Лето далёкого 1966 года не сулило мне ничего интересного. Отпуск пришёлся на весну, и был уже реализован в виде профсоюзной дешёвой (за 7 руб. 20 коп.) путёвки в Дом отдыха под Ленинградом. На оставшуюся часть года предстояли трудовые будни, и, хотя в популярной тогда песне утверждалось, что "трудовые будни - праздники для нас", единственным праздником лично для меня явилась покупка комитетом ВЛКСМ предприятия, где я работал, музыкальных инструментов для нашего небольшого самодеятельного музыкального коллектива. За это мы играли на танцах и других общественных мероприятиях совершенно бескорыстно, что, в свою очередь, вызвало уважительное отношение ко мне со стороны Германа, секретаря комитета. Когда я перестал быть молодым и покинул ряды ВЛКСМ, мне даже был выдан мой комсомольский билет на вечное хранение, с соответствующей трогательной записью, подтверждавшей моё окончательное и беспечальное расставание с комсомолом.
Поэтому я был весьма удивлён, когда меня попросили срочно зайти в комитет ВЛКСМ. Придя в приёмную, я, помимо технического секретаря комитета, молоденькой миловидной девушки, (каждый раз начинавшей напеветь при моём появлении популярную тогда песню "На тебе сошёлся клином белый свет"), обнаружил несколько человек, с которыми меня связывали дружеские и приятельские отношения на почве туристических и общественных затей. Никто не знал, по какому поводу нас собрали. Но вскоре появился Герман, и всё прояснил. Оказалось, что Интурист и прочие организации где-то в чём-то просчитались, и в наш город буквально хлынул бурный поток иностранных туристов. Гостиницы и музеи стойко выдержали этот всплеск интереса зарубежных гостей, а вот в Интуристе остро встала проблема гидов. Речь не шла об Эрмитаже или прочих музеях и театрах. Руководство обкома КПСС беспокоило свободное и, главное, бесконтрольное нахождение иностранцев на территории СССР. Поэтому перед комитетами ВЛКСМ крупных предприятий была поставлена задача срочно подготовить группы гидов, (желательно, рабочих), идейно устойчивых, которые бы могли как-то развлечь гостей и, разумеется, уберечь всех от обоюдного дурного влияния. На наш завод выделили группу французских туристов, - 28 школьных учителей, собранных со всей Франции. И мы, приглашённые в комитет, должны были стать эдакими гидами на все пять дней пребывания группы в Ленинграде. Разумеется, нам было предписано говорить, что мы работаем на заводе, выпускающем телевизоры, хотя на самом деле все мы разрабатывали совершенно секретную технику. Нам была предоставлена индульгенция на пропуск работы в эти дни. Разумеется, тут же встал вопрос о переводчике, но, увы, переводчик от Интуриста только встречал группу на вокзале и передавал её нам, а дальше именно мы должны были как-то с ними общаться. Сразу же выяснилось, что никто из нас не говорил по-французски, но большинство худо-бедно понимало по-английски, на что Герман заверил нас в том, что в группе французов большинство немного знает английский, на котором и предполагалось общение. Герман предоставил нам значительную по тем временам свободу действий: на "пустые" вечера мы могли приглашать французов к себе домой, если жилищные условия позволяли это сделать, не давая оснований нашим гостям для возникновения отрицательных суждений о жизни советских людей. Все согласившиеся поработать гидами были инженерами, а нашим старшим был мой ровесник Боря, кандидат в члены КПСС, приятный в общении человек, с которым у меня сложились дружеские отношения с той поры, когда он вовлёк меня в местные КВНы и другие юные забавы.
Мы решили, что, учитывая сильное желание обкома, пятеро из нас будут представляться рабочими, ибо все они жили в коммуналках, и только я - инженером, поскольку в то время у меня уже была 2-х комнатная квартира. Из всех нас только один был владельцем машины (видавший виды Москвич-401). Кто-то из нас разумно предложил при случае сказать французам, что обладатель - большой оригинал, любитель старых автомобилей. Это им было просто понять!
И вот ранним утром мы, вместе с интуристовским гидом, встретили поезд "Красная стрела", доставивший ранее не виданных нами французов. Из купейного вагона вышли они: примерно 14 молодых мужчин - все интересные и элегантные, сразу видно, - европейцы, и примерно такое же количество женщин. Последние меня несколько разочаровали: некоторые были староваты (под 40 лет при моих-то двадцати восьми!), а некоторые являлись обладательницами таких мощных гальских шнобелей, что им мог бы позавидовать сам президент Шарль де-Голль! Нам подали автобус, в котором все они расселись, а мы - не все, и лично я стоял рядом с местом, на котором сидел красивый кареглазый брюнет. Когда автобус переезжал Дворцовый мост, я наклонился к нему и, указывая на военные корабли, стоявшие на Неве, сообщил, что эти корабли пришли в связи с предстоящим Днём военно-морского флота. Он немедленно громко, на весь автобус, перевёл мои слова, из которых я только уловил слово "селебрасьён". Я был весьма доволен тем, что он меня понял, и приобрёл ещё большую уверенность в своей языковой подготовке!
Автобус привёз нас в интуристовскую гостинницу на улице Чапыгина, в холле которой гид представил каждого из нас французам, а также познакомил с главой группы. Им оказался высокорослый красавец, парижанин по имени Роже. Его жена, также несомненно красивая и элегантно одетая женщина, постоянно сопровождала его, видимо, неспроста опасаясь за его исчезновение из поля её зрения. Впрочем, оба они великолепно смотрелись. Казалось, Господь Бог создал их специально друг для друга!
Мы оставили французов размещаться. Днём они без нас посетили Эрмитаж, вечером их ждал кировский балет, а вот наутро мы сами повезли их в Нижний парк Петергофа. Был будний день, в парке было немного посетителей, мы разбились на группы, и так получилось, что я оказался рядом с молоденькой учительницей английского языка. Поскольку я ранее занимался в группах разговорного английского, у меня был определённый навык общения, а ей, в свою очередь было не привыкать разговаривать с косноязыкими учениками. Так мы и ходили вместе по всему Нижнему парку, который я отлично знал, и посему вполне достойно заменил ей штатного экскурсовода.
Моя французская визави, Мари-Эдит Симони, девушка лет 23-25, была внешне вполне привлекательной: тёмнорусая, с правильными чертами лица, с серо-голубыми широко посаженными глазами. Она, как я понял, когда через 30 с лишним лет оказался во Франции, являла собой довольно распространённый гальский генотип. Стройная, среднего роста, с умеренно выраженными достоинствами, она была одета в строгий серый костюм, будто приехала не в туристическую поездку, а просто вошла в класс проводить очередной урок. Видимо, она была из небогатой семьи, и особо не стремилась это скрывать. Мы ходили с нею (разумеется, в составе группы!) весь день. Да и в следующие дни мы продолжали активное общение. Я сразу ощутил родство душ, и мне это было очень приятно: мы понимали друг друга с полуслова, несмотря на английский язык этих полуслов!
У меня с собой была гитара, и на "привалах" мы развлекали французов туристскими песнями, а также только входившими в моду блатноватыми песнями Высоцкого, которые я все знал назубок. Кроме того, я, время от времени, начинал наигрывать мелодии известных мне французских песен. Они немедленно оживлялись и начинали их петь. Мне оставалось только аккомпанировать. Вечером того же дня мы по собственной инициативе решили свозить их на стадион им. Кирова. Было холодно, и двое из наших гидов, любившие согреваться алкаголем и при более тёплой погоде, заскочили в магазин и на все деньги закупили пару бутылок "Столичной" плюс какие-то конфетки и бумажные стаканчики. Так что когда мы, оставшиеся с французами на продуваемых хорошим северным ветром трибунах стадиона, завершали трогательный рассказ о Приморском парке Победы, два наших "гонца" появились с непустой сумкой, чему и мы, и французы сильно обрадовались. Мы быстро разлили по-братски содержимое бутылок в бумажные стаканчики, выпили, закусили, и тут произошло совершенно непредсказуемое: французы громко запели свои народные песни, которые все очень напоминали русскую "Ой, мороз, мороз", но только в мажоре! Мы, так называемые гиды, стоим, перегладываемся друг с другом, не в силах осознать происходящее: две бутылки по 0,5л на 32 или 33 человека, и такой эффект! Мы в субботние турпоходы тоже брали две бутылки, и после этого тоже пели песни. Но мы-то брали на троих! Это ж совсем другое дело!
Так и покинули стадион: они - со своими песнями, мы - с выражением изумления на лицах.
На другой день, после прогулок по городу, нам было любезно дано разрешение привести французов домой. Поскольку моя роскошная кооперативная квартира (30 кв. м) не могла вместить всю группу, начальством было принято поистине соломоново решение: разделить французов на две примерно равные половины: одна должна была пойти ко мне, а другая - к Боре (кандидату в члены КПСС). Это было сообщено французам. Они в подавляющем большинстве собрались вокруг меня. Тогда вмешался Роже, и несколько человек, в том числе моя приятная визави Мари-Эдит, оказались в группе Бориса. Кроме того, мне было сообщено, что во время визита французов в мою квартиру придет девушка из райкома комсомола для проверки. "Референт, что из органов",- тихо прошептал мне цитату из песни Галича один из приятелей.
Среди "моих" французов оказалась странноватая девушка по имени Аманда, которая, как по возрасту, так и по манере поведения, едва ли была учительницей. Она выглядела лет на 18-20. У неё были хорошо ухоженные длинные выбеленные волосы, точно как у Марины Влади в кинофильме "Колдунья". Она была типичная хиппи: источала жизнелюбие, вела себя раскованно, любила садиться на пол и курить прямо с пола на всех нас, напевая песни народов мира, в том числе и русские частушки, изрядно их коверкая. Всё бы ничего, но я уже целых три дня не подметал свою квартиру, а она, шельма, уселась на пол, как в каком-нибудь Лувре или Версале!
Надо заметить, что в тот день по ТВ транслировался финал чемпионата мира по футболу из Лондона. Играли команды Англии и ФРГ. Поэтому все расселись за стол так, чтобы видеть 30-сантиметровый экранчик стоявшего в углу чёрно-белого телевизора "Волхов", на экране которого и разворачивались футбольные страсти. В это время в квартиру позвонили, и я увидел на пороге молодую девушку с лицом передовой ткачихи или работницы прядильно-ниточного комбината. "Представьте меня своей знакомой", - повелительно сказала она. Я представил, но полагаю, что по каменному выражению моего лица французы всё поняли. "Референт, что из органов" за стол садиться не стала, а примостилась около телевизора. А на экране кипели страсти, и мои французы почему-то болели за немцев. "Спросите у них, почему они болеют за немцев", обратилась ко мне "референт". Я повиновался, сказав: "Моя подруга интересуется, почему вы болеете за немцев". "Ватерлоо"-, хитро прищурившись, ответил один из гостей. "Жанна д'Арк", - кокетливо добавила его симпатичная соотечественница. В это время около моих окон (а я жил на первом этаже) загудела и остановилась машина. "Это за мной", - промолвила "референт" и, кивнув всем нам, направилась к выходу. Машина уехала, я взял в руки гитару, а мои друзья пошли закрывать окна комнаты. Французы заулыбались и понимающе загалдели... Надо сказать, что перед исполнением каждой песни Высоцкого я по-английски анонсировал её краткое содержание, делая песню более или менее "безобидной".
Потом были танцы, на которых, разумеется, блистала Аманда, в каждом "па" изображая сомлевшую от нахлынувших чувств экзальтированную девицу. Она прям таки ложилась на партнёра, безвольно склонив на его грудь свою притомившуюся головку и разбросав свои длинные волосы по всему партнёрскому туловищу.
Всё прошло очень хорошо, но в автобусе ко мне подсел Роже с супругой и объяснил, что французы болели за немцев исключительно потому, что англичане "выбили" французов на предварительном этапе, а упоминание Ватерлоо и Жанны д'Арк - всего лишь шутки.
И вот наступил последний день, во второй половине которого мы все собрались у Бориса, ибо его коммунальный сосед куда-то отбыл, и старая просторная квартира могла без труда вместить всех. Застолье получилось более серьёзным. Оно длилось с перерывом, в котором между нашими гостями на кухне возник серьёзный спор по поводу решения де-Голля об уходе французов из Алжира. Я спросил, в чем причина такого спора, на что один из спорящих объяснил, что в Алжире проживает много французов, и их дальнейшая судьба волнует французское общество. Тут же ко мне коршуном подлетел Роже и авторитетно заявил, что у французов нет никаких проблем с Алжиром, а у Алжира - с французами. Я закивал головой, отошел от спорящих, и подумал о том, что Роже тоже мог бы работать "референтом, что из органов". Их органов. Впрочем, не исключено, что так оно и было...
Встреча завершилось поздно вечером. Два француза не рассчитали своих сил. Одного из них буквально волокли два приятеля, ибо он упился так, что не мог переставлять ноги. Другой тоже нуждался в помощи. Глядя на это, одна из "пожилых" француженок выразила возмущение своими согражданами. Я пытался её успокоить, сказав, что такое случается, но она, видимо не поняв всей тонкости моего английского языка, с некоторым раздражением, ответила, что это уже случилось, и ей противно видеть упившихся соотечественников. Фраза "That's OK!" тут явно не подходила, а другой у меня не нашлось, и я жестами дал понять, что ничего страшного не произошло. Видимо, даме было очень обидно за свою державу. Слава Богу, по дороге нас не задержали ни милиционеры, ни дружинники, а то мог быть серьёзный скандал. Возвращаясь из их гостинницы, один из наших острословов и больших любителей выпить рассуждал вслух: "Чему удивляться-то? Ведь водочка - не пиво, не лимонад! У нас ребята из Калуги, из Костромы ломаются, а тут какие-то французики..."
На другой день мы пришли на вокзал проводить наших гостей. Только одному из нас (не мне) было позволено переписываться с "басурманами". Поэтому я понимал, что расстаёмся мы навсегда.
Мари-Эдит всё время стояла у двери вагона и смотрела на меня, я - на неё. Говорить не хотелось. Перед отправлением поезда мы пожали друг другу руки.
Через 40 лет, в 2006 году я написал сонет для Мари-Эдит, который она никогда не прочтёт и о котором никогда не узнает:
Бокал не выпит. И не спет романс.
Всего пять дней - волнующих и скромных.
Ей - путь в родной пленительный Прованс,
Мне - занавес железный. Неподъёмный.
Всего пять дней - длиной во много лет:
Родство души измерить, право, нечем.
Но не для нас в конце тоннеля свет,
Единственной осталась эта встреча.
День расставанья. Проводы. Вокзал.
О многом не случилось рассказать ей.
И только долгий взгляд: глаза в глаза,
И крепкое, - навек,- рукопожатье.
Слиянье душ сильней слиянья тел.
Не суждено... Таков уж мой удел.
P.S. Вскоре после изложенных событий одному из моих друзей пришло письмо от Мари-Эдит. Она испрашивала мой адрес. Я плюнул на всё и разрешил другу сообщить мои координаты. Потом от Мари-Эдит проишло ещё одно, последнее письмо, из которого стало ясно, что ответ на её первое письмо так и не дошёл до адресата.