Би-жутерия свободы 87

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 87
 
В то протараненное в облаках солнечными лучами утро, задёрнутое лёгкой занавеской тумана Опа-нас Непонашему, четыре раза неудачно вступавший в браки и связанные с ними разводные процессы, встал раньше Обычного, не спрашивая у Него разрешения, отчего входная дверь нежно замурлыкала.
Времена, когда Опа подвергал себя излишней опасности и играл бескозырку в безрукавке, отсиживая трёшницу за торговлю ржавыми гвоздями напротив Вечерней Думы канули в лету. Он никогда не забудет грохота, захлопнувшихся за ним кованых дверей тюряги с её подержанной утварью. Но на него это действовало как ветхие заветы, покосившегося от старости гомериканского дяди – постоянного посетителя публичного дома «Коридоры любви». Перед выпиской из места заточения Опа-насу сделали анализ мочи и стула. Стул оказался плетёным, и это окончательно решило вопрос о его освобождении в положительную сторону.
Товарищи по злоключению отговаривали его от опрометчивого поступка и просили не покидать насиженное местечко на нарах, аргументируя свои веские доводы и чужие доводки тем, что даже малобюджетным проституткам, в обязанности которых входит и выходит, сами понимаете что... нелегко устроиться по специальности. Но Опа был неумолим, он откололся от преступного мира, как айсберг от Антарктиды, которому присвоили имя Трухальдина.
На исходе припасов того памятного дня Опе перестали сниться госпитальные каталки с протестующими католиками и контурные приглашения сняться в роли паршивой овцы в массовках. Выйдя под воинственные гики сокамерников на временную свободу, Непонашему дважды оставался холостым патроном для подчинённых, размножавшихся делением на плохих и хороших.
Лепить из себя криминального мизантропа Я-пончика на кушетке, не отличавшейся софизмом, он не мог. Единить семью лыжными креплениями желания у него не возникало. Показывать мужское достоинство при всех он остерегался, боясь, что его осудят за незаконное ношение оружия, которым не побряцаешь и с предохранителя не снимешь. Так что изложить свою расформированную подноготную Опа-нас Непонашему решил бесповоротно и схватился воскообразными пальцами за Пишущую Ручку – близкую родственницу дверной, в чём был добавочно убеждён собутыльниками в одном из подстолий за тупым углом переулка «Врождённых дефектов».
Ручка не нуждалась в ежовых рукавицах, макая себя в непроливашку крови осьминога за родину. Фломастер своего дела, она писала сочно, жирно и понимала – смех бывает разноцветным, как ситчик на платье. Она также усвоила, что в компиляции слов Непонашему, отмеченный медалью «За участие в петушиных боях» стоит особняком (с бассейном) от всех интриг.
Ручка взялась помочь ему проторить в забеге поэтов серебряную лунную дорожку к неувядаемой славе, избегая внутренних коллизий индивидуалистического характера скаредного скряги. Пусть это бред, рассуждала она, но в остроумии ему не откажешь, а мне он нужен, как балерине поддержка в прыжке, как поезду движение из пункта А в контрапункт Б.
С другой стороны Опа-нас за отсутствием лепестков роз осыпал себя почестями, выдрессировав Ручку дразнилкой искушений так, что стоило ему посмотреть на неё, как она начинала нести несусветное, тем более, что на ней был колпачок из рукописного материала. Такое положение вещей Опу вполне устраивало, хотя, что там говорить, глаз да глаз за ней был нужен. Но сегодня она (ухоженная брюзжалка) оставила послание, продиктованное не им, а его совестью: «Хорошо, что наши расформированные мнения совпадают, не то я мог бы оказаться не лучше мальчишки-туземца, торгующего пальмовыми абажурами пляжных грибков».
Значит ли это, что многоречивая река становится полноводной?
Угрожает ли ей засуха понятий, пока мама сцеживает избыточное молоко, познавая из рекламного кулинарного ролика разницу между паровым катком и паровыми котлетами?»
Беря пример с японского цимбалиста виртуозно Цыгамото Чавалеса, защитившего диссертацию «О всхожести украинской пшеницы на Елисейских полях», Опа-нас всячески ублажал свою подружку, изредка корректируя и подзадоривая Шуструю заумными вопросами: «Может ли у косинуса начаться синусит?
И танцуют ли танго котангенсы, зная, что колени понятие не растяжимое, а раздвижное».
Конечно, ему приходилось при заправке менять поразительно  афторитетную, навязшую в зубах, паству, но в отличие от канючащей секретарши она не заказывала себе женские прокладки с монограммами. Вот и сейчас, та что не укладывалась спать в его сознании мухоморно настрочила нечто далёкое от божественного и привычного для обывательского глаза на листке мелованной бумаги. «Ледяная вода-повитуха сводила разнокалиберные ноги...» прочёл он с нескрываемым удовлетворением, и скопившаяся гордость за прорывающийся гнойный талант попёрла из его груди.
Но Опа-нас нашёл в себе силы запихнуть болезнетворческий выброс инфекционной поэзии обратно, подозревая, что это вызовет в нём желание воспроизвести шумовые эффекты любовных утех прошлых ночей. Он понимал, что любовь к себе – это предвестница разочарований плюс идейная совратница. Давай с утречка без подначек, не то красное словцо облачиться в причудливые одежды, отрывисто приказал он себе вдавленным баритоном.
В комнату, переполненная прослушиванием симфонической поэмы «Музыкальные вкусноты», вплыла пухлявочка в детском нагрудничке – Зося, в первом браке, обтиравшая ноги о какого-то старичка-половичка средней руки. С перекошенной улыбочкой всесторонне облюбовав себя в поблёскивающих полированных объектах мебели, она принялась сушить ладони-вёсла кухонным полотенцем не с того плеча-уключины. Тут-то Зося и заметила в зеркале седоватую поросль на запурживших  висках.
– Я на глазах белею, а тебе хоть бы хны, писака!
– А что в городе дефицит хны? – наседал Опа-нас.
– Не пытайся убаюкать моё сознание и уйти куда-нибудь на весь вечер от налагаемой ответственности. Я смотрю, ты опять что-то там строчишь, – колыхнула она его, как бы невзначай, де`белой грудью, под песенку одесских перестрелочных лет.

          Ночью за стеной глухие
          танцевали, песни пели.
          Не слепые, не бухие.
          Чтоб они мне онемели.

– Главное скрывается в оригинальной подаче выдуманного и отретушированного мной в фотографиях с натуры. В них преобладают яркие краски и насмешливые тона, – неуклюже оправдался Опа, – а в мельчайших деталях, я на досуге разберусь и отсортирую. Когда-то мне неосмотрительно бросили обвинение в лицо, что я предатель – предаю значение всему, а кто этот весь, так и не объяснили. Ошибки, найденные у меня в избытке въедливыми критиками – не моя боль и фальшь, а досадные упущения, – безответственно свалил Непонашему ответственность и вину на беззащитную Ручку, успевшую, как ни в чём не бывало, скромно улечься на письменный стол. Теперь она напоминала тёртый калач, не идущий ни в какое сравнение с потёртой лампой Аладдина.
– Не мне тебе объяснять, Зосенька, что посильное  участие в нашем общем с Пишущей подругой бизнесе сугубо пассивное, ибо является профанацией не приносящей ни процентов с вложений,  ни дивидендов с акций, – поспешил уточнить Опа-нас Непонашему и почему-то добавил, – любовь к тебе придёт, когда иеня не будет.
– Ох, как мне всё это до боли знакомо. Но ты не беспокойся, я не акула, передо мной не надо расшаркиваться и распахивать пуленепробиваемые двери, если надо, я сама войду... во вкус, – вздохнула Зося и перевернулась со спины на живот, как требовала того йога. изжога, идущая рука в руку с питьевой содой, и Опа-нас, пребывавший в удобном для полемики расположении духа. Но мысли её были с кумиром бюргерш Амброзием Садюгой (а-ля Шон Коннери) в киноБондах и биржевых акциях киновари художественных фильмов.
– Удача мне напрочь претит, – бросил циничный Опа-нас, увлечённый мишурой литературной муштры сбоку-припёку поэтической трухи. Он не воспринимал серьёзно сожительницу, выступавшую в зудливом качестве циркулярной пилы. Поэт взял в руки шестиструнку, подыграть себе, и в защитных от Зоси целях.

Пусть меня простят женщины, с которыми не был,
Те, которых не довелось обнять,
Кем-то обласканные, не мною согретые...
Другие несли и дарили частичку меня.

Пусть меня простят мужчины, с которыми не пил,
Время не убивал за карточным столом.
В дым сигаретный, в продолжительные беседы
Не вписывался, держался особняком.

Пусть меня простят дети, которых не сделал,
Не передал свой хромосомный набор.
Дети – мои стихи, декламировал, пел их,
Пальцы запутывал в струнный перебор.

– Умытое росой утро раннее и полусонное, – пересмешнически прогнусавила Зося по мере приближения к предмету своего обожания. Её попеременно трущиеся друг о друга дородные части бёдер откровенно обнажались, включая янтарную улыбку подёрнутых ржавчиной зубов с вишнёвыми дёснами – неровён час, домососеди услышат, – подмигнула она собственному отражению в полированном шкафу, заменявшему зимнего любовника на летнего.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ты, – фабрика неработающих идей, – польстила она ему, стараясь расположить к себе в привычной для неё позе.
– Не преувеличивай, – зарделся он, – мои идеи свежей выпечки сотканы из лёгких чернил, изливающихся в розовое, эфемерное. Хотя идеи и останутся на бумаге в виде знаков благодаря заботливой Ручке, схватывающей всё на лету. А бумага стерпит и выдержит любые издевательства, при условии, что задуманное мной  предприятие порой провокационно и грозит обанкротится.
– Иди сюда скорей, апофеоз страсти, – Зося призывно и томно протянула к нему покрасневшие от стыда руки, не подозревая, что вслед за апофеозом следует пофигизм в острой форме.
Опа-нас (как всегда в минуты неотвратимого соития) без преамбул взвесил их внушительную восемнадцатилетнюю разницу.
Наткнувшись на угрожающий блеск активированного угля её близко посаженных антрацитных глаз, Опа отодвинул сомнения в сторону, дабы не  смалодушничать, но с места не сдвинулся. Зная, что он, как всякая вымирающая животная особь, подобен сексуальному маньяку-недоучке (ему нужны были охи и вздохи), поэт нашёл подходящий термин происходящему на сюрреалистичном полигоне. «Трагема», осенило его, от Трагедии и Богемы.
Всё как в стойле «Гринвидж Виллидж» у лошадей без участия вороного коня, подсчитал он доходы не возмещённые убытки «от и до» мельчайших деталей продуманного предприятия. Не успел родиться, встать на ноги, изрядно нахлебавшись горя и пива, постучать копытами по дурьим башкам, и... прямиком в забеги на ипподром в угоду шальным ставкам бескомпромиссных игроков, учитывая, что оскольчатые черви при заходе с шестёрки функционально являются двуполыми тварями.
В реальной действительности, если за игроков принимать требовательных редакторов и издателей, на него не столько ставили, сколько клали... и такое положение вещей Опа-наса несколько огорчало. Даже посредническая контора «Протвинь» не осмеливалась протолкнуть его слишком продвинутые песни, ксилитные стихи для диабетиков с их засухой во рту и юмористические интерпретации казусов интимного характера, наполнявших окружающую жизнь до самых краёв без иллюзорных голубых каёмочек.
Ручка, устав слоняться по столу, где поодаль стояли хрустальные бухалы и валялся кусочек хлеба, занюханного под водку, заняла боевую стойку и с готовностью подгоревшей яичницы вызвалась записывать Опины дерзкие мысли:
      «Кто из нас не воспринимал своё сокровенное мужское достоинство как движок Современной Истории, пребывая в объятиях опьяневшего вечера? Я чувствовал себя морским коньком, познакомившимся с ней на параде «Морских звёзд», когда поднимается рассвирепевший ветер и узкий пролив прополаскивает горло. Слюна текла в предвкушении волшебного соприкосновения.
Исходное положение на спортивном коне не бывает безысходным, или ты выполняешь упражнение, или ты валишься с лошади. А так как я уже свыкся с получением отповедей у женщин, то не оставляя ей время на раздумье без прелюдий рефери на ринге развёл её ноги, как боксёров, в стороны и бойко принялся за исполнение прямых функций предназначенных мне природой.
Думаю меня можно простить, ведь я развёлся с женой – нельзя же униженно молить о снисхождении и чувствовать себя пресмыкающимся перед каждым половым актом! Магнит  наслаждения её рук притягивал мои: сердце, плечи, голову к её звукопоглощающим коврикам красных губ, отёкших от наслаждения и готовым на всё.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #88)