МЁРТВЫМ НЕ БОЛЬНО
Повесть
Автор Василь Быков
Василь Владимирович Быков, (белор. Васіль Уладзіміравіч Быкаў(1924-2003), советский и белорусский писатель, общественный деятель, участник Великой Отечественной войны. Член Союза писателей СССР.
Герой Социалистического Труда (1984). Народный писатель Беларуси (1980). Лауреат Ленинской премии (1986). Лауреат Государственной премии СССР (1974). Лауреат Государственной премии Белорусской ССР (1978).
Продолжение 2 повести
Продолжение 1 http://www.stihi.ru/2019/07/14/4190
Глава третья
«Снег. Дорога. Колонна. Мелькают сапоги, валенки, ботинки. Треплются на ветру заснеженные полы шинелей. Шуршат залубеневшие промёрзшие палатки.
– Старший лейтенант Кротов, в голову колонны!
Повторенная зычными, глухими и сиплыми от простуды голосами, катится по колонне команда. Последним её выкрикивает кто-то из тех, что замыкают колонну передней роты. Выкрикивает и довольно оборачивается, словно для того, чтобы увидеть, какое впечатление на батальон произвёл его надсадный, хрипловатый, вовсе не командирский голос. Это совсем близко, и я, идя сзади, вижу немолодое, одутловатое от мороза лицо, стиснутое ушами завязанной под бородой шапки. Всматриваясь, боец вытягивает из воротника морщинистую шею и останавливает на ком-то свой взгляд. Тогда и я оборачиваюсь. Командир шестой роты Кротов, опоясанный по телогрейке двумя кавалерийскими портупеями, будто не слыша вызова, с развальцой идёт по сыпучему снегу обочины. Как всегда, в его тёмных недовольных глазах излишек командирской строгости.
– Вас – в голову колонны, – говорю я, решив, что ротный недослышал команды.
Кротов, однако, не взглянув на меня, угрюмо бросает:
– Слышу. Не оглох!
Колонна тем временем медленно останавливается. Задние ещё устало бредут по растоптанному сотней ног сыпучему снегу, а передние уже спешат использовать неурочный коротенький перерыв и торопливо снимают с себя отяжелевшее за дорогу оружие. Прикладами в снег ставят длиннющие стволы ПТР, осторожно, рукоятками вниз опускают на землю грузные тела «максимов». Миномётчики с явным облегчением сбрасывают с плеч тяжёлые ребристые плахи опорных плит. И вот уже кто-то блаженно разваливается на нетронутом снегу полевой обочины, кто-то бредёт по нужде в заросли кукурузы, что широким клином подступает к дороге.
В предвечерних сумерках над заснеженной степью веет сладковатым, удивительно ароматным и домовитым дымком махорки.
– Ну что ж, перекурим это дело, – говорит всё тот же немолодой, видно, старательный боец и с сознанием заслуженного отдыха сворачивает на обочину. Помятые полы его шинели аккуратно подоткнуты, на спине, пристёгнутая к вещмешку, пока без надобности болтается каска. Сегодня меня невольно занимают головные уборы, хотя я наверняка знаю, что ни каска, ни шапка мне не подойдут: надо было думать о том раньше. Но раньше о каске я мало заботился, и осколок от немецкого снаряда кромсанул меня по затылку. Правда, ничего страшного не случилось, только после перевязки оказалось, что шапка поверх бинтов не налазит, а каска причиняет боль. Так я и остался с замотанной бинтами головой. На беду санинструктор не смекнул заодно забинтовать и уши, которые прошлой ночью изрядно прихватил морозец.
Я тоже схожу на обочину, туда, где стоит пулемётчик из третьего взвода нашей роты с удивительно незапоминающейся фамилией. Это – молодой подвижный боец в низко накрученных обмотках. Зачерпнув серой домашней варежкой чистого снега, он с наслаждением сосет его, поглядывая вокруг живыми глазами. Другой рукой парень придерживает опущенного прикладом на дорогу «Дегтярёва».
– Видно, шестую роту в ГПЗ? – говорит он. – Теперь, считай, все трофейчики ихние.
И, сдвинув на затылок шапку, снова черпает снегу. Белобрысое лицо его таит любопытство и сдержанное мальчишеское добродушие. Я молчу. Тот, старший из четвёртой роты, также подходит к нам и лаконично соглашается:
– Да, повезло этим...
Он шарит руками в карманах, по-видимому, доставая кисет и провожая взглядом четверых разведчиков, что торопливо идут куда-то в хвост колонны. Разведчики в белых перепачканных маскхалатах, поверх которых висят автоматы и брезентовые сумки с магазинами. Хлопцы заметно спешат, и вид у всех недовольный. Наверно, где-то не ладится с разведкой.
– Марухов, привет! – бросает пулемётчик, узнав среди них знакомого. – Что, шестую в ГПЗ?
– Какой черт – ГПЗ! – зло ворчит передний. – Кротову шею мылят.
Пулемётчик в сдвинутой шапке от удивления раскрывает рот. На его высунутом языке – снег.
– Наверно, за Ивановку? Ага?
– Ага.
– Ну и ну! – говорит пожилой, держа в заскорузлых пальцах кисет с кресалом. – Коли за Ивановку, то похоже – всыпят.
Он начинает скручивать цигарку. В недоумённом любопытстве умолкают бойцы. Кто-то за моей спиной охотно подтверждает:
– Знамое дело. Не первый раз.
Они только догадываются, а я уже с утра размышляю над всем этим делом. Ещё на рассвете в Большую Северинку к комбату приезжал особист Сахно. Запершись в хате, они долго обсуждали что-то, вызывали бойцов и сержантов, потом Сахно уехал. Но вот четверть часа назад вдоль колонны проскакал на коне старшина Шашок – ординарец, вестовой или, как там его называют, словом, писарь из штаба. Не остановившись, он спросил у меня, где комбат, и я махнул рукой туда, в голову колонны. Видно, потому и остановили батальон в степи. Кажется, в самом деле этому Кротову несдобровать.
Пулемётчик тем временем утоляет жажду и обивает одну о другую рукавицы.
– Эй, бомболовы! – озорно кричит он бойцам шестой роты. (Их у нас ещё с Курской дуги зовут бомболовами, хотя мало кто уже и помнит, что означает это прозвище.) – Через левое плечо кругом марш! В штрафную!
Однако шестая не хочет оставаться в долгу.
– Ага, в штрафную! А кто же тогда вас будет от танков спасать?!
Это – всем понятный намёк. Неделю назад шестая фланговым огнём крепко помогла нашей роте, которую атаковали немецкие танки с пехотой.
– Тоже нашлись спасители! Вы ж побратались! – въедливо упрекает пулемётчик.
Но это уж слишком, и я оборачиваюсь к бойцу:
– Ну-ну! Хватит!
Пулеметчик неловко щурится, чувствуя, что переборщил, и мне хочется напомнить ему что-то вроде: «Шути, да знай меру». Однако спереди доносится новая команда:
– Младший лейтенант Василевич, в голову колонны!
Это уже меня. Но зачем? Вроде бы я не замешан в таких малоприятных делах, как Кротов, рота которого недавно заночевала в одном селе с немцами. Случилось так, что «бомболовы» мирно проспали ночь и увидели фашистов только утром, когда те, выстроившись в колонну, подались себе на большак. По крайней мере так рассказывают бойцы. Начальство же, видно, имеет на сей счёт иное мнение.
– Ну что! Ага, сами влипли! – услышав команду, начинают злорадно кричать из шестой.
– Нам не за что! А вот вы...
– А ну прекратите! – приказываю я пулемётчику.
За головами бойцов слышится нетерпеливый голос самого комбата:
– Василевич! Тебя долго ждать?
– Иду, иду!
Придерживая на груди ППС, я устало бегу размятой дорогой. Я не могу позволить себе по вызову идти шагом. Из всех ротных в батальоне я самый младший – и по годам, и по званию. Видно, по этой причине мне от комбата достаётся больше других, и потому я вынужден всегда поторапливаться.
Комбат сидит на бугорке возле межевого столбика и мёрзлым кукурузным стеблем ковыряет в снегу. Рядом, шурша на коленях картой, пристраивается наш усатый начштаба. Напротив стоит мрачный темнолицый Кротов, а чуть в сторонке, держа за поводья усталого коня, ждёт чего-то старшина Шашок. Новенькая, из сизого комсоставского сукна шинелка плотно облегает его широкую спину.
– Ну, как голова? – коротко взглянув на меня, спрашивает комбат.
– Ничего.
– А уши? Спеклись, наверно?
– Немного, – осторожно отвечаю я, не совсем схватывая суть его несколько необычных вопросов.
Но чувствую, что это неспроста.
– Пойдёте в санчасть, – объявляет комбат и бьёт стеблем по снегу. Снежная мелочь летит на мои сапоги, попадает начштабу на карту, и тот с досадой стряхивает её покрасневшей ладонью.
– Товарищ капитан, – пытаюсь возразить я, но комбат не хочет меня и слушать. Как и все командиры на свете, он не любит чужих возражений.
– Пойдёшь в тыл. Всё равно с такой головой – не вояка.
– Так ведь в роте никого не останется. Вы же знаете.
– Знаю. Завтра Басмак придет. А пока старшина Дорофеев покомандует.
Известное дело, наш старшина может покомандовать и сегодня и завтра, человек он самостоятельный и стреляный. И всё-таки мне вовсе не хочется покидать роту и отправляться в санчасть. Если бы он послал меня туда днём раньше, хотя бы прошлой ночью, когда мы мёрзли под огнём в снегу после неудачной атаки. А то легко ему теперь ставить на роту старшину, когда части входят в прорыв, огибают немецкие фланги, и уже вон он, Кировоград. Днём из Северинки видны были его пригороды, дымы пожаров и высокие строения, которые штурмовали наши «ИЛы».
– Вот с Кротовым и пойдёте, – говорит комбат, кивая головой в сторону командира шестой роты. Тот стоит чёрный, как земля, и не глядит на людей. – Да ещё этих субчиков прихватите. Заодно, чтоб конвоиров не посылать.
Это он про трёх немцев, которые плечом к плечу замерли напротив и настороженно поглядывают на начальство. Один из них – простоволосый, без шапки крепыш, второй – без шинели, в мундирчике, с отвисшими карманами и большими профессорскими очками. Третий – пожилой, нерасторопный толстяк, простуженно отирает красный распухший нос. Весёлая компания, чёрт бы её побрал, думаю я. Удружил комбат, нечего сказать. Комбат же, нарочито не замечая моего неудовольствия, так же как и мрачного вида Кротова, достаёт из кармана алюминиевый портсигар, густо испещрённый резьбой.
– Угощайтесь, старшина, – протягивает он портсигар Шашку.
Тот не заставляет себя уговаривать, делает шаг навстречу и жестом равного берёт папиросу. Потом к портсигару тянется рука начштаба. Кротов из-под нахмуренных бровей поблёскивает злым взглядом, как мне кажется, тяжело, осуждающе вздыхает. Нам папирос комбат не предлагает. Они втроём молча прикуривают, и старшина, отставив в сторону обутую в немецкий валенок ногу, сквозь дым косится на меня одним глазом.
– Ты что же это, младшой, с таким скрипом приказ выполняешь?
Я поглядываю в его самоуверенное начальническое лицо и, сдерживая в себе злость, молчу. Какое ему, в конце концов, дело, и кто он такой, чтобы делать мне замечания?
Кротов, которого занимают свои заботы, нервно оборачивается к комбату:
– Так мне что? Роту сдавать, или как?
Комбат морщит лоб и старательно раскуривает папиросу.
– Ну почему сдавать? Что это вы уж... Сразу в панику...
– Роты пока не сдавать, – уверенно объявляет старшина, и комбат вслед за ним подтверждает:
– Да, пока не сдавать. Нет такого приказа.
– Дело ясное, – мрачно вздыхает Кротов. – Дело ясное, что дело тёмное. Ну и чёрт с ним! Пусть!
Он отчаянно ругается и отходит в сторону, угрюмым видом давая понять, что безразличен ко всему и ничего не боится. Комбат встаёт с бугра и вытягивает голову, заглядывая в хвост колонны.
– Ну, где там Косенко? Не дождёшься, чёрт побери!
Косенко, которого он ждёт, – командир взвода разведки, и я начинаю думать, что, возможно, и его пошлют в тыл полка. С Косенко, конечно, было бы веселей. Парень он решительный и разговорчивый. Только вряд ли его направят с нами – теперь, когда идёт наступление, он нужен здесь, впереди.
Тем временем над степью начинает темнеть. Стихает в зимнем небе гул самолётов, становится явственнее шелест кукурузы на ветру. К ночи сильнее донимает мороз, и я поднимаю воротник шинелки. Уши мои теперь как термометр – чутко реагируют на каждый градус похолодания. То и дело трёшь их. Не хватало заботы.
Комбат ждёт. Однако вместо Косенко на дороге появляется разведчик, который, лихо щёлкнув каблуками, останавливается перед начальством.
– Товарищ капитан, лейтенант Косенко коня не дают.
Комбат недоумённо вскидывает русые брови:
– Как это – не дают?
– Не дают, и всё. Говорят, хутор надо разведать. Хуторок там впереди.
– Хутор, хутор. Вот и на этом разведает, – тычет он будылиной в сторону коня старшины. – Чем не рысак? А то ещё хорохорится. Тоже мне кавалерист!
Разведчик переступает с ноги на ногу. На его круглом, раскрасневшемся лице ни тени смущения – мол, мне что: лейтенант не даёт, а я тут при чём? Но комбат, кажется, этого не понимает и, хмурясь, строго оглядывает бойца.
– Они говорят, пусть старшина Шашок на своей дохлятине и ездит, коли лучшего не умеет приобрести.
– Вы мне оставьте эти разговорчики! – распаляется комбат и с силой тычет стеблем кукурузы в снег.
– Я приказываю! А его дело исполнять. Понял?
– Я-то понял, – охотно соглашается разведчик.
– Так исполняйте!
Рядом стоят, слушая эту не совсем обычную ссору, бойцы, зябко перестукивают каблуками немцы. То на комбата, то на разведчика выжидающе поглядывает старшина. Я терпеливо жду и думаю, что коник Косенко уже, видно, сдох. А ничего себе был трофейный рысачок в белых чулочках на передних ногах. Однако недолго погарцевал на нём взводный. Раз уж тем приглянулся, то пиши пропало, рано иль поздно отберут. На это они мастера. Краем глаза я замечаю, как старшина строго поджимает тонкие на мясистом лице губы и что-то решительное появляется в его глазах. И тут он поворачивается ко мне:
– Ладно, вы идите. Берите тех, – кивает он на немцев, – и дуйте напрямки.
Я догоню.
Он говорит это почти по-приятельски, и я не знаю, как понимать его: то ли это заявка на дружбу, то ли он, возможно, видит во мне здесь старшего. Но ведь Кротов старше меня по званию и должность у него постоянная, не то что у меня, временного ротного. Я вопросительно поглядываю на комбата, тот недовольно бросает «идите», и я поворачиваюсь к озябшим немцам:
– А ну марш! Марш, фрицуки пархатые!»
Продолжение повести в следующей публикации.