УБИТЫ ПОД МОСКВОЙ
Повесть.
Автор Константин Воробьёв.
Константин Дмитриевич Воробьёв, русский писатель,
яркий представитель «лейтенантской прозы».
Окончание повести.
Продолжение 11 http://www.stihi.ru/2019/07/10/4441
«Это было впервые, когда Алексей не устрашился мёртвого. Наоборот, он испытывал какую-то странную близость и согласность к той таинственно-неподвижной позе Рюмина, в которой он лежал, и то, что он сделал, не вызывало у Алексея ни протеста, ни жалости. Как в полусне и с выражением просветлённой оцепенелости он расстегнул на Рюмине шинель и стал ощупывать его грудь, ощущая пальцами угасающее тепло и липкую влажность. В проходе дыры молча стояли курсанты и, когда Алексей бессмысленно взглянул на них, кто-то спросил:
– Куда он попал, товарищ лейтенант?
Алексей не ответил. Курсант из третьего взвода сказал: «Какая разница»
и выругался в бога.
Всё, что делал потом Алексей – снимал с Рюмина планшетку и полевую сумку, вытаскивал из нагрудных карманов его гимнастёрки крошечный блокнот и партийный билет, разглядывал и прятал в свой карман рюминский пистолет, – всё это он совершал внимательно-прочно, медленно и почти торжественно. То оцепенение, с которым он встретил смерть Рюмина, оказывается, не было ошеломлённостью или растерянностью. То было неожиданное и незнакомое явление ему мира, в котором не стало ничего малого, далёкого и непонятного. Теперь всё, что когда-то уже было и могло ещё быть, приобрело в его глазах новую, громадную значимость, близость и сокровенность, и всё это – бывшее, настоящее и грядущее – требовало к себе предельно бережного внимания и отношения. Он почти физически ощутил, как растаяла в нём тень страха перед собственной смертью. Теперь она стояла перед ним, как дальняя и безразличная ему родня-нищенка, но рядом с нею и ближе к нему встало его детство, дед Матвей, Бешеная лощина... По очереди разглядывая лица курсантов, он раздельно и бесстрастно сказал:
– Надо его на опушке, под клёном.
– Как теперь узнаешь клён? Листьев-то нету, – сказал кто-то, но Алексей повторил с тупым упрямством:
– Чтоб небольшой клён... Разлатый.
Он сам нашёл его метрах в ста от скирдов. Молча ходившие сзади него курсанты составили в козлы СВТ, а под ними выставили две бутылки с бензином. Немецкий автомат курсант из третьего взвода повесил на ветку клёна. Алексей, проследив за действием каждого, снял шинель и свернул её пакетом. То же самое проделали и курсанты, но шинели свои сложили поодаль от лейтенантской.
– Дай мне свой штык, – сказал Алексей курсанту из третьего взвода.
– Да полно вам, мы сами выроем! – с досадой взглянул на него тот.
– Дай, говорю, ну? – прошептал Алексей.
Курсант обратил кинжалообразный штык лезвием к себе и протянул его Алексею.
Земля промёрзла всего лишь на ладонь, но её верхний чёрный пласт был густо перевит и опутан белыми нитями пырея – жёсткого и неподатливого, как проволока. «Пырей растёт по всей, наверно, России... Бывало, пока нарежешь дёрна, иступишь лопату... А земляные плитки назывались в Шелковке корветами. После дождя ребятишки запруживали ими ручьи на проулках села...». Первую плитку Алексей вырезал трудно и долго. Это всегда так бывало: первая корвега самая трудная... Трое курсантов, дробивших до того землю на мелкие кусочки, начали тоже вырезать плитки. Их принимал и складывал в штабель курсант из третьего взвода.
– Потом выложим ими верх, – сказал он Алексею.
Под чёрнозёмным слоем залегал нетолстый пласт глины, а дальше показался песок. Его черпали касками и выбрасывали на восточный край могилы. Он был тёплый. Тёплым и обмякло-рыхлым было небо, затянутое сплошными тучами, и тёплыми были снежинки, липнувшие к рукам.
Танки показались в северной стороне поля, и стрелял лишь тот, что шёл на скирды, а второй молчал и двигался к опушке леса. Алексей видел, как курсанты, нёсшие Рюмина, повернули назад, в скирды, и капитана уносил уже только один – курсант из третьего взвода. Он тащил его на спине, как мешок, и голова мёртвого держалась очень прямо, и каска сидела на нёй удивительно по-рюмински – чуть-чуть набекрень. Не переставая думать, как положить Рюмина – головой на север или юг. Алексей вылез из могилы и сначала собрал шинели, потом винтовки, автомат и бутылки с бензином и всё это не сбросил, а сложил в углу могилы.
Молчавший танк достиг опушки и шёл теперь вдоль нее к Алексею, поводя из стороны в сторону коротким хоботом орудия. Но он был ещё сравнительно далеко, а второй елозил уже между скирдами, и из крайнего, где спрятались курсанты, нехотя выбивался, повисая над землёй, сырой жёлтый дым. Почти равнодушно Алексей отвёл от него глаза и встал лицом к приближающемуся танку, затем не спеша вынул рюминский пистолет и зачем-то положил его на край могилы, у своего правого локтя. Наклоняясь за бутылкой, он увидел испачканные глиной голенища сапог и колени и сперва почистил их, а потом уже выпрямился. До танка оставалось несколько метров, Алексей хорошо различал теперь крутой скос его стального лба, ручьями лившиеся отполированные траки гусениц и, снова болезненно-остро ощутив присутствие тут своего детства, забыв все слова, нажитые без деда Матвея, пронзительно, но никому не слышно крикнул:
– Я тебя, матери твоей чёрт! Я тебя зараз...
Он не забыл смочить бензином и поджечь паклю и швырнул бутылку. Визжащим комком голубого пламени она перелетела через башню танка, и, поняв, что он промахнулся, Алексей нырнул на дно могилы. Он падал, на лету обнимая голову руками, успев краем глаз схватить зубчатый столб голубого огня и лаково-смоляного дыма, взметнувшегося за куполом башни.
– Ага, матери твоей чёрт! Ага!..
Он успел это крикнуть и плашмя упасть в угол могилы, где лежали шинели, и успел вспомнить, что то место в танке, куда он попал бутылкой, называется репицей...
Когда грохочущая тяжесть сплюснула его внутренности и стало нечем дышать, он подумал, что надо было лечь так, как они лежали вчера с курсантами в лесу: на боку, подогнув к животу колени...
Он лежал и с протяжным нутряным воем втягивал в себя воздух. На каждый вдох и выдох приходился удар сердца, болью отдававшийся во лбу и пальцах рук. Он забыл всё, что с ним произошло, и не знал, где находится. Телу ничего не хотелось, кроме одного – дышать, и он продолжал захлёбно сосать из шинелей воздух, пропахший потом, ружейным маслом и керосином. А затем пришло всё сразу – память, ощущение неподатливой тяжести, взрыв испуга, и он с такой силой рванулся из завала, что услышал, как надломленно хрумкнул позвоночник и треснули суставы рук, метнувшихся вниз откуда-то сверху, от затылка. Теперь он опирался грудью на локти, как на колышки. Они тряслись и вот-вот должны были переломиться, но вокруг них была пустота и воздух, и, захватывая его ртом, Алексей по-прежнему утробно выл – иначе он не мог, боялся дышать. Он повторил рывок и очутился поверх комьев земли и глины. Привалясь к обвалившейся стене могилы, он долго сидел обессиленный и обмякший, следя за тем, как из носа на подол гимнастёрки размеренно стекали веские капли крови.
– Это только так, – гнусаво сказал Алексей. – Зараз пройдёт...
Он лёг, вытянувшись во весь рост, зажмурился и раскрыл рот. Падали крупные, лохматые и тёплые снежинки. Они липли к бровям, наскоро превращаясь в щекочущую влагу, заполнявшую глазные впадины, и Алексею казалось, что это плачут глаза одни, без него...
Сначала он отрыл свою шинель и рукавом гимнастёрки старательно очистил петлицы от налипшего песка и глины. Кубари были целы. Не вставая с коленей, Алексей оделся и в десятый раз взглянул в сторону тёмного, неподвижно-приземистого танка. В нём всё ещё что-то шипело и трескалось, и в белесом сумраке вечера над откинутым верхним люком виднелся трепетный чёрный сноп чада.
– Стерва, – вяло, всхлипывающе сказал Алексей. – Худая...
По-прежнему избегая глядеть на догорающие скирды, он отрыл бутылку с бензином, СВТ, рюминский пистолет и подолом шинели протёр оружие. Винтовки он повесил на плечи – по две на каждом, пистолет спрятал в карман брюк, а бутылку взял в руки. Не глядя в сторону скирдов, он пошёл от могилы по опушке леса, постепенно забирая вправо, на северо-восток.
Было тихо и сумрачно. Далеко впереди беззвучно и медленно в небо тянулись от земли огненные трассы и Алексей шёл к ним. Он ни о чём отчётливо не думал, потому что им владело одновременно несколько чувств, одинаково равных по силе, – оторопелое удивление перед тем, чему он был свидетелем в эти пять дней, и тайная радость оттого, что остался жив; желание как можно скорее увидеть своих и безотчётная боязнь этой встречи; горе, голод, усталость и ребяческая обида на то, что никто не видел, как он сжёг танк...
Подавленный всем этим, он шёл и то и дело всхлипывающе шептал:
– Стерва... Худая...
Так было легче идти».
1963