Мне сон приснился нехороший.
Как будто чистил я дорожку,
Снег ночью
К упокойной маме,
В наш старый домик за оградой.
И возвращаясь ночью лунной,
Мы обсуждали сколько хлеба
Мне покупать: полчерного
Ну, и конечно белого.
Луна отливом обмелела.
Вдруг оглянулся, снег растаял,
И та дорожка в никуда.
Расцвел цветок, чуть не завял
Ни в этот сон, ни в те снега.
Мать сказала: "Много,
Ты хлеба впрок не покупай.
Смотри, растаяла дорога
Туда, где сад наш цвёл, где май,
Где не закрыты были двери,
Ну, кто сейчас тебе поверит,
Что было время, где трамвай
Ходил с Подола на Крещатик,
Шестнадцатый, не надо, Алик,
Калитку в жизнь не закрывай."
Я оглянулся, мамы нету.
В соседском доме кинотеатр.
Вот чёрный кот сошел с портрета.
Афиши нет, огни горят.
И тихо так, тепло, без ветра,
Зима ли Лето?
Кем остановлен снегопад?!
И для зимы мы не одеты.
Мы в чём-то ветхом и простом.
Я быстро открываю веки,
Ещё быстрее пишу "Сон".
И две роскошных архидэи,
На подоконнике во двор
Белками без зрачков глядели.
Второй цветок весь в капиллярах,
Он без сравнения в крови.
О, юность детская - Дегтярная,
И неприкаянные дни.
Меня будили петухи.
А днём был сад и соловьи,
Индюшки бегали, цесарки
И кобчики парили, метя дичь,
(А за воротами Ильич,
Уже второй, что Леонид).
Ежи и белки на "Дегтярке",
Под Львовской площадью, недавно -
Всего в одну земную жизнь.
Орех лесной, газета "Правда",
Второй трамвай, идущий вниз,
На площадь славную Победы,
Где только что построен цирк,
В котором я давненько не был,
В том времени, к которому привык.
Как банный лист прилипло время,
Как кепка серая с плаката.
Чья голова? Конечно Ленина,
И главный месяц был октябрь,
А дети - только октябрята.
В "Октябрь" ходил кинотеатр.
Заборы всюду, цвела мята
И рядом с нею чистотел
(Им прижигали ссадины),
И живокост (не мазь) - цветок.
И рядом тёк ручей - ничей,
Апрель его развил в поток,
Его питали родники,
Их было много от Киянки -
Первичной Киеву, названию реки.
Зимою с гор катились санки,
Как быстро пролетали дни!
Вот старость, мы теперь одни.
Нет прежней резвости, осанки.
Как редко снятся эти сны.
Подольские лихие пацаны,
Где все они?!
Их вмёрзла старость,
Но в памяти они остались,
Среди лачуг и крапивы,
Шелковиц белых покрывалов
И "перьев" от былой войны,
Стволов трофейных. Был указ,
Чтобы оружие сдавали.
А в бочках продавали квас
И пиво, в "Житнем", на базаре,
По пять копеек рак варёный,
Солёный, сочный, пять минут назад живой.
Народ был в массе неученый,
Гостеприимный, добрый и простой,
До стелек бедный,
почти нищий.
А Киев то послевоенный,
Всего-то триста с малым тысяч,
Дождями мытый, чуть живой.
Мой город, мой Подол (мой вышкол),
Колонки во дворах, где водопой,
Где босоногие мальчишки
Играли целый день в футбол.
Две голубятни во дворе, как вышки,
И голуби высоко в синиве.
Их кувырки, и снова к стае,
Они быстры, и как летают!
Они не гадят на окне,
Не ходят по двору, как куры.
Я говорю сейчас про турманов,
На непонятном языке?
Каком-то диком, не культурном,
Простите тафтологию, не мне,
Простите турманам,
И языку, во всём языческом,
Почти забытым, до премьер
Хорошо позабытого старого:
"Новых" мнений и "новых" идей.
А в народе: что старый, что малый, -
В век гаджетов писать про голубей!?
Жизнь обновляется: водою талой,
Опятами со старых пней
И кровью рыжиков, на срезе, алой,
От сосен отделившихся теней,
Забавами своих-чужих детей.
Уходим в осень, без понтов и славы.
Молитва тише и печаль скромней.
Мой сон покоится, с покойницею мамой.
... И таинство раскрыл Полишинель.