутежах подогретое винными парами себялюбие князя изливалось из него. Он рассказывал с надутой гордостью, сдвинув для важности брови, о родстве его рода с царствующим домом Багратиони. Не отказывая себе в тщеславии, выпучив вперед грудь, надменно подняв подбородок и занеся руку над головой, князь любил для показа декларировать поэму Руставели. Потом плюхнувшись на диван, изобразив на неприятном лице задумчивость, восклицал, привирая, конечно:
- Представьте, господа! Неоспорим тот факт, во мне течет кровь великого Руставели.
Натура его всем давно была известна, но никто не перечил ему. Да и зачем? Покивай одобрительно ему головой, вырази неподдельный восторг, и ты лучший друг его, и дорога к его кошельку открыта.
Весело проведя время в имении, гости в скором времени разъехались. Князь Амиран остался для просмотра бумаг и ознакомления с делами хозяйственными. Причина же была совсем в другом.
Приближался для молодых долгожданный день венчания. Отар с нежной грустью смотрел на дочь.
- Скоро Нана покинет нас, - говорил он сыну. – Ну, что поделать, жизнь берет свое. Родной камень, вложенный в чужую стену, должен укрепить ее.
Гоча понимающе улыбался:
- И мне чуть грустно, отец. Она часто будет гостить у нас, - ободрял он отца, - благо жить будут недалеко. А вскоре и я, надеюсь, приведу хозяйку в дом.
Отар, потрепав по голове сына, ухмыльнулся:
- Конечно, конечно, сынок. Такова жизнь, такова жизнь, - сев на лавку, Отар погрузился в раздумья.
Несмотря на пасмурные осенние дни, Нана цвела. Из подаренной женихом персидской ткани уже было сшито платье. Вечерами, облачившись в него, она, сияя от счастья, могла часами любоваться на себя. Переполняемая чувствами, с замиранием сердца, представляла, как отец поведет ее к алтарю. Венчаться решено было в церкви святого Рождества. Встретив как-то на дороге спешившую домой Нану, отец Симоне, благословляя ее, сказал:
- Как неумолимо быстро течет река времени, дочь моя. Давно ли я крестил тебя, держа крохотную в своих руках? А вот уж время пришло венчать тебя. Иди с миром, да хранит тебя Господь, дочь моя.

Раскинувшись на тахте, с расстегнутым воротом черной шелковой рубашки, не скинув сапоги, заложив левую руку под голову, а правой поглаживая жиденькую бородку, прищурив хитрые глаза, князь Амиран ехидно улыбался. В нем давно уже созрело коварство, которое он намеревался воплотить.
В тот день с утра отец отправил Гочу в город по делам. Возвратиться он должен был к следующему вечеру, но как там дела сложатся, одному Богу известно. Сам же пошел в кузницу доделывать полученный на днях заказ. Нана с раннего утра крутилась на княжеском дворе. День пролетел в хлопотах почти незаметно. Дело шло к вечеру, и Нана собиралась домой.
- Подожди немного, я как раз в село поеду, заодно и довезу, - проверяя путы на кобыле, предложил ей дворовый мужик.
Она уже сидела в телеге, как ее позвала обратно в дом кухарка, толстушка Этери, сказав, что князь желает ее срочно видеть, а для чего, она сама толком не знает. Войдя в дом и с легкостью преодолев дубовую лестницу, ведущую в верхние покои, Нана постучала в дверь, голос велел войти. Закрыв за собой дверь, она стояла, слегка наклонив голову вперед, ожидая указаний. Князь сидел за письменным столом при свечах, делая вид, что внимательно изучает бумаги, лежавшие перед ним. Некоторое время он не обращал никакого внимания на служанку. Потом, не отрываясь от бумаг, велел принести ему ужин. Через некоторое время ужин был подан и рассервирован на столике у окна. Девушка спросила разрешения удалиться, но князь, обернувшись к ней, улыбнулся. Сердце девушки сжалось, не зная, почему, ей показалась зловещей улыбка князя.
- Подойди поближе, - предложил он ей. Повинуясь, она чувствовала, как в сердце закралось волнение, и оно учащенно забилось. Князь, не сводя с нее глаз, продолжил: - Скоро твоя свадьба, я искренне рад за тебя и немного завидую жениху, - он встал и направился к столику, где стоял ужин. – Мне бы хотелось сделать подарок тебе, но ума не приложу, какой, вот и решил спросить, можно сказать, посоветоваться с тобой, - князь откинулся в кресле и, заложив ногу на ногу, взглянул на девушку.
- Мне ничего не надо, батоно, благодарю вас, - чуть слышно пролепетала Нана.
- Разве позволительно отказывать мне в приятной малости, которую я намереваюсь исполнить для тебя?
- Нет, что вы, батоно, вы слишком добры к нам, - в голосе девушки появилась дрожь.
Уста Амирана искривились в улыбке, он наклонился к столу, плеснув в серебряный бокал вина, встал. Подойдя к девушке, он с вожделением оглядел ее с ног до головы:
- Я хочу выпить за тебя, за твою красоту, - сказав, он опорожнил бокал.
Нана стояла, опустив глаза, и молчала, дрожь пронизывала все тело. Обтерев уста ладонью, князь, обойдя, встал позади нее так близко, что ощутил тонкий аромат ее юности, и желания, неподконтрольные разуму, готовы были вырваться наружу.
- Я могу сделать для тебя все или сделать все, чтоб не состоялась твоя свадьба, - злобно прошипел он, чуть наклонясь к ней.
Нану отшатнуло от него, она хотела было выбежать из комнаты, но руки князя, выронив бокал, упавший со звоном на пол, подобно клещам, обхватили ее хрупкий стан и сжали. В мгновение ока Нана очутилась на тахте, сверху сидел князь, держа одной рукой ее за горло, а другой пытаясь расстегнуть пуговицы на груди, лицо его было перекошено. Она умоляла, пыталась кричать, но рука, сжимающая горло, не давала крику вырваться наружу. Обезумевший князь повторял одно и то же:
- Право первой ночи, мое право. Мое право, мое.
Собравшись с мыслями и силами, она впилась пальцами в лицо пытавшегося изнасиловать ее и, ударив обеими коленями ему в спину, перебросила его через себя. Князь завопил, прикрыв лицо ладонями:
- Стерва! Убью!
Стремглав сбежав по лестнице, Нана выскользнула во двор через кухню, промчавшись мимо задремавшего старика Гоги. За распахнутой калиткой ночь поглотила ее. И только после всего Наной овладел истерический плач. Осенний ветер путал растрепанные волосы. Прикрывая разорванное на груди платье, она бежала, не чувствуя ног.

Гоча целый день развозил товары по лавкам и принимал новые заказы. Дело шло к вечеру. Лавочники убирали товары и закрывались. Гул базара стих, слышна была лишь суета среди торговых рядов. Устроившись под навесами, торговый люд готовился к ночлегу. То тут, то там запылали костры. Днем Гоча встретился с Дато. Обнявшись по-родственному и перекинувшись общими фразами, они решили встретиться вечером у старой крепости, возвышающейся возле базара. Дато спешил по делам, да и у Гочи времени не было – ждали заказчики. Оставив вечером односельчан на постоялом дворе, он направился к месту встречи. Крепость находилась неподалеку. Весь путь он вспоминал, как с покойным Гелой они ходили по узким изогнутым улочкам и с каким интересом он, мальчишка, слушал истории и легенды древнего города. Подойдя к старой крепости, он остановился под растущими тремя дубами, где всегда останавливались он и Гела. Вспомнил легенду о трех друзьях, посадивших эти дубы как символ крепкой дружбы, и о красавице, рассорившей друзей и погубившей их. Удивительно, сколько историй знал Гела, и рассказывал их так красочно и увлекательно, что создавалось впечатление, что он сам был тому очевидец.
- Крепость эта очень древняя, - рассказывал Гела маленькому Гоче, - ее зубчатые стены не покорялись никому. Задолго до Святого Рождества ее осадили римские войска под командованием Помпея, но он так и не смог взять штурмом крепость. Осажденные храбро отбивали все атаки. Тогда Помпей решил извести оборонявшихся голодом. Целый месяц враги ожидали падения крепости. Помпей обещал сохранить жизнь каждому сдавшемуся на милость победителю. В ответ была спущена со стены плетеная корзина, наполненная живой рыбой. Так и не покорив крепость, войско отступило. Крепость находилась на берегу трех рек, впадавших одна в другую, и по преданию, в крепости был лаз, через который можно было покинуть ее стены.
От раздумий, наполненных светлой грустью, его отвлек подошедший Дато. Поздоровавшись еще раз, они направились в духан, находившийся неподалеку. Духанщик Мевлуд приходился дальним родственником Дато. Низкого роста, полноватый мужчина средних лет принял гостей радушно. Усадив их за угловой столик, распорядился принести все, что гостям по душе. Дато был в приподнятом настроении, оно и понятно. Он рассказал Гоче, что дом достроен, дела у него идут хорошо, что вчера закончили работу по найму и сегодня получены деньги. Завтра он собирается домой и по пути заедет к ним, повидать Отара и свою возлюбленную. Гоча поблагодарил за инструменты, подаренные ему, но ехать назавтра с ним отказался, так как были еще дела в городе. К живой беседе присоединился Мевлуд, поставив на стол кувшин вина и наполнив стаканы, поднял тост. Гоча учтиво отказался от вина, а в остальном поддержал веселую компанию. Заночевать решили у Мевлуда, другого и быть не могло. Кто на ночь гостей из дома выпроваживает? Люди застыдят.

Прибежав домой, Нана всю ночь рыдала, уткнувшись лицом в подушки и накрывшись одеялом. Ее трясло. Отар, придя домой вечером и не обнаружив дочь, лег спать рано. Наутро ничего не подозревающий отец собирался было на работу. Дочь обычно вставала раньше его и накрывала на стол. Не увидев ни дочери, ни еды на столе, он окликнул ее. Нана отозвалась, но что-то насторожило кузнеца в ее голосе. Не заболела ли, подумал Отар и, подойдя к двери, распахнул ее.
- Что случилось, дочка, здорова ли ты?
В ответ на вопрос отца она разрыдалась, сидя на постели, обхватив руками поджатые ноги и уткнувшись лицом в колени. Отар подошел, взяв за плечи, переспросил встревоженным голосом:
- Что с тобой, дочка?! Что случилось, говори?!
Она подняла на него большие опухшие от слез и бессонницы глаза. Слов не надо было. В глаза бросились бордово-синие потеки на шее и разорванное платье. Отар вскочил с перекошенным от ярости лицом. Глядя на дочь и осмысливая увиденное, он прокричал:
- Кто?! Он?!
Девушка чуть заметно кивнула головой и, спрятав лицо, залилась слезами.
- Сиди и никуда из дома! Поняла?!
Девушка в ответ прокричала:
- Не надо, отец! Ничего не было! Не надо, прошу тебя!
Отари, не взглянув на нее, хлопнув дверью, выбежал во двор. Мысли одна страшней другой жалили его рассудок – жгли душу. То, что он любил, то, в чем видел смысл всей своей жизни, подверглось осквернению. Что могло бы успокоить сердце, втоптанное в грязь, – только смерть. Вложив за пазуху разделочный нож, с холодными, ничего не выражающими глазами и бледным, как смерть, лицом, он торопливым шагом направился к князю.
Амиран лежал на диване с компрессом на лбу. На лице краснели царапины, оставленные Наной. Зная, что неприятностей не избежать, он всю ночь не спал, пил и думал. Под утро в его хитром и лживом уме вырисовался план, оправдывающий его поступок. Для подкрепления своих слов и правоты был подкуплен служивший при княжеском дворе Котэ, прозванный в народе Туча (губа или губошлеп). Низкого роста, худой, чуть сгорбленный, с толстыми выпученными губами и хитренькими бегающими глазками, он был падким на деньги и готовым на любую подлость. Никто не связывался с ним, зная его подлую привычку доносить обо всем князю. Лживый слух уж был распространен им меж прислуги о вчерашнем ночном происшествии. Все охали, покачивая головой, но в глубине души не верили услышанному и ждали развязки, которая не заставила себя долго ждать.

Не разбудив Гочу, спавшего так крепко и сладко, Дато, попрощавшись с хозяином, запрыгнул в седло. Заспанный Мевлуд перекрестил его в дорогу и, закрыв дверь, побрел досыпать, не отрезвев еще от выпитого накануне. Ночь была тихой, редкий лай собак да эхом разлетавшееся цоканье копыт заполнили собой пустоту узких, изогнутых улочек древнего города. Выехав на базарную площадь, он натянул поводья. Фыркая, клацая удилами, конь встал. Дато взглянул на темное затянутое тучами небо и перекрестился. Потянуло холодом с реки. Поправив воротник овечьей тужурки, он пришпорил коня, и тот понес его по столбовой дороге, построенной русскими инженерами не так давно.
Рассвело, когда Дато свернул на проселочную дорогу. Кусты, деревья, растущие по краям дороги, дальние леса и холмы, все было покрыто позолотой осени. Мир, встрепенувшись ото сна, был прекрасен. Неодолимое желание, объяснимое радостью и влюбленностью, прокричать во все горло, промелькнуло в его голове. Он не удержался. Взвизгнув под плетью, конь понесся ветром. Приподнявшись в седле, всадник протяжно прокричал: «Э-э-э-эй!» И эхо понесло его крик по холмам, остывшим, вдохнувшим в себя холод осени. Вот и показались черепичные крыши домов. В воздухе все сильнее ощущался пощипывающий ноздри запах дыма, протапливаемых для выпечки лавашей тонэ и островато резкий аромат варящейся в чанах чачи. Сердце юноши готово было вырваться наружу, его не покидал образ любимой, и от предвкушения долгожданной встречи мысли кружили голову.
Натянул поводья, конь затоптал на месте. Спрыгнув наземь, накинув на жердину изгороди поводья, поспешил внутрь дома.

Юноша сидел молча, смотрел в пол, нервно пожимал себе колени, выслушав все, что поведала Нана. Встал и холодно спросил:
- Отари давно ушел?
- Не так уж давно, - всхлипывая, ответила девушка.
- Ладно, жди, я сейчас приеду.
Он хотел было выйти, но девушка бросилась ему на шею и, прижавшись к груди, запричитала:
- Не надо, прошу тебя, не надо! Если что случится, я не выдержу, умру!
Дато посмотрел на нее со всей нежностью и грустно улыбнулся:
- Все хорошо, любимая. Не беспокойся. Я поеду за Отаром, не дай Бог, что ему в голову взбредет. Да вот, чуть не забыл, - Дато отвлек внимание девушки. - Я тут подарок тебе привез, - и вынул из внутреннего кармана тужурки сверток. – Иди, положи у себя, чтоб не потерять.
Девушка, взяв подарок, пошла к себе. Юноша быстро проскользнул в комнату ее брата, положив за пазуху оружие и принадлежности к нему, вернулся, как ни в чем не бывало, на место. Нана, выйдя к нему, вопросительно взглянула:
- Обещаешь?
- Обещаю, - кивнул юноша и попытался улыбнуться. – Жди, мы скоро будем.
Она перекрестила его, и он закрыл за собой дверь. Выбежав во двор, вздернув поводья и лихо запрыгнув в седло, юноша сдавил бока коню и хлестнул плетью. Конь, шарахнувшись в сторону, рванул вперед, косясь по сторонам и нервно раздувая ноздри. Как ни странно, внутреннее состояние Дато было спокойным. Хладнокровие – опасная черта характера. Придерживая оружие за пазухой, он мысленно повторял одно и то же: «Надо зарядить. За поворотом… Надо зарядить». По выстеленной булыжниками дороге конь нес его навстречу судьбе, высекая искры из-под копыт.

Отар, ворвавшись в княжеский особняк, нервно огляделся по сторонам.
- Где он!? - хриплым голосом спросил у вышедших к нему навстречу Мераба и кухарки Этери.
Управляющий попытался успокоить кузнеца, но тот, не дождавшись ответа, отмахнувшись от него, побежал по лестнице. Этери, прикрыв ладонью рот и выпучив округленные глаза, бросилась на кухню. Мераб последовал за кузнецом. Через минуту в прихожей толпились женщины, взволнованно шепотом судачили меж собой и вслушивались в доносившиеся сверху голоса. Мераб еще и еще раз пытался вразумить кузнеца. Но тот молча шел по коридору к опочивальне князя. Резко остановившись и обернувшись, Отар ровным холодным голосом выдохнул из себя:
- Мераб, уйди. Оставь меня в покое.
У того аж похолодело внутри. Надо бежать за подмогой, подумал он и спешно направился обратно. Резко рванув на себя дверь, кузнец вошел. Князь, увидев Отара, закричал, решив действовать на опережение:
- Посмотри, что натворила твоя дочь-воровка! Я так это не оставлю! Всех вас, все ваше племя сгною! Как смеешь ты, холоп, входить в господские покои!? Вон отсюда! – указал он пальцем на дверь, подойдя к Отару.
Сокрушительный удар в челюсть сбил князя с ног. Прав был покойный князь, сказав: «И у благородного корня бывают гнилые плоды». Отар достал из-за пояса нож. Держась за челюсть, лежа на полу, князь пытался позвать на помощь, но вывихнутая скула не позволяла сделать этого.
- Молись, тварь, - наклонившись к нему, взяв одной рукой за ворот, прошептал Отар, прижав его к себе.
Сжимая рукоять ножа, занес его над князем… и в тот же момент удар сзади по голове лишил кузнеца чувств. Нож выскользнул из ослабевшей руки, и он с грохотом рухнул на пол. Искривив толстые губы в ехидной улыбке, обнажив гнилые зубы, Котэ обратился к хозяину:
- Все кончено, батоно. С вами все в порядке?
Побледневшее от страха лицо князя тряслось. Взгляд выражал безумие и непонимание, перед глазами маячила отвратительная, но вовремя выскочившая из-за шторы фигура Котэ. Отара без чувств выволокли во двор мужики, прибежавшие с Мерабом. Привязав его меж двух столбов, окатили водой. Отар закряхтел. Отяжелевшая голова раскалывалась. Подняв глаза, он окинул презрительным взглядом князя и его приспешников. Амиран, держась за скулу, плюнул ему в лицо. Отар усмехнулся. В ушах, не переставая, звенело. Он не мог разобрать, о чем так истерично кричал князь, но понял, когда подошедший к нему мужик ударил поддых. Дыхание перехватило. Сморщившись, подкашливая, он обмяк. Пощечины привели кузнеца в чувство. Пошатывая головой, отяжелевшим взглядом он смотрел на столпившийся чуть в отдалении народ и разглядел в нем сочувствие. Князь, похаживая взад-вперед, изливая грязь на семью кузнеца, сотрясал воздух угрозами. Котэ утвердительно кивал головой и ехидно улыбался, поглядывая на Отара. Мераб, потупив взор, был хмур.

Дато, зарядив оружие по дороге и сунув его за пояс, прискакал к воротам усадьбы. Резко дернув на себя поводья, конь встал на дыбы, издав приглушенное, гортанное ржание. Выпрыгнув из седла, одернув края тужурки, поправив папаху, юноша спешно проследовал во двор. Столпившиеся в глубине двора не заметили вошедшего юношу. Не успел, подумал он, направившись к стоящим спиной людям. Все были заняты обсуждением меж собой увиденного. «Господи, прости. Не дай мне дрогнуть в свершении справедливого возмездия, избавь разум и сердце от сомнений. В руки твои вверяю я судьбу свою», - прошептал Дато и перекрестился, подходя к стоявшим:
- Что произошло, уважаемые? – спросил он.
Обернувшиеся на вопрос люди непонимающе пооткрывали рты.
- Давид, Давид, - зашептали уста, и народ стал расступаться.
Он твердой поступью прошел меж расступившимися людьми. Увидев растянутого меж столбов Отара, сжал кулаки.
- Кто это там такой? - невнятно произнес князь, все еще держась за скулу.
- Давид я, сын Важи, - гордо ответил юноша, достав оружие и выстрелив в князя. Грохот оглушил присутствующих и от неожиданного поворота событий вверг их в минутное оцепенение. Женщины заголосили:
- Убили! Убили!
Все вокруг закружилось, загудело. Князь успел чуть развернуться боком к стрелявшему. Пуля раздробила плечевой сустав. Лежа на земле, истекая кровью, он истерично кричал от боли. Котэ от страха на карачках заполз в кусты облепихи. Воспользовавшись замешательством, Дато подбежал к Отару и, срезав веревки, подхватил его.
- Спасибо, сынок, - выдавил из себя кузнец.
- Да ладно, пора спешить.
Не успел он сказать это, как удар по спине и затылку чем-то тяжелым сбил юношу с ног, и они оба упали. Удары посыпались со всех сторон. Отар прикрыл собой юношу, потерявшего сознание. Последнее, что слышал кузнец, - крик Мераба:
- Хватит! Хватит, я вам говорю! В глазах помутнело, и сознание покинуло кузнеца.

Весть о происшествии в имении Мачабели разлетелась и расползлась во все стороны. О случившемся не судачил лишь ленивый. Затаив дыхание, все ждали развязки. Старики не спешили делать выводы, понимая Отара и юношу. Женские же уста переполнялись сплетнями, доходившими до абсурда и безграничной глупости. Мужчины отмахивались от них со словами:
- Что их слушать, недаром сказано: волос длинный, ум короткий.
Князь шел на поправку, но страх не покидал его. Ведь никто не знал, где находится Гоча и что было у него на уме. Разосланные князем люди не напали на след юноши, но приносили тревожные слухи, мол, Гоча подался в абреки и якобы видели его. Князя мучили кошмары, часто, просыпаясь по ночам в липком поту, он кричал. Один и тот же сон преследовал перепуганного до основания Амирана, как Гоча влезает через окно в покои и смотрит на него холодным, неживым взглядом.
Приехавший из города представитель властей был подкуплен. В спешном порядке проведено дознание. Приглашенная из соседнего селения повитуха, осмотрев Нану, не обнаружила следов порчи, и, ссылаясь на лжесвидетельство Котэ, обвинения в воровстве, выдвинутые князем, посчитали обоснованными. Нану ждала темница, но, не выдержав всего случившегося, бедняжка тронулась рассудком. Важа, чье сердце было обожжено горем, приютил Нану в своей семье. Но вскоре она наложила на себя руки, затянув на шее петлю. Отарий и Дато были осуждены на пожизненную каторгу. Закованных в кандалы, их угнали на север во Владикавказ. Больше о них никто и никогда не слышал.

Возвращавшийся домой Гоча был встречен отцом Симоне. Не рассказав конкретно о случившемся, но поведав о грозящей опасности, тот посоветовал юноше скрыться в хижине рыбака на том берегу Куры. Вот уже третьи сутки он ждал вестей, раздираемый догадками и предположениями. Ожидание и неизвестность - худшее, что может быть в такой ситуации. Ночами, не смыкая глаз, он бродил из угла в угол, кусок не лез в рот, вода не утоляла жажду. За эти дни бессонница и душевные терзания извели юношу. Под глазами очертились синеватые круги, лицо посерело, щеки впали, и казалось, что вот-вот жизнь покинет его. Спасением от безысходности и отчаяния была молитва. С потрескавшимися и пересохшими устами, стоя на коленях, он всецело отдавал себя в руки Господу и не замечал, как, обессиленный, лишался чувств. К концу четвертого дня дверь распахнулась, на пороге стоял старец. Не говоря лишнего, он велел спешно собраться, так как дорога предстояла долгая. Гоча лишь раз попытался завести разговор, но старец с присущей ему мудростью уклонился от ответа:
- Всему свое время, сын мой. Сказано: терпите и воздастся вам.
Дорога заняла целые сутки. На исходе второго дня они добрались до горного селения Джевари (крест). Настоятелем местной церкви был отец Иаков, знались они с отцом Симоне еще с юности. Старец часто рассказывал юноше о духовных подвигах отца Иакова как о примере стойкости и непоколебимости веры. Отец Иаков был роста среднего, с длинной белоснежной бородой и такими же волосами, ниспадавшими на худые постнические плечи. Водили старца под руки, так как он был ослеплен. Давно это случилось. Когда ворвавшиеся в храм турки приказали всем покинуть его, старец, не обращая внимания, продолжал читать молитву. Обезумев от такой дерзости, его выволокли во двор и при всем скоплении народа, поставив на колени, выжгли глаза. Издеваясь над церковнослужителем, ему бросили молитвенник и со смехом спросили:
- Как теперь ты будешь читать, несчастный?
Тот поцеловал святую книгу, перекрестился, открыв молитвенник, стал читать его наизусть. По постническому лицу текли кровавые слезы. Народ, став на колени, запел псалмы. Многие тогда лишились жизни, но не духа и веры. Старец был брошен в темницу. Смерть для него была легким наказанием. Его решили сломать для назидания другим. Но промысел божий спас угодника. Дожди, шедшие неделю, вымыли почву под основанием крепостной стены. Дав трещину, стена рухнула. Старец и несколько заключенных бежали в горы. Там он и жил с той поры, и устам его глаголящим внимал с почтением народ.

Дорога и душевные терзания обессилили юношу. Не дотронувшись до пищи, он лег спать. Всю ночь старцы бодрствовали. Рассказав о беде, которая постигла юношу, и о намерениях своих, отец Симоне искал понимания и поддержки у слепого старца, и тот, благословляя, согласился оставить у себя юношу. После утренней молитвы, выслушав все, что поведал ему отец Симоне, Гоча, не сдерживая чувств, рыдал. Отец Симоне не пытался успокаивать его, понимал, что слезы облегчают душу. Целый день его не беспокоили, к вечеру старец попытался завести разговор, но юноша был глух к устам, обращенным к нему. Казалось, жизнь была вырвана из его тела. Пустые глаза смотрели в потолок, он лежал неподвижно, бледное лицо казалось мраморным, неживым. Всю ночь и последующий день он так и пролежал. С наступлением ночи, когда все давно спали, в его опустошенную душу стало прокрадываться странное чувство, мысли обострились, взгляд стал колким. Юноша встал с постели, зачерпнув воды ковшом из ведра, жадными глотками осушил его. Распахнув двери, вышел во двор. Ночь была темной, небо затянуло тучами. Холодный северный ветер обдал юношу, приведя его в чувства. Он вздрогнул. Решено, подумал он, надо смыть позор и отомстить за поруганную честь сестры, за отца и Дато. Кровь закипела в жилах от пламени мести. Не знавшему, что делать, до этого, месть указала ему смысл дальнейшей жизни.
Изменения в нем не ускользнули от прозорливых глаз. Немало труда потребовалось старцам, чтоб исцелить душу и разум, отравленные плодами гордыни, ненависти и себялюбия. Месть, подобно змее, извивалась в нем и жалила кровоточащее сердце. Самолюбие устами горделивыми опутывало разум. Но сказано в писании: «За смертью не останется последнего слова». Сила молитвы рассеяла в душе юноши мрак, а любовь к Господу исцелила в нем язвы душевные. Силами праведными были изгнаны желания бесовские, и жизнь в нем восторжествовала. «Ибо пребывающий в любви, в Боге пребывает». Оба старца благодарили Господа и радовались исцелению души его. Пребывая в смирении и в молитвах, он черпал в проповедях старцев мудрость и ею же укреплял дух.
Так пролетела неделя. Отцу Симоне пора было возвращаться, звали дела, требовавшие безотлагательного решения. Помолившись перед дорогой, с первыми лучами осеннего солнца отец Симоне отправился в путь.
Прихожане поведали ему обо всем, что произошло в его отсутствие. Оставшись в одиночестве, он молился, вымаливая прощение у Господа для падшей души князя Амирана за невинно погубленные им жизни. На следующий день старец посетил князя, имея серьезный разговор к нему. С перебинтованной рукой, покоившейся на повязке, князь сидел в кресле, закинув ноги на табурет, он бессмысленным взором смотрел на пламя в камине. Подле него, подобно шакалу, прислуживал Котэ. Подливая в бокал вина, рассказывал хозяину последние слухи, бурлящие на устах. Вошедшая служанка объявила о визите отца Симоне, лицо князя искривилось недовольством, но что поделать, пришлось принять старца вопреки желанию. Котэ прошмыгнул в соседнюю комнату, оставив незакрытой дверь. Князь с присущим притворством изобразил на лице радушие, видя в своих чертогах отца Симоне.
- Прошу тебя, святой отец, проходи, присядь, отдохни с дороги.
Во всей этой наигранности сквозили лукавство и суета. Старец, опершись на посох, молча смотрел на князя. Тот прятал глаза, не желая встретить взгляд, который пронзал его черное сердце и обнажал подлую сущность.
- Сядь и слушай меня, - ровным голосом, не выражающим ни одной эмоции, начал было старец. – Кому, как не мне, знать твою подлую натуру… - князь попытался вставить возражения, но старец не дал. – Не мне судить тебя, но предостеречь от грехопадения я обязан. Знаю, что ты ищешь Гочу и желаешь погибели его. Так знай, я не позволю тебе погубить невинную душу. Ты сейчас же пообещаешь отказаться от этой затеи, в противном случае я предам тебя анафеме и буду свидетельствовать против тебя. Ты знаешь, чьим устам внемлет духовенство? - отец Симоне был почитаем среди духовенства, уста старца не раз обличали в проповедях нечестивых мира сего, и князь, зная это, затрясся. - Пообещай мне, и я буду молить Господа о прощении твоих грехов, - старец тяжело вздохнул. - Про юношу ты более не услышишь, и мести с его стороны не опасайся. Хотя ты знаешь, чего заслуживает твой поступок.
Старец пристально взглянул на князя, бледное лицо и бегающие глаза которого выдавали обеспокоенность. Было видно, он судорожно искал правильного решения, и от этого у него задергалось левое веко.

- Если я дам клятву, могу ли я быть уверен…
- Можешь, - сухо прервал старец.
Князь нервно заходил по комнате.
- Ну, хорошо, я клянусь оставить его в покое, - щн вдруг обернулся и осмелился взглянуть старцу в глаза. – Клянусь! Клянусь! - нервно повысив голос, повторил он.
- Хорошо, - спокойно ответил отец Симоне, - в подтверждение твоей клятвы завтра пришлешь мне бумагу с изложенным на ней текстом и за подписью твоей. И помни, всему этому Бог свидетель! – подняв вверх указательный перст, леденящим голосом промолвил старец и, шурша рясой, спешно удалился.
Князь рухнул в кресло, силы, казалось, покинули его. От напряжения заныла рана, он застонал. Появившийся из соседней комнаты Котэ стоял перед князем полусогнутый и ждал указаний.
- Ты все слышал? – простонал князь.
- Да, батоно, все.
- Ты должен все равно выследить Гочу. Мало ли что у него на уме.
- Не беспокойтесь, батоно, все будет исполнено.
- Ладно, оставь меня, - устало прокряхтел князь и закрыл глаза. Котэ бесшумно, как змея, выскользнул за дверь.

Получив от князя письменное подтверждение, отец Симоне написал письмо настоятелю Свято-Троицкого мужского монастыря, где изложил всю суть своей просьбы и поведал о несчастьях, постигших благочестивое семейство кузнеца. Настоятель монастыря отец Иоанн в миру был молочным братом отцу Симоне. Став братьями во Христе и пройдя испытания, какие им были ниспосланы небом, укрепив дух в вере и любви, они более шестидесяти лет несли пасторский крест, спасая от несправедливости и гонений страждущих и немощных чад православной апостольской церкви, утешая их в скорбях и обращая падших к истинной вере Христовой.
Через неделю отец Симоне получил письмо от настоятеля монастыря, тот благоволил к просьбе старца и благословил намерения юноши посвятить жизнь свою Господу, приняв постриг. А через месяц Гоча переступил порог святой обители, приняв постриг под именем Иовы, в честь ветхозаветного благочестивого мужа, чью любовь и веру испытал Господь, приведя его житие в упадок и наполнив его страданиями. Послушание брат Иова проходил в монастырских кузницах, где с раннего утра с молитвой начинал свой труд и с ней же поздно вечером заканчивал день. Духовником к нему был приставлен монах Феофил. Старый грек был низкого роста с длинной до пояса седой бородой, с тонкими правильными чертами и глазами, казавшимися покрытыми пеленой. Прибыв в Грузию с Афона, монах Феофил, дав обед молчания, пять лет не покидал скита. Живя в затворничестве все это время, соблюдал строгий пост, молился и плакал, очищая душу молитвой и слезами. У глаз виднелись темноватые борозды, образовавшиеся, по-видимому, от избытка слез, разъевших кожу. От долгого времени, проведенного в темноте при свечах, зрение его ослабло, и Феофилу приходилось щуриться, от всего этого схимнический вид его излучал свет непорочной чистоты, присущий, как казалось Иове, только святым и младенцам. Сердце при встрече со старцем Феофилом наполнялось смиренным покоем, радостью и любовью. Под конец земной жизни, не взирая на немощи, Феофил уйдет в долгожданное паломничество, чтоб провести остаток дней своих в молитвах у гроба Господня, но этому суждено будет быть не раньше, чем на то будет воля Господа. Ну, а пока духовник обучал брата Иову укладу и быту монашеской жизни. Читал ему труды греческих философов, дискутировал об учениях восточных мудрецов, прививал любовь к античной поэзии. Но оставшись один со своими мыслями, юноша все же ощущал глухую боль, пульсирующую в глубине души, и рубцы, затянувшиеся на сердце, казалось, начинали кровоточить. Мысли, наполненные горечью, пытались просочиться в его душу, и из темных глубин доносился голос, призывающий его к отмщению. Находясь в таких душевных терзаниях, он ночами затворялся в кузнице, и до самого утра слышны были звон наковальни и удары молота. Тяжелый труд и молитва освобождали мысли и душу от пагубных чувств. Всю ночь, заливаясь потом, он выковывал кинжалы, отполировав и наточив их, падал на колени и молился, после всего смиренно перековывал клинки на орудия труда. В этом находя спасение, он исцелял душу, и труды его были вознаграждены.

Шло время, в отросшую бороду Иовы стала вплетаться седина. Морщины покрыли лицо, а глаза, преисполненные скорби, излучали всепрощающий свет любви и сострадания. Река времени унесла в прошлое и растворила в нем все былые чаяния и страдания грузинского народа. Грузию было не узнать. Хотя еще были набеги с персидской стороны, но они не несли в себе той угрозы, от которой некогда была спасена Грузия. Давно ушли из жизни те, кого так любило сердце Иовы, и те, кого простило оно. Отец Симоне и отец Яков прожили долгую праведную жизнь и были погребены у стен своих обителей. Монах Иова почтил их надгробие своим присутствием и не забывал их в молитвах. Вот уже двадцать лет минуло, как Феофил покинул стены монастырские и ушел в паломничество, там он и нашел свой покой на древнем православном кладбище у стен храма Пресвятой Богородицы. Незадолго до затворничества скит, где Иова провел шесть лет в одиночестве и молитвах, почтил настоятель монастыря отец Иоанн. Наместником был избран отец Илия, с благословления которого монах Иова вот уже шестнадцать лет покидал стены святой обители накануне Великого поста.
Что же касается князя Амирана, то он был убит старшим братом Дато. Месть настигла его на охоте. Коба, так звали старшего сына Важи, обещал отцу не трогать негодяя, но после смерти родителя он посчитал себя освобожденным от клятвы. Похоронив жену и ребенка, Коба ушел в абреки, горы стали его вотчиной, и имя его порождало страх. Котэ, сколь хитер ни был, но тоже нашел свое, с перерезанным горлом он был найден на берегу Лиахви.
В родном селении Иовы все изменилось до неузнаваемости. Дом, где некогда жила семья кузнеца, был разрушен. История семьи его обросла легендами и разного рода слухами. Никто так и не знал, куда подевался сын Отара. Многие считали его мертвым. Посланные некогда князем люди не смогли отыскать юношу. Отец Симоне предусмотрительно запутал следы и распустил слух через третьих лиц о гибели Гочи. Ложь во спасение не грех, а форма добродетели.
Усадьба Мачабели ничуть не изменилась с той поры, когда монах видел ее последний раз. У убиенного князя рос сын, названный в честь деда Афтондилом. Все отзывались о нем как о добром и умном юноше. Слава Богу, благородные корни Мачабели породили достойный плод. Все, что могло напомнить монаху о прошлом, - это выкованные им и отцом ворота. Посещая церковь Святого Рождества, где монах вот уже 16 лет встречал светлый праздник Пасхи, он часами мог любоваться воротами, которые помнили прикосновение рук близких ему людей. Отец Симоне рассказал ему, почему важно было для покойного князя исполнение его последней воли. Дело в том, что церковь построена родом Мачабели, ворота на ней с изображением родового герба были изломаны турками, а церковь осквернена. Защищая свое родовое гнездо, дед покойного князя Автондила был предан мученической смерти; привязанный к воротам, он был сожжен, а настоятелем в то время был молодой отец Иосиф, которому персы отсекли руки, дабы священник не созывал колоколом православных на молитву. Долгое время церковь стояла в развалинах, в память о мучениках князь поклялся восстановить святую обитель в ее первозданном виде, и слово, данное перед Богом, сдержал.

Нет ничего прекрасней гор. Залитые солнцем высокогорные луга, бархатисто зеленеющие склоны, на которых, словно жемчужной россыпью, пасутся отары овец, вечно заснеженные вершины, цепляющиеся за пряди облаков, порывистое дыхание ветров раскачивает колыбель не опороченной и не покорившейся человеку природы. Туманы, подобно молочным рекам, разлиты по ущельям, и среди всего этого доносится остужающее кипение реки. Внезапный грохот сорвавшегося камнепада из-под копыт перепуганного архара и пронзительно протяжный крик парящего в облаках орла дополняют собой симфонию векового молчания. Ощущение зарождающейся свободы при этом пьянит. Неподдающееся осмыслению чувство свободы от всего того, что делает человека рабом, освобождает от страха быть вольным. Одиночество, некогда пугающее и колющее изнутри, становится елеем, исцеляющим душу и мысли. С наступлением ночи небосвод, усеянный звездами, особенно низок. Кажется, заберись на вершину, и рукой достанешь до звезд, и часто ночной эфир пронизывают стрелы сорвавшихся светил, и откуда-то издалека доносится заунывный вой шакала, переплетаемый ароматами благоухающих склонов. И вот в какой-то миг ласкающий поток ветра перерождается в шквал. За считанные мгновения ночное небо заволакивают тучи, наползающие с запада. Устрашающую темноту пронзают сотни молний, раскаты грома, эхом разлетевшиеся по ущельям, сотрясают горы. В мерцающем отблеске вершины словно оживают. Сорвавшиеся с небес крупные капли дождя вонзаются в могучую грудь склонов. Тысячи струек, переплетаясь меж собой, взрыхлив высохшую почву, объединившись в бурлящие потоки, несутся с грохотом навстречу родственным объятиям рек. Наутро не остается и следа от всего того, что порождало страх перед лицом разыгравшейся стихии. Солнце слепит глаза, а по склонам в тенистую прохладу ущелий сползает туман. За сотни верст видны величественные заснеженные вершины Кавказа.

Подходил к концу сентябрь. Щедро по склонам и по ущельям расплескала пестрые краски осень. В это время погода в горах капризна и за какие-то несколько часов может кардинально перемениться. Горы все чаще заволакивают густые туманы. Дни еще пока стоят теплые, но ночами все сильней ощущается колючее дыхание заснеженных хребтов. Отары, рассыпанные по склонам и лугам, стекаются воедино. Время выпаса подошло к концу. Пастухи, подсчитывая итоги семимесячных странствий, готовятся к последнему перегону. Настроение у всех приподнятое. Ночные разговоры протекают у костра, в медных чанах томится хашлама (похлебка из баранины), пропахшая дымком и нагоняющая аппетит изобилием пряностей. Живой разговор под разлитие хмеля наполнен восклицаниями и смехом. Лежащие вокруг собаки рычат, обгладывая кости, доставшиеся со стола. Туманную ночь пронизывает одинокий вой рыщущего по ущельям и склонам хищника.
Подошло к концу отшельничество монаха Иовы. Перед уходом он всю ночь бодрствовал, проведя ее в молитвах. Святая обитель располагалась в одной из пещер, вход в которую был выложен из камня. Высеченный над входом прямо в скале крест при ясной погоде виден был издалека. Три пещеры были связаны меж собой узкими проходами, уникальное творение рук человеческих. Центральная пещера служила местом молитв, это было видно по истертым от времени изображениям настенной росписи и высеченным в камне многочисленным крестам. В глубине располагался алтарь, в центре которого лежал огромный валун четырехугольной формы, грани его были расположены по частям света, а сверху по углам виднелись кресты. Над полированной поверхностью по кругу была высечена надпись из святого писания на греческом языке: «Камень, некогда отвергнутый строителями, ляжет во главу угла».
Все это время пребывая в горах, изредка спускаясь к стойбищу пастухов, Иова укреплял дух и веру свою перед принятием важного решения, которое должно было полностью освободить его от того, что еще связывало с прошлым. Он пришел к осмыслению того, что все эти годы паломничество в горы было лишь поводом, скрывающим иные желания, которые все это время жили и порождали в нем сомнения. Все это время он ощущал вину, в нем тлел огонек, раздуваемый воспоминаниями, и, превозмогая чувства, Иова тушил его силой молитвы, но тот лишь уменьшался, но не тух. Монах ощущал себя обломком прежней жизни, края которого по-прежнему были остры, подобно кинжалу, наточенному для мести. Он осознал, что стоя у надгробий близких ему людей и молясь - все это было от лукавого, так как, стремясь каждый год в родные места, он подпитывал тлеющее в себе чувство, подобно лампаде, куда подливают масло для поддержания благодатного огня. Одиночество, молитвы и борьба в глубине души сорвали пелену, окутавшую сознание, и представшее перед ним все прожитое испугало его. Неужели все это время, молясь Господу, он прислуживал иным чувствам? Теперь, с осознанием этого, ему по-новому открылась вся глубина слов, сказанных Христом апостолам своим: «Следуйте за мной, и я научу вас быть свободными». Господь указал ему путь, прозрели ослепшие очи его, и от осмысления открывшегося ему он ощутил в себе твердость, приняв решение о затворничестве до конца дней своих, и это не истязало душу, но наполняло покоем обретаемого мира с самим собой.

Утро выдалось пасмурным. Монаху предстоял долгий путь. Спускаясь по крутым каменистым тропам, он намеревался засветло достичь стойбища пастухов. Постническое лицо и глаза старца выдавали усталость. Опираясь на посох, он медленно преодолевал расстояния, то и дело останавливаясь для отдыха. Дело шло к вечеру, сумерки стали сгущаться, когда до монаха донеслись отдаленный лай пастушьих собак и блеяние овец.
- Слава Богу, - монах перекрестился и чуть прибавил шагу. В порывах ветра все сильней ощущались запахи пребывания человека в горах. Он почти дошел, когда все вокруг поглотила тьма.
Полыхающие языки костров, извлекаемая из дудука, пропитанная грустью мелодия, захмелевшее пение пастухов, сонное блеяние овец, лай собак и легкий звон колокольчиков, висящих на шеях у пасущихся лошадей, облегчают душу у застигнутого ночью в горах путника. Собаки встревожено залаяли в темноту, почуяв присутствие чужого. Раздался громкий, хрипловатый голос одного из сидящих у костра пастуха:
- Кто там? Отзовись!
- Мир вам и благоденствие, христиане! – послышался голос из темноты.
- Отец Иова, - пролепетали уста пастухов.
- Ну-ка тише! – прикрикнул кто-то на лающих и ощетинившихся собак. Те послушно прилегли, но все же рычали, тревожно вглядываясь в темноту.
И вот из мрака вышел старец, в черной, как ночь, рясе, с белоснежной густой бородой, голову покрывал капюшон с вышитым впереди серебряной нитью крестом. Держа в правой руке посох, монах левой рукой придерживал перекинутый через плечо ремень от сумы, в которой лежали святые книги и кое-что из одеяния. Сидевшие вокруг костра пастухи встали и, перекрестившись, поклонились ему. Юноша, подбежавший к монаху, предложил свою помощь. Взвалив на себя тяжесть монашеской ноши, он провел старца к костру.
Пастухи засуетились при виде неожиданного, но очень близкого сердцу гостя. Стали предлагать все, чем был богат их походный стол. Путник учтиво отказался от угощений и поблагодарил их за радушное гостеприимство, лишь отломил кусочек выпеченной на углях лепешки и, обмакнув его в вино, благословил сей хлеб насущный, добываемый трудом богоугодным. Разузнав, на какое стойбище будет сгонять свои отары пастух Молхаз, старец с позволения радушных хозяев изъявил желание отдохнуть. Наутро его обещали довести до стойбища, именуемого у пастухов Клыком.
Клыком называлась одинокая скала, возвышающаяся над изумрудной поверхностью высокогорных лугов. Чуть изогнутый и заостренный кверху, Клык казался исполином, распоровшим бархатистую гладь и вырвавшимся из недр земли. Скала была окутана легендами и суевериями, охотно передаваемыми стариками. Нерукотворное изваяние с тремя явно выраженными гранями было значительной высоты, а чтоб обойти его вокруг, уходило не меньше четверти часа, и потому средь бескрайней зеленеющей пустоты оно казалось неестественным, приковывало взгляд и наводило на размышления о непостижимости творений небесного скульптора. Отдавая дань языческому прошлому, пастухи приносили к подножью скалы жертву, обязательно двух ягнят черной и белой расцветки. Перед закланием их обводили вокруг скалы, белого справа налево, а черного напротив. Никто точно не знал, почему все должно происходить именно так, но дошедший из глубины веков ритуал соблюдался. Туши принесенных в жертву сжигались на костре, непременно с западной стороны. Одна из легенд гласит, что скала является последним пристанищем орлов. Незадолго до смерти, согласно еще одной легенде, гордая птица, почуяв свой конец, поселяется на вершине Клыка, чтобы в последний раз, расправив крылья навстречу попутному ветру, воспарить, но, растерявшая от времени перья и силы, она срывается камнем вниз. Красивая смерть, достойная пера стихотворца.
С восточной стороны у подножья Клыка из камня был выложен кохи (пастушья хижина) со сплетенной из веток кровлей, покрытой соломой, там было все необходимое для отдыха усталого путника: стол, стоящий в центре, вокруг него лавки, а вдоль стен топчаны, устеленные соломой и овечьими шкурами. У входа справа было место для очага, а слева в углублении стены на полках стояли глиняные горшки с солью, мукой и завяленным мясом и обязательно кувшинчик со сливовой или айвовой чачей, мало ли что в горах случается.
Утро выдалось дождливым, но сменившийся ветер разогнал тучи, и к полудню на небосводе засияло солнце. Вдалеке показался Клык. Юноша по имени Гиви, сопровождавший монаха, обернувшись и не скрывая радости, воскликнул:
- Клык, отец Иова! Почти приехали. Разрешите, я поскачу вперед, предупрежу о вашем приезде.
- Да хранит тебя Господь. Ступай, - перекрестив юношу, одобрительно кивнул монах. Тот, взмахнув плетью, пришпорил жеребца. Лошадь, на которой восседал монах, навострила уши, встряхнув гривой и заклацав удилами, поковыляла следом за жеребцом, понесшимся, подобно ветру.
К вечеру погода опять сменилась. Западный ветер затянул небо тучами. Монах сидел на топчане, перебирая пальцами четки, молчал. Юноша суетился у очага, напевая себе под нос веселенькую песню. Пастухи Хареб и Вано накрывали на стол и о чем-то меж собой вели беседу. Молхаза у Клыка не оказалось, его ждали только лишь на следующий день. Перегон огромного числа овец сопряжен с трудностями, тем более, погода усложняла пастухам это дело.
- Да, по всему видно, быть дождю, - как бы обращаясь ко всем присутствующим, промолвил Хареб.
- Ничего удивительного, на дворе осень, - вставил свое мнение юноша, сидя на корточках у очага и протянув к нему ладони. Монах молча кивнул головой в знак вежливости, но сам был занят своими мыслями.
- Ну, вот, прошу к столу. Ну- ка, Гиви, посмотри, как там наша хашлама? – обратился Хареб к юноше.
- Еще немного, и все будет готово, - сняв крышку с чана, висящего на огне, и помешивая блюдо деревянным черпаком, ответил тот.
Пастушья хижина наполнилась ароматом баранины, приготовляемой в пряностях и душистой зелени. На столе в глиняных тарелках было разложено: овечий сыр, аджика, ткемали. В центре стола - подрумянившиеся лепешки, накрытые льняной тканью, и кувшин с чачей с приставленными к нему глиняными стаканчиками. Монах благословил трапезу, и все уселись за стол. Юноша, разложив по тарелкам куски аппетитной баранины, стал поливать их отваром. Блюда задымились, нагоняя аппетит. Зажурчал кувшин, разливая хмельную влагу, монах жестом руки отказался от питья. Юноше плеснули на донышко стакана символический глоток, дань уважения традициям, благодарение Господа за благополучное завершение выпаса. Монах переложил свой кусок мяса в тарелку юноше со словами:
- Высохший и потрескавшийся кувшин не наполняется до краев влагой, ибо трещины разрушат его. Мне достаточно немного похлебать отвара, а ты ешь, молодость нуждается в силе.
Гиви, уплетая за обе щеки, кивком поблагодарил старца. Хмель разогнал кровь по жилам, и голоса стали теплей и звонче, а тосты все красноречивее. Со двора послышались топот копыт и ржание лошадей. Лежавшая у порога собака вскочила с места и зарычала.
- Ну-ка, на место, Куша! – прикрикнул на собаку Хареб. Та послушно, опустив морду, подошла к столу и улеглась у ног хозяина. – Кого нам на ночь глядя Господь послал? – протирая седые усы и бороду, прохрипел Хареб.
- Кто бы ни был, а всяко человек, ходящий под Богом, - не отрываясь от еды, на ломанном грузинском языке, с непривычной для слуха интонацией, ответил Вано.
Монах чуть заметно улыбнулся, наклонив голову, чтоб не смутить сидящего рядом мужчину. Он, как увидел Вано, сразу заметил, что тот не походил внешностью на грузина, а грузинский язык в его устах обретал неповторимую мягкость и вызывал улыбку, как вызывает улыбку ребенок, начинающий говорить свои первые слова. Расспросить у Вано, откуда он и как сюда попал, монаху не представилось удобного случая, да и лезть со своими расспросами в душу человеку не совсем учтиво. Вано был мужчиной зрелым. С ярко-синими глазами, темно-русой косматой бородой, которую уже подернула седина, такого же цвета была копна волос на голове. Он был крепок, выше среднего роста, широк в плечах, но добродушное загоревшее лицо говорило о мягкости его характера.
Со скрипом распахнулась дверь, обитая изнутри овечьими шкурами, и из темноты через порог шагнул мужчина, а следом другой.
- Како, генацвале! – выйдя из-за стола навстречу вошедшим мужчинам, воскликнул Хареб, разведя в стороны руки.
- Здравствуй, дорогой, рад видеть тебя в добром здравии, - Како поприветствовал пастуха в ответ, и мужчины заключили друг друга в теплые, крепкие объятия.
Абрек стянул с себя папаху, стряхнув ее, поприветствовал присутствующих. Подойдя к монаху, перекрестившись и сложа ладони перед собой, принял благословение. Зелим, прислонив оружие к стене, окинув всех острым взглядом, кивнул головой в знак приветствия. Скинув бурки, абреки прошли к столу. Было далеко за полночь. Юноша сидел у очага, подбрасывая хворост в огонь. Треск трепещущего пламени и сытый ужин клонили ко сну, но любопытство, с каким он слушал разговор старших, не давало сомкнуть веки, казавшиеся ему свинцовыми. Когда еще придется увидеть абреков, молва о которых шагнула далеко за заснеженные перевалы. Ей-Богу, не поверят, расскажи приятелям об увиденном и услышанном мной этой ночью, думал Гиви, представляя взгляды и пытливые расспросы сверстников.
Зелим, укрывшись буркой, давно спал, по привычке сжимая рукоять бебута (кинжал). В центре стола горел светильник, язычок пламени время от времени вздрагивал от просочившегося сквозь щели порыва ветра. Хареб попросил у Како рассказать историю о волке, которого он спас на совете старейшин. Тот не любил распространяться о себе, считая недопустимым для мужчины проявлять хоть какой-либо намек на склонность потешить свое самолюбие сладким хвастовством. Рассказана история была в общих чертах, без каких-либо прикрас. Волк был им отпущен за перевалом в Джавахети, откуда абреки держали путь.
- Не успели мы скрыться за перевалом, как слух об этой истории облетел все Картли, оживив уста, - с улыбкой закончил рассказ Како.
- Ты ведь знаешь, дорогой, слухи и эхо в горах быстрее голубя, - усмехнулся Хареб. Вано положил локти на стол, потирая ладони, кивнул головой:
- Так оно и есть, - прищуренные глаза его то и дело смыкались, хмель и усталость брали свое, но он, проведя ладонями по лицу, все ж бодрствовал.
На дворе моросил дождь, ветер погнал дождевые тучи на юго-восток, и сквозь разорванную небесную парчу вскоре проклюнулись звезды. «Никогда не загадывай в горах, что будет, лишь почитай то, что было до тебя», - поговаривают старики. Монах, перебирая четки, выслушав краткий рассказ, обратился к абреку:
- Сын мой, волк, о котором ты поведал нам, по описанию похож на того, с кем мне привелось встретиться в ущелье у высохшего ручья. Скажи, не было ли у волка характерного шрама в виде рогатины на левой верхней губе?
- Истина ваша, святой отец, был шрам. А как вам привелось встретиться с ним?
Все с любопытством взглянули на монаха, ожидая интересного рассказа. Гиви, почти что дремавший, встрепенулся, не желая пропустить мимо ушей все подробности этой истории. Борясь со сном, он то и дело выходил во двор, чтоб остудить глаза, воспаленные сном и усталостью.
- Ничего интересного я вам не поведаю, - неторопливо, размеренно начал монах свое повествование. - Я возвращался с нижнего стойбища вверх по ущелью. День был жаркий, а путь не близкий. Решил я отдохнуть у родника, ну, у того, что пробивается под кроной дикого орешника, вы поняли, где это, - мужчины утвердительно кивнули в ответ. – Ну, вот, утолив жажду, омыв лицо и руки, я уселся на поваленный ствол дерева. Легкий ветерок путался в кронах деревьев, обдавая меня прохладой. Вдруг до слуха моего долетели непонятные шорохи. Поначалу я не придал им никакого значения, мало ли какая там тварь Божья шебуршит в кустах. Но потом сквозь все многоголосье я стал различать не только шорохи, но и прерывистое, хриплое дыхание и обессиленный, приглушенный рык. Перекрестившись, я направился к месту, которое привлекло мое внимание. Ступая осторожно, глядя под ноги, раздвигая посохом мелкий кустарник, я продвигался в глубь поросшего лесом склона горы. Не скажу, что мне пришлось долго искать предмет моего любопытства. Волк лежал в кустах обессиленный. Петля туго сдавливала его мощную шею и затрудняла дыхание. В уголках пасти пузырилась пена. Он, видимо, пытался перегрызть охотничью петлю, привязанную к стволу дерева, но его попытки освободиться все сильней затягивали узел.
- Да, попадись он лапой в петлю, перегрыз бы ее себе и ушел, - вставил свое суждение Хареб. Старец продолжил:
- Подойдя и оглядев его, я поначалу не знал, что мне делать. У волка даже не было сил встать на лапы, а может, осознав свое положение, он нарочно не сделал каких-либо лишних движений, какие могли бы его погубить. Он лежал смирно, лишь косился на меня своими желто-зеленоватыми глазами. В них не было страха, лишь покорность перед тем, что выпало на его долю. В нем чувствовалась сила к жизни и жажда, но к чему, для меня оставалось тайной. Я решил не торопясь и постепенно, не причиняя боли, помочь божьей твари. Освободи его, он сразу же мог рвануть и погибнуть от разрыва легких или сердца, так как все в нем было пересохшим. Сколько он боролся со смертью, мне не было ведомо. Для начала я чуть ослабил узел, он с жадностью стал втягивать в себя воздух, но не вставал. Из бурдюка я медленно полил водой ему на морду, волк встряхнул головой, облизался бледно-розовым языком и, вытянув морду, положил ее на передние лапы. Так я повторил несколько раз, пока не услышал приглушенное рычание, говорящее мне, что, мол, хватит, - монах улыбнулся. - Пришло время молитвы. Отойдя чуть в сторону, встав на колени, я стал молиться, ощущая, что волк наблюдает за мной, и как ни странно, после этого взгляд его оживился. Он попытался встать, но слабость еще пронзала тело, присев, аппетитно зевнув, он не отрывал от меня глаз. Я попытался приблизиться, волк оскалил клыки, но не рычал, видимо, давал понять, что неосмотрительная торопливость ни к чему. Я внял этому. Усевшись близ него, я предался чтению святого Евангелия. Волк некоторое время сидя наблюдал за мной, но потом все же решил лечь, от слабости его чуть пошатывало. Ему требовалось восстановить силы, и мне показалось, что он задремал, но уши, навостренные в мою сторону, контролировали все мои действия. Сколько времени прошло, трудно сказать, час, может быть, больше. Я не намерен был ночевать в ущелье, но и оставить в беде тварь божью, которой была подарена надежда, не мог. Волк, видимо, понял меня. Я встал, он последовал за мной. Некоторое время мы смотрели друг на друга. Приставив посох к дереву, я присел, вытянув к нему правую руку, на запястье висели четки со святым распятием, - монах чуть приподнял руку, показав те самые четки. – Волк медленно вытянул морду ко мне и прижал уши. Не делая лишних движений, я освободил его, хотя желание потрепать зверя за загривок было велико, но я не дал волю человеческой слабости. Так мы и расстались. Спустя час я уже взбирался по склону Лысой горы когда услышал протяжный вой, долетевший до меня эхом.
- Да-а-а, - протянул Хареб. - Вот так дела…
- Волк - зверь благородный, - прервал удивление Хареба Како. - Сколько тварей на земле, и каждой Господь дал имя по сути ее природы, и по ней человеку ведомо, кто есть кто. Волк не может быть овцой, овца змеей, змея птицей. Лишь человеку свойственно быть кому овцой, кому волком, а кому змеей. Сразу и не разберешь, кто есть кто. С виду в благородной оправе может таиться подлость, в немощи стойкость, в хрупкости храбрость. Порой человек не знает, на что он способен, а некий способен на все, невзирая на честь и совесть.
Размышления абрека вслух прервал Гиви, не по своей воле, сон все же овладел юношей, и тот, потеряв равновесие, чуть было не свалился с табурета. Резко очнувшись и не понимая, что случилось, хотел было что-то сказать, но Хареб, улыбнувшись, велел юноше идти отдыхать. Тот покорно, подойдя к отцу Иове, приняв благословение и пожелав всем доброй ночи, улегся на топчан, стоявший в правом углу.
- Правда твоя, - продолжил размышления Хареб, - в каждом есть что-то от зверя, но дано нам Богом быть людьми. Согласитесь, быть человеком в любых обстоятельствах куда сложней, нежели им не быть. А какая в этом выгода, подумает некий? - улыбнулся он и хитро прищурил глаз.
- Человеку дан выбор, зверь же лишен его, - задумчиво продолжил монах. - При всем желании волк никогда не станет тем, кем ему не суждено быть. Что же до человека, то страсти делают его тем или иным. Желания тянут его в бездну греховную, и над ними дана власть силам бесовским. Я, ты и ты, - указал он на сидящих мужчин пальцем, - в конце концов, весь род человеческий только и делает, что ищет недостатки в других, не замечая своих. От этого все беды, - монах тяжело вздохнул. - Не судите, да не судимы будете, сказано в писании, - над столом зависла тишина, слышен был лишь треск горевшего хвороста. Монах обвел всех взглядом. - Всю свою жизнь я провел в молитвах и в смирении, и казалось мне, что я обрел мир с самим собой, но как сладок плод себялюбия и как извилиста тропа заблуждения природы человеческой. Поклоняясь Господу, как мне казалось, я более отдалился от него, чем вы, и тем тяжек грех мой. Но как велика любовь к нам отца нашего небесного и милость к немощам нашим. Упавший на самое дно, но поднявший взоры свои и очистивший помыслы, ценен больше, чем тот, кто всю жизнь прожил на вершине в одеяниях белых. Ведь недаром в мытарях и блудницах явилась воля Господа нашего. Кому, как не Богу, ведомо кто станет ревностным служителем его, ибо сказано: «Пути мои не ваши пути, и дела мои не ваши». Все, к чему обращены очи ваши, все то, что вы посчитали, считаете и посчитаете неправедным, примите как испытания ваши, молитесь, и терпение ваше вознаградит Господь, - монах перекрестился, и мужчины последовали ему. Минутное молчание нарушил Како:
- Все, что вами сказано, истинно. Терпение? Терпение прекрасно, но ведь каждому предначертан свой путь и на пути этом испытания разные. Взять, к примеру, меня. Мой образ вольной жизни не дает многим покоя, - абрек ухмыльнулся. - Я уверен, что во всем этом есть рука проведения.
- Я многое слышал о тебе, - монах провел ладонью по морщинистому лбу. - Молва о тебе и о твоих делах ходит разная. Да и Бог с ним, не мне быть мерилом в твоей судьбе. Неизменно одно, вся жизнь твоя, твоя личность и свободолюбие, не думал ли ты, что всем этим ты являешь пагубный пример молодым горячим сердцам и невольно обрекаешь их, ибо восхищение тобой слепит их?
- Нет, святой отец, мой образ жизни - это мой выбор, что же до молодежи, им выбирать, как и кем жить. Спору нет, юноши грезят быть абреками, но это лишь мечты, которые, подобно туману, рассеются, но, даст Бог, уважение к тем, кто живет по законам чести, у них останется, но и это сулит им немало тревожного. Что тут поделаешь, каждый ищет свое, - пожал плечами абрек.
- А я вот что имею вам сказать, - чуть оживился Хареб, - я не пожелаю своему сыну такой участи, но коль приведет его судьба на эту дорогу, то мое родительское слово будет таковым, пройди, сын мой, этот путь так, чтоб не посрамить имени своего, - в голосе его прозвучали нотки гордости. Подняв над головой указательный перст, Хареб с важностью добавил: - «Лучше смерть, но смерть со славой, чем бесславных дней позор». Э-эх, как сильно сказал Руставели. За это, ей-Богу, не грех и выпить, - и рука, обхватив горлышко кувшина, опрокинула его, разливая хмель по стаканам.
Мужчины, чокнувшись, осушили сосуды. Уста монаха тронула улыбка, в глубине души разгоралось пламя, подталкивающее его к спору, но зная, что сие от лукавого, он смиренно молчал.
- Вот что я еще хочу сказать, - закусив ломтем сыра и обтирая уста тыльной стороной ладони, Како взглянул на старца, - народ выдумывает себе героев, он ждет, что явится тот, кто освободит его от господ и установит справедливость. – А разве в истории мало имен народных героев? Немало, святой отец, но почти все они были преданы и повержены своим же народом. Я не считаю тех, кто пал, сражаясь с внешним врагом, это другое. Народ, по своей сущности, потребитель, и уста его говорят только «дай», а слышать он хочет только «на, бери». Это я говорю не только о простолюдинах, дворянство ничем не отличается от них, напротив, оно более ревностно и корыстно от самовластия.
- Власть дана им Богом, и они являются бичом в руках божьих, и удел его терпеть, ибо такова воля, - ответил монах.
- Поймите меня правильно, я не осуждаю их, - абрек положил руку на сердце, - но и рабом я не собираюсь быть. Кто хочет быть свободным, он им будет. Это зависит от самого человека.
- Истинную свободу дарует Господь, сказавший: «Идущий за мной станет свободным и обретет царствие небесное», - монах перекрестился.
- Истинны слова Господа нашего, - молвил Како, перекрестившись. Вот в чем дело, святой отец, они не следуют заповедям божьим, но хотят свободы, подаренной им простым смертным. Они не соблюдают заповеди крови Христовой, но гневаются, когда нарушаются законы, написанные ими и ими же и нарушаемые.
- Такова природа человеческая, - в словах монаха сквозила печаль, - наш народ не лучше и не хуже народов, населяющих землю. Разве овцы, пасущиеся на этих склонах, лучше или хуже тех, что пасутся за перевалом?
- У чужих овец шерсть гуще, - шутя поспешил ответить Хареб.
- Это вопрос человеческой алчности, - взглянул на Хареба монах, тот тут же сник, поняв неуместность своего сравнения.
Вано все это время внимательно слушал, сидя за столом и опершись подбородком на ладони. Встав, он подошел к угасающему очагу и, присев на табурет, стал подбрасывать в него хворост. Огонь оживился, игриво потрескивая, и в свете его лучей лица у присутствующих вновь окрасились красновато-медным оттенком.
- Простите меня, человека темного, - в голосе Вано слышно было стеснение, - но и мне есть что сказать.
- Говори, Вано генацвале! – одобрительно воскликнул Хареб.
- Говори, говори, дорогой, - поддержал его абрек.
- Я вот как думаю, - поглаживая свой затылок, начал тот, - герои народу нужны для легенд и сказаний, от живых героев уж много хлопот. Легче воспевать их в скорбных песнях и воспитывать на их примере, но не забывая, что конец один, плаха или дыба. Много Русь знала свободолюбивого люда, всех извели, кого предательством, кого подкупом, кого лютой ненавистью оклеветали. Э-эх, да что там говорить, - раздосадованно махнул рукой Вано, - человек, он и есть человек, будь то христианин аль басурманин, все одно, из одного теста вылеплен, одними страстями тесто-то и замесили.
- Ты, как я посмотрю, человек пришлый, но судя по тому, что ты уже овладел нашей речью, живешь, наверное, среди нас давно? – обратился к нему монах.
- Да-а, - кивнул головой Вано. - Вот почти 15 годков, как судьбина забросила меня в эти края.
- Не посчитай за праздное любопытство, расскажи о себе. Я много слышал о твоей родине, сын мой. Хотел, но не привел Господь, побывать на русской православной земле, - монах с теплотой взглянул на него.
- Расскажи, дорогой, расскажи, как нелегко простому мужику живется где бы то ни было, - подвигал его на рассказ Хареб.
- Да что там рассказывать, - неохотно начал Вано, - судьба у холопа повсюду схожа. Нет правды для нашего брата, - он тяжело вздохнул, потирая ладони, глаза его опечалились. Родом я из Калужской губернии, точнее, из села Покровское, что возле города Козельска. Город обычный, православный, хотя прозванный Батыем злым, много таких городов на Руси. Рос я старшим сыном. В семье помимо меня было две сестры и трое младших братьев. Отец был каменщиком, мать рукодельницей. Были мы крепостными у господ К. Отца звали Афанасием, мать Евдокией, царствие ей небесное, - Вано перекрестился, - померла христовая от внезапной хвори. Так и жили мы, - он тяжело вздохнул, видимо, воспоминания тяготили его. - Отец часто был в разъездах, нанимался на всякого рода работы, оброк-то платить исправно надобно было. Но я, как водится, оставался за старшего, а сестры заменяли младшим мать. Шло время. Я было уж служил при барском дворе на конюшнях. Лошадей я с детства люблю. Э-э-х, какое время было! – глаза у Вано заискрились, а уста расплылись в улыбке. - Природа у нас другая, спокойная, что ли, реки тихие, гладкие, заводи, поросшие тростником да камышом, поля бескрайние, одно раздолье… - он вдруг замолчал и помрачнел. - У барина сын с дружками на лето в усадьбу приехал, взбалмошный был по природе своей и нагловат. Видать, хлебнул вольности в столицах тамошних, и вскружило ему голову. Стал девок сельских обхаживать. Замечать стали за ним, то тут, то там прижмет молодуху, проходу не дает, а они от него, как заприметят, с визгом да со слезами наутек. Ни стыда в нем не было, ни креста на нем. Что толку барину жаловаться на ненаглядного отпрыска. Мужики имели неосторожность посетовать отцу на сына, а толку никакого, в шею их повыталкивали, вот и все дело. А молодой барин пуще прежнего взялся за свое. Чувствовал гад свою безнаказанность. Так вот друг был у меня, Гришкой звали, ох, уж боек был, задирист. Не кончишь, Гришка, добром, погубишь себя, дурья твоя голова, поговаривал ему дед Прохор. Так оно и случилось. В то лето, как я уж говорил, в усадьбу пожаловали молодые господа. Шуму от них и суеты было на целый день. Прибегает как-то под вечер ко мне Гришка, весь взъерошеный, взгляд бегающий, колючий, лица на нем нет. Что случилось? – спрашиваю. Он ничего внятного не смог объяснить, только сказал, что ждет меня на старой мельнице, и тут же выскользнул со двора. Встретились мы, и он поведал мне, что видела детвора на берегу реки, там , где девки белье на плотах полощут.
Молодой барин и двое его приятелей с утра приказали подготовить лошадей для верхнего выезда. Барин изъявил желание показать гостям красоту родового поместья. Ближе к вечеру обычно девки ходят полоскать белье, ну, и заодно сами купаются. За этим занятием их и застали всадники, выехавшие из лесу на водопой. Девки завизжали и от стыда присели в воду по самые подбородки. Молодой барин, увидев такую картину, спрыгнул с седла и с разбегу бросился в реку, двое других, сидя в седлах, громко смеялись, потешались над девичьими слезами. Одна из девах так перепугалась, что со страху поплыла прочь от берега и чуть было не утопла, благо дед Прохор рыбу удил в лодке за камышом. Девицу эту Варей звали, и люба она была Гришке. Не раз он скулы набивал тем, кто на Варвару заглядывался, бывало, и сам получал, но это его не огорчало. Решил Гришка отомстить обидчику. Я, как мог, отговаривал его, но все впустую. Стал он ждать удобного случая, стало быть, охоты. А тут спустя буквально полмесяца после всего случившегося прихожу я вечером домой и слышу всхлипывание. Отдернул занавес за печью, вижу сестру Дашеньку, заливающуюся слезами. Стало быть, и до нее этот змей добрался, подумал я, глядя на нее. «Ванечка, Ваня! – взмолилась она сердечная, - ведь проходу от него нет. Что за бес в него вселился? Ей-Богу, нет больше сил моих, доведет он меня, окаянный, до греха», - и зарыдала пуще прежнего. Вскипело у меня все внутри, глотку перехватило, жилы на руках вздулись, казалось, тронь их, и полопаются. И стали мы вместе с Гришкой ожидать удобного случая, и он не замедлил. Да, молодость глупа, - покачал Вано головой, - не было у нас для такого дела ума. Э-э-х, - махнул он рукой, - да и Бог с ним, - процедил сквозь зубы. - Хотели мы все устроить таким образом, чтоб на нас тень не пала, получилось так, как получилось, - рассказчик на мгновение замолк, проведя правой ладонью по лицу. - Так вот, - взглянул он на слушателей, - так как я прислуживал на господском дворе, мне не составляло труда знать, куда и когда отправляются господа. А тут как раз на руку именины в соседнем имении намечались, господа наши были приглашены, но ехать решил лишь молодой барин. Батюшке его нездоровилось, а матушка вот уже как неделю гостила у родственников в городе. Расстояние по проселочной дороге до соседнего имения было верст шесть-семь, но путь можно было сократить, поехав напрямик через лес. Наши надежды были вознаграждены, барин решил сократить путь. Задумка была хитра по своей простоте. Напялив на голову мешковины с прорезями для глаз, мы намеревались выбить его из седла, ограбить, чтоб отвести от себя подозрения, так как поговаривали, что в окрестных лесах объявились беглые каторжане, грабившие на дорогах, и под это дело намять изрядно барину бока. Все почти так и случилось, кроме того, что работавшие на покосе мужики заприметили нас, когда мы выходили с опушки леса, и вскоре тайное стало явным. Что самое обидное, так это то, что у мужика, который донес на нас, как мы после узнали, дочь подвергалась насилию со стороны этого мерзавца, но, видно, деньги сделали свое.
Отлежался барин с неделю, конечно же, над ним хлопотали лучшие наземные лекари. Видно, Гришка приложился к нему от всей души, рука у него тяжелая, по себе знаю. Не скажу, что и я сплоховал, помял-таки ему бока, впредь наукой будет. Хотя вряд ли. Будь мы из благородных, вызвали бы его на поединок, и делов-то, а так, объявили нас бунтарями, и ждала нас горемычных старуха-каторга. А оттуда не Бог весть кто живым возвращается. Бегали мы от всех, как зайцы, по лесам и думали, а что же дальше? Натворили делов, заварили кашу, а расхлебывать аппетита и нет. Думай не думай, а решать надобно было скоро, на носу осень, а там и зима, как говорится, не за горами. Лежим мы как-то ночью с Гришкой у костра в лесу, оба заложили руки под голову, смотрим ввысь и молчим каждый о своем. Вдруг Гришка говорит: «Одно наше дело - идти на север в Вологду». - «Куда?» – спрашиваю я его удивленно. Он лениво приподнялся на ноги, бросив в костер несколько полен, сел на корточки и пристально взглянул на меня: «Я точно знаю, Ваня, о чем говорю, вот выслушай меня. Помнишь, нынешней зимой, аккурат после крещенских морозов, ездил я с дядькой Панкратом в город на ярмарку медом да воском торговать?» - «Ну, помню, и что с того». – «А то, дурья твоя голова», - глаза Гришки засверкали, и он рассказал мне все, что слышал в рюмочной, где дядька Панкратий познакомился с мужиками, нанимавшимися на работу к тотемским купцам, которые не скупились на серебро.
- А что именно он рассказал? – размеренным голосом спросил абрек. Хареб, зная эту историю, улыбнулся. Монах молча ждал, перебирая костлявыми перстами бусы молитвенных четок.
- Он рассказал мне, что в том краю нет крепостного права, что мужик там волен перед Богом и людьми и что купцы тамошние ведут торг за морями дальними, что серебра и злата у них, как снега зимой, но не в этом они видят радость души, не богатство земное слепит разум их, и что оттуда открыты нам все пути-дороги новой жизни. Пробирались мы к своей мечте ночами. На первое время деньги были, те, что у барина отобрали, а потом стало худо. Что там греха таить, приходилось и разбойничать, ну, и страху, скажу я вам, поначалу натерпелся, а после свык. Ходили мы на дорогу, как на промысел, даже забавно было. Так мы миновали Рязанщину и добрались до Владимирской губернии, там меня и схватили, - Вано вздохнул и грустно улыбнулся. - Гришке я успел крикнуть, и тот сорвался, меня же оковали. Так наши пути и развела судьбина. Я был доставлен жандармерией в калужский острог, где и был передан на милость своему барину. После недельных побоев меня продали в Тульскую губернию, дальнему родственнику барина графу Т., который вскоре был отправлен службой на Кавказ, откуда я и бежал в числе дюжины других крепостных. Долгое время я блуждал по горам, пока не набрел на стойбище пастухов. Обессиленный, с отуманенным рассудком, я заметил вдали силуэты людей. Не помню, как я добрался до них, последнее, что я увидел, православный крест на груди у подошедшего ко мне человека. В мыслях промелькнуло – слава Богу, я среди своих, и лишился чувств. Ну, а остальное может рассказать Хареб, ибо на его руки я обессиленный упал, и с тех пор мы вместе.
- Да, да, так оно и было, - кивая головой и поглаживая усы, подтвердил Хареб.
- Удивительны дела твои, Господи, видите, куда его привела месть и с кем свела? – абрек от всей души рассмеялся. - Извини, дорогой, не сочти за оскорбление, - обратился он к Вано. Тот понимающе поднял правую руку. – Боже мой, - покачал головой Како, - месть, и кому ты только неведома…
- И больше ты ничего не слышал о близких своих? – прервал смех абрека монах.
- Родня моя так и оставалась жить в Покровском, - вздохнул Вано, - больше я ничего не слышал о них, а Гришка, по слухам, дошел-таки до тех мест, а как он там сейчас, одному лишь Богу известно.
- Да-а-а, сын мой, я много слышал о тех местах, о которых ты нам поведал. Земля ваша благодатная, и молва о ней шагнула далеко за пределы земли русской. И край, куда ты с другом решил податься, тоже промыслом Божьим благословлен, - монах на мгновение призадумался.
Ворвавшаяся через щели очередная струя ветра качнула язычок светильника, и тот задрожал, тени, покоившиеся на стене, вздрогнули, загудел дымоход и оживил очаг, и, потрескивая, в нем взметнулся рой искр. Мгновение, и все стихло. Ветер, сменивший свое русло, завывал уж с другой стороны Клыка.
- Э-эх, шен генацвале! - сквозь зубы процедил Како, сжимая кулак, - как мне близка природа ветра, в нем есть жажда к воле, к простору.
- Ну, что ж, - в глазах Хареба вспыхнул огонек, и он разлил чачу по стаканам. – Я хочу поднять свой сосуд и выпить горечь его за все то, что выковало наше слово, которое мы бес стыда можем положить на чашу весов жизни, и оно будет тяжелей золота, прочней булата и мягче лебяжьего пуха.
Харебом все поддержали, добавив каждый свое, чокнулись и залпом осушили стаканы. Монах сидел за столом, склонив голову, размышлял: «Все ж как похожи судьбы наши и как несхож выбор. Воистину путями разными приведет Господь наш к себе. Он поднял голову и взглянул на мужчин, увлеченных своей беседою. Вот они, Господи, перед лицом твоим, и деяния их перед тобой, не за себя, Господи, прошу, а за них, прости им грехи вольные и невольные и прояви милость свою к заблудшим рабам своим», - монах перекрестился, и это обратило на себя внимание остальных.
- Святой отец, извините меня, что я отвлек вас, - обратился Како.
- Пустяки, сын мой, не стоит извиняться. Ты что-то хотел?
- Да, святой отец…
- Не обессудьте меня, ради Бога, - чуть заплетающимся языком встрял в разговор Хареб, - с вашего позволения, мы пойдем отдохнем, с утра дел много.
- Конечно же, дорогой, о чем разговор. Отдыхайте. За все вам сердечное спасибо, - улыбнулся Како, глядя на пошатывающего Хареба, которого поддерживал Вано. Приложив руку к груди, Вано тоже выразил свои извинения, и они оба, улегшись на топчаны, вскоре уснули.
- Так о чем же ты хотел меня спросить?
- Нет, святой отец, не спросить, а поговорить. Слишком много вопросов задаю я сам себе и не всегда нахожу на них ответы, - абрек ухмыльнулся, растирая пальцами правый висок. - Лет пять назад, по воле судьбы, святой отец, довелось мне быть заключенным в Хашурскую крепость. Много разного повидали отсыревшие стены древней крепости, да и я немало насмотрелся за время пребывания в ней. Народ сидел разный и за разное. Вы знаете, все-таки как нужда способна сильно изменить человека? Чуть прояви слабость, и она, как коррозия, разъест тебя изнутри, но не о том я хочу рассказать. Так вот, довелось мне сидеть с человеком, чья сила духа меня по сей день восхищает, а жизнь и поступки его были наполнены глубоким смыслом. Звали его Шота. Сколько было ему лет, точно не могу сказать, но седина окрасила его голову и бороду, которая от длительного пребывания в заточении была ему по пояс. Сидя в темнице, закованный в цепи, он все равно был свободен, и от него веяло этим, и это бесило тех, кто упрятал его. Он говорил мне: «Страх, вот для чего были созданы темницы. Страх, Како, – это ключ повиновения, который держит человека в состоянии раба. Часто человек желает быть им, лишись этого чувства, и власть над тобой будет утеряна». Не сломив его ни голодом, ни пытками, не обретя над ним никакой власти, его казнили, - Како вздохнул, лицо его помрачнело, минуту он молчал. Потом, встав из-за стола, подойдя к очагу, стал ломать хворост и подбрасывать в почти что потухший огонь, очаг задышал. – Вскоре мне удалось бежать по дороге в Сурамскую крепость, куда меня и еще десять заключенных решено было перевезти. После встречи с таким человеком я стал по-иному смотреть на многие вещи, и образ моей жизни стал иным. Я перестал грезить об общей справедливости и победе добра над злом. Мир, окружавший меня, я стал воспринимать таким, какой он есть, и не пытался его изменить. Я стал искоренять в себе любое проявление слабости, и смыслом моим стала свобода. Свобода от всего того, что связывает человека и заставляет его быть обязанным кому-либо, кроме самого себя и своих принципов. В человеке с рождения заложено понимание чести и бесчестия, и это я посчитал достаточным. Такой образ жизни сулил одиночество. Лишив себя надежды на семью, я принял его. Человек приходит на этот свет одиноким и одиноким его покидает. Не скажу, святой отец, что мне было легко и просто, но обуздав себя, я ощутил то, о чем мне рассказывал Шота, - абрек вдруг замолчал и встал.
Подойдя к стоящему у двери дубовому бочонку, зачерпнув из него ковшом воды, жадными глотками осушил его. Монах молчал, не лез с расспросами, понимая, что Како изливает душу. Сев обратно за стол, он продолжил:
- Минувшим летом ко мне были посланы люди князя Бараташвили с предложением о встрече. Встреча состоялась. Князь предложил мне примкнуть к их тайному обществу, которое видит Грузию свободной от русского господства. Мне было предложено встать во главе народного восстания, подготавливаемого дворянством. Все же нет ничего слаще для них, чем победа над собственным народом. Я слышал, что такого рода предложения делались многим, они лихорадочно искали козла отпущения, на кого в случае провала можно все свалить. Выслушав его, я спросил: «К чему тогда было просить помощи у русской короны? Разве благородно жалить руку, спасшую Грузию от истребления? Я, князь, человек, далекий от интриг, - ответил я ему, - не мое это дело - думать о спасении целого народа, тем более, я никогда не бью в спину». Но изворотливый ум его давил на наши духовные ценности, якобы попираемые и разлагаемые образом жизни, какой проповедует Россия. «Коль это так, князь, так отчего же вы, дворянство, присягнули на верность русской короне?» – спросил я его, взглянув в его хитрые глаза. «От безысходности», - выпалил он. Я усмехнулся: «Все-таки нужда, князь, толкнула вас, и кажется мне, что вы не о народе, не о Грузии печетесь, а исключительно о выгоде своей, и выгода ваша - это желание иметь власть и служить иным хозяевам. А на остальное вам наплевать, не правда ли?» Смотрю на него, лицо пошло пятнами. «Ты думай, с кем говоришь!» – нервным, дрожащим голосом прошипел он. «Не стращай, меня, князь, не надо, - спокойно ответил я, - знаю, с кем имею дело. Благо место для встречи было выбрано мной, а то бы не сносить мне головы», - абрек улыбнулся. - Когда мы расставались, он обратился ко мне: «Подумай, Како, хорошенько подумай, а то смотри, ты ведь абрек, а с преступниками, сам знаешь, разговор короткий». – «Думать мне не о чем, - ответил я, - а что касается меня как преступника, так я своих законов не преступал, а по вашим никогда и не жил». На том и расстались, по всему видно, врагами. Да и Бог с ним, - улыбнулся он, - одним больше, одним меньше. Кто в наше время их считает. Действительно, много хорошего было сделано и делается русскими для процветания Грузии, и вроде вера у нас одна, и по духу вроде схожи, но одно меня тревожит и не дает покоя.
- Что именно тревожит тебя, сын мой?
- Уклад жизни, перенятый ими у иноземцев. Столкнувшись с этим впервые, я был потрясен увиденным, и показалось мне, что я узрел конец всего того, на чем держится воспитание и поведение женщины. Было это поздней весной, шел мне тогда 27-й год, скрывался я тогда от недругов своих в Отенском лесу. И вот однажды, спускаясь по горной лесной тропе, услышал я звонкие женские голоса, смех и пение. Крадучись я стал пробираться, подобно волку, сквозь кустарники, любопытство овладело мной, голоса, доносившиеся до меня, казались ангельскими, и все во мне напряглось от предвкушения. На краю леса я залег под густорастущий куст дикого кизила, и увиденное потрясло меня до основания, - Абрек провел ладонью по лицу и продолжил. - На берегу небольшого безымянного ручья, что брал свое начало в чаще леса, на бархатистой зеленой лужайке был устлан ковер, на котором был накрыт походный стол с изобилием яств. Компания была из шести господ, четверо мужчин в офицерских мундирах и две молодые женщины, слуг я не считаю, они находились чуть в отдалении и занимались приготовлением кебаба. Женщины были прекрасны. Необычным для меня стало одеяние их. Нарядов таких я доселе не видел, да и представить себе не мог. Обнаженные руки, плечи, шея, глубокий вырез на груди и на спине почти что обнажал женский стан. Я не верил увиденному, разум мой помутнел, желания во мне вскипели, и я ожесточенно сжал рукоять бебута. Я был готов броситься из укрытия, как хищник на добычу. Но овладев собой и испугавшись чувств, вспыхнувших во мне и толкавших меня на постыдство, я без оглядки бежал оттуда, пока обессиленный не упал у родника. Меня трясло, но вскоре я успокоился, всю ночь просидев у костра в лесу, я думал. Я прогонял желания прочь, но они возвращали меня туда, я не хотел, но невольно думал о том и ловил себя на мысли, что мне приятны эти воспоминания. Чтобы окончательно освободиться от них, я сунул правую руку в горящие угли, и тишину ночного леса огласил звериный рев изгоняемого мной беса, - абрек замолчал, потирая правую руку, казалось, он вновь ощутил боль от ожога и, прищурив глаза, оскалился. - Мне кажется, святой отец, - прохрипел он, - что я видел начало конца. Потеря стыда ведет к разложению души. Коварна женская красота, мужчина легко очаровывается ею и готов на многое. Вот эти желания и губят его. Открыто демонстрируя свои прелести, женщина порабощает мужчину, беря власть над его желаниями. Ею нарушается заповедь: «Почитай мужа своего». Искушение – суть ее, мужчине же приятно быть искушенным. И думаю я, что через все это женщина в скором будущем уравняет себя с мужчиной, конечно же, не без помощи его, и полностью пожелает поработить его природу, ибо мужчина - жертвенник перед Богом. Ведь сказано стариками: «Устами женскими глаголет дух лукавый, и изгнанием из рая мы обязаны им». Не зря же предками нашими были предписаны строгие правила для женщин. Смогла бы женщина смело взглянуть в глаза мужчине и предстать перед ним с непокрытой головой? О другом я и не говорю! Нет, не смогла бы, - устало выдохнул абрек. - Еще пока что живы традиции наших предков, и преимущественно соблюдаются они простолюдинами. Дворянство же, большая его часть, давно поражено духовной проказой, и они собой являют пример растления душ своих, примеряя на себе личину вседозволенности, навязываемую им иноземной культурой.
Некоторое время монах осмысливал услышанное из уст абрека. Молчание не было долгим.
-Ты знаешь, сын мой, когда Бог хочет наказать человека, он лишает его разума, способности мыслить, и глаза его ослеплены. Я рад, что ты не наказан этим. Все, о чем ты говорил, давно тревожит духовенство, православные церкви наших народов молят Господа. Все, что ты видел и видишь, есть тайная борьба с православием, навязываемая, как ты правильно заметил, врагами его. И встреча твоя с князем - все это происки нечестивые врагов веры нашей. Духовенство знает, откуда дуют враждебные ветры и устами чьими обращаются они к народу. Под предлогом свободы нас хотят рассорить, вбить клин между двумя ветвями православия. И в самой России православие подвергнуто скрытому гонению. Царем русским Петром было упразднено патриаршество. Пожелав сделать державу великой, он обратил свои взоры на запад и решил перенять уклад жизни католической Европы и укрепить его на исконно православной земле. Пошатнув столбы патриархального уклада, стены, оберегавшие Русь православную от растления, дали трещину, и через них стала просачиваться мерзость. Царь показал народу вседозволенность перед Господом, вкусив плод гордыни. Не победив Россию извне, ее пытаются разрушить изнутри иноземные послы и множество советников, наводнивших Россию, да уже и Грузию. Как говорится, крепость легче взламывать изнутри, - абрек слушал монаха, вдумываясь в каждое слово, вылетевшее из уст старца. Монах продолжал. - Вера наша не воинствующая, не насаждаема и ненавязываема другим. Через веру мы приходим к Господу, а не через насилие, - монах перекрестился, абрек последовал его примеру. Со двора послышалось ржание пасущихся лошадей, абрек узнал голос своего любимца и невольно улыбнулся.
- Извини меня, святой отец, я лишь только посмотрю.
- Конечно, - одобрительно кивнул монах.
Абрек вышел. Монах, сдвинув брови, пристально смотрел на пламя светильника, которое время от времени вздрагивало. Кающаяся душа, подумал он про Како. Скрипнула дверь, абрек вошел, растирая от холода ладони.
- Ветер разогнал тучи, уже светает, небосвод чист, как слеза, видимо, быть погоде, - абрек подошел к очагу, подбросил в него хворост и вытянул к нему руки. Эх, как хорошо, - потирая ладони, Како подошел к столу. - Хочу вам еще рассказать то, что я видел своими глазами, - абрек сел за стол напротив монаха.
- Слушаю тебя, сын мой.
- Было это после того, как я бежал из-под стражи. Жил в наших краях известный абрек, Коба его звали, царство ему небесное, - Како перекрестился, - не знаю, слышали вы о нем, надеюсь, что да. Имя его приводило в трепет толстосумов и дворянство, он был кровником рода Мачабели, - монах слушал, но виду не подавал, что был лично знаком в мирской жизни с Кобой. – Вот как-то раз ранним осенним утром мы вдвоем возвращались верхом по тропе, пролегавшей мимо разрушенных стен Гомской крепости. Издалека уж виднелись руины, как мы заметили у подножия скалистого выступа, на котором сохранилась часть кладки наружной стены, пятерых мужчин. Натянув поводья, мы спешились. Укрыв лошадей в растущем неподалеку диком орешнике, мы тайком стали пробираться вперед. Незамеченные, мы расположились неподалеку от них на возвышенности. Вся картина была у нас, как на ладони. Четверо мужчин были одеты в офицерские мундиры, пятый, стоявший чуть в стороне, не был военным и, по-видимому, очень нервничал, так как периодически обращался к тем четверым и постоянно протирал облысевшую голову платком. Офицеры что-то обсуждали, потом один из них, сняв головной убор, положил в него что-то, и двое других по очереди извлекли это, стоявшие друг против друга, взглянули каждый на свое и, кивнув друг другу, разошлись в разные стороны. Отсчитав по нескольку шагов в обе стороны одновременно, двое из этих четверых вытащили сабли из ножен и вонзили их в землю. Потом один из них, тот, который снимал головной убор, направился к валуну, поросшему мхом, на котором лежал деревянный футляр. Взяв его, он подошел по очереди к стоявшим друг против друга офицерам. Те извлекли из него ружья, осмотрев их, и встали в стойку, предварительно скинув с плеч офицерские накидки. Стоявший в стороне офицер что-то крикнул, и те стали сближаться. Раздался грохот выстрела, через мгновение - другого. Все на миг заволокло дымом, слышен был протяжный стон. Офицер, стоявший от нас слева, лежал неподвижно, видимо, был убит, другой же сидел на земле, держась за плечо, корчился от боли. Подошедшие к лежавшему двое офицеров сняли головные уборы и перекрестились. Вокруг раненного хлопотал тот лысоватый, перевязывая рану на скорую руку. Потом все собрались, как ни в чем не бывало, убиенного положили поперек седла, раненный забрался на коня, не без помощи, и все двинулись прочь и вскоре исчезли из виду. «Коба, что это было», - удивленно спросил я. «Это поединок смерти, - ответил он, - распространенный среди русских офицеров. Так они решают вопросы чести. С одной стороны, благородно, с другой, глупо, так как они вверяют свою жизнь воле жребия». – «Какого жребия?» – еще сильнее удивился я. Коба объяснил мне, что офицеры доставали записки, где указана очередность выстрела. Долго после этого я размышлял над увиденным, многое восхищало меня в такого рода поединке, особенно мужество и хладнокровие, с каким они стояли друг против друга… Вот так мне довелось увидеть обе стороны одной монеты русской чеканки. С одной стороны, мужество и хладнокровие, с другой, жажда быть плененным женской красотой. Кстати, потом я узнал, что причиной множества поединков является страсть к женщине.
Монах молча покачал головой, вид его был омрачен воспоминаниями, которые невольно в нем воскресил абрек.
- Скажи, сын мой, как давно ты знал Кобу? Где и как ты с ним познакомился?
- Сразу же после побега, - абрек стал вспоминать подробности знакомства. - Я долгое время скрывался в селении Меджврисхеви, там я и познакомился с ним. Уходя от погони, он был ранен, почти без сознания конь увел его от преследования. Я заметил коня, стоявшего на опушке леса, Коба лежал на земле, истекая кровью. Вместе с селянами мы перенесли его в дом, где и выходили, так мы и познакомились. Он мне рассказал свою историю, которую знал, наверно, каждый житель Картли, и в знак благодарности подарил мне клинок, выкованный рукой известного в прошлом кузнеца Отари.
- Можно ли мне взглянуть на этот кинжал? – сдерживая в себе всю горечь нахлынувших воспоминаний, спросил монах.
- Конечно же, святой отец, - Како достал из ножен клинок и передал его монаху.
Тот, бережно взяв его, стал рассматривать, он видел в нем то, что было скрыто от посторонних глаз. Ощутив тепло рук отца, он вспомнил дом, кузницу, удары и звон наковальни, грусть в глазах матери и звонкий смех сестры. Да, это был клинок, выкованный рукой его отца и подаренный своему другу Важе, отцу Кобы. Монах силой воли сдерживал слезы, и уста его грустно улыбнулись. Передавая клинок обратно абреку, взглянул ему в глаза:
- Я не разбираюсь в оружии, но я много слышал о кузнеце.
Како почувствовал, что монаху известно куда больше, но не посмел расспрашивать того против его воли. Старец тяжело приподнялся и вышел из-за стола. Молча пройдя взад-вперед, он вышел во двор. Како сидел за столом и пытался рассмотреть в клинке то, что так омрачило монаха. Не найдя в нем ничего того, что могло бы поведать о тайнах, он вложил клинок в ножны и сунул за пояс.
Монах стоял, обратив лицо к небу с закрытыми глазами. Порывы ветра трепали бороду и белоснежные пряди волос. «Прошлое не хочет меня отпускать, - думал он. - Мир тесен, они повсюду будут следовать за мной. Господи, дай мне силы, прошу, не оставь меня на распутье. Укрепи дух мой в стремлении быть свободным, а не рабом моих воспоминаний. Господи, в руки твои вверяю я жизнь свою». Монах провел ладонями по холодному лицу и на мгновение задержал взгляд, устремленный ввысь. Ветер слезил глаза.
Над хребтами занимался восход, небо было кристально чистым. День обещал быть теплым. Монах, обтерев ладонью глаза, вошел в хижину. Како подбрасывал хворост в огонь. Старец прошел к столу и, садясь, обратился к абреку:
- Известно ли тебе что-либо о смерти Кобы, сын мой?
- Смерть его, святой отец, окутана тайной и стала легендой, - Како, поднявшись с корточек, подошел к столу. - Говорят, он попал в засаду. Одним словом, предали его. Уходя от погони, он был ранен, конь под ним был убит. Окруженный со всех сторон, он был загнан на скалистый берег Куры, откуда и бросился, не желая позорного пленения. Так его тело и не нашли, - вздохнул абрек. Монах еле заметно покачивал головой, слушая печальный рассказ, он не проронил ни слова.
Откинув в сторону бурку и протирая сонные глаза, Зелим, взглянув на сидящих за столом, встал с топчана. Потягиваясь, он молча вышел во двор.
- Друг у тебя скуп на слова, - взглянул монах на абрека.
- Такая у него черта характера, потому и прозвали Немым.
- Давно ты с ним?
- Да вот как вместе бежали из-под стражи, с той поры и кочуем.
- Куда теперь путь держите?
Абрек развел руками и усмехнулся:
- Куда приведет дорога, святой отец.
Старец понимающе покачал головой. Со двора вошел Зелим, обтирая ладонями наголо побритую голову, капельки воды, словно бриллианты, искрились в его черной, густой бороде. Сдвинув брови, проведя правой рукой по бороде, он спросил:
- Вы так всю ночь и просидели?
- С хорошим собеседником и ночи мало, - ответил абрек. Зелим прошел к столу.
- Пора нам собираться, Како.
- Знаю, знаю, Зелим, - покачал тот головой и взглянул на старца. – А вы, святой отец, как долго намереваетесь быть здесь?
- Я жду Малхаза. И мне пора уж в обратную дорогу. Надеюсь, мой мул нагулял бока на вольном выпасе, - усмехнулся старец. - Вот встречу его… - монаха прервало кряхтение, доносившееся сзади.
- Доброго вам, в день грядущий, - прохрипел голос проснувшегогся Хареба.
- И тебе всех благ, - ответили ему. Сев на край топчана, Хареб обвел всех затуманенным взглядом и улыбнулся.
- Вано, вставай, - взглянул он на укутавшегося с головой друга. - Вставай, вставай, Вано. Уж солнце встало за горой, пора бы выпить нам с тобой, - засмеялся Хареб. Его веселое настроение заразило всех.
- Не знал, что ты стихами умеешь говорить, - захохотал Како.
- Э-эх, - махнул тот рукой, - иногда порой я и не на такое способен. Чем разговаривать, лучше плесни-ко, больше толку будет.
Како, улыбаясь, приподнял кувшин и встряхнул его.
- Да он же пуст.
- Этот и должен быть пуст, а тот, что на полке стоит, полон, - Хареб перевел свой взгляд на монаха и приложил руку к сердцу. - Бога ради, простите нас, святой отец.
- Бог простит, - с добром ответил ему старец. Хареб встал, провел ладонями по лицу и, подойдя к Вано, сдернул с него бурку.
- Вставай, ну вставай же! – стал тормошить. Тот закряхтел и приподнялся.
- Что, уже утро? - с закрытыми глазами пробурчал Вано.
- Давай вставай, умойся, день сегодня трудный будет, - Хареб направился к выходу. Вано, продрав глаза, поприветствовав присутствующих, встал и вышел следом. От создавшегося шума юноша приподнял голову.
- Ты спи, спи, еще рано, - улыбнулся Како. Юноша, перевернувшись на бок, вновь засопел. Вошедшие со двора мужчины прошли к столу.
Абреки уже собирались в дорогу, когда к ним подошел старец.
- Како, сын мой, хочу рассказать притчу, ответ на которую ты должен найти сам.
- Постараюсь, святой отец.
- Так вот, - начал монах, - решил перед смертью отец испытать сыновей. Призвал вначале старшего и говорит ему: «Сын мой, близок мой час, пообещай мне, что после похорон ты перепашешь весь виноградник». Сын уверил его, что исполнит волю родителя. С тем же он обратился к младшему сыну, но тот отказался исполнять. Вскоре после похорон старший сын уехал, забыв о данном им обещании отцу, младший же сын исполнил волю покойного родителя. Так вот, Како, найди ответ, кто из сыновей поступил правильно, и тогда ты ответишь на главный вопрос своей жизни.
Како принял благословление в дорогу и вскочил на коня.
- Прощайте, святой отец, даст Бог, может быть, свидимся! – прокричал абрек, пришпорив скакуна.
- Да хранит вас Господь, - монах перекрестил уносящихся прочь всадников.
Больше им не суждено было встретиться. Монах сдержал данный перед Господом обет о затворничестве. Упокоился монах Иова в глубокой старости. При подготовке усопшего к омовению монашеской братии открылось тайное: иссохшее тело старца было заключено в кованые вериги, впившиеся в плоть. Это было последним, что выковала рука монаха.