"Диатрибам была присуща простота изложения,
образная форма, фольклорные мотивы."
Шагнуть
за эпитафию – сойти за беззаботного в кепке
за тайну шагнуть подледную
под наст валко
под плёс в зеркальном отражении
под пласт – разрезанный лопатой или лемехом
до убывания замяти трав.
Так узорами нищает
цвета ситцевого выцветшее платьице.
Поток свежего вздоха Волоколамья
вертикально заброшенного стрижами за стреху исчерканного воздуха.
В струнку тянутся берёзы
заглянуть в другое – в жизнь чужую не свою
которая бывает разная – грушей или антоновкой
и до того непонятная.
И зачем все это нужно
сидеть за двойными рамами забитыми сухими крыльями
покинутой Аркадии – не до вылета им
из этих ульев сонного беспамятства.
Насквозь простужен яблоком –
выстрелом загоняющим зверя в отчаянное флажков
красного - не слаще ягоды – скорее терпкого
морошки ли клюквы – а тут болота под сапогами
говоришь сам с собой – словно с кем-то
бредя вслух, утопая во мху ягеля.
Словно пишешь письмо Ей – которая за туманами сердца
занесённое деревце
за аэродромами, с маленькими ручными «антами»
Разбежится самолётик по полосе – подпрыгивая по гравию
размашется отчаянно крыльями – письмами смятыми
с хрустом разворачиваясь до строчек - до косточек
все равно так и не вырванных с корнем
и всё дающим плоды смоковные
поросли тонких прутиков, а после листики липкие.
Выжимают до
сока ягод сжатой ладони – больно, если только иголкой
облепиховой сойкой – только так (без рисовки)
А там, глядишь, сопка
как стопка «маленковского» стакана.
На донышке еще осталось беленькой
горечавки рассыпанной бисерком
по боку отрога
как пятнышко на шкуре королевского горностая.
Беги себе по стволу поваленному.
Под рукою Геран
как за "колючкой" – свобода.
Прямо отвесно – корабельные сосны
тождественные эху далёкому и отраженному.
Бегущему к матери, как ребенок обиженный пчелой
или незнакомым миром оживших трав – как?
незнаемо
но волшебно – словно глядит кто
до жути выпи из топи голодной.
Шутка ли?
доказывать жизнью обратное
она не столь длинна – как оказывается в фильме
засмотренном в клубе до махорки
Она как оборотень из японской сказки оборачивающийся
лисом – рыжей криптомерией – усталым монахом
бредешь – выискивая место удобное
что бы только присесть не надолго.
С возрастом понимаешь?
Нет – становишься просто старше деревьев
что пред взором, в тайге ли
в парке Сокольников
где ловили князья соколами парящее в воздухе
как перья – легкое шуршание осени.
Если бы не расстояния
Мы бы растерзали друг друга
словно изгнанные из стаи клыки
с вырванной шерстью ненависти –
И такая любовь бывает
Как пластинка
заезженная или со старою песней
про города туманного Альбиона –
Снятся
иногда твои лица
не часто
не обольщайся милая скрипичная тональность
голоса твои из мифа Илиады иллирийской
точнее – скандинавского –
Нимфа из горного хрусталя
со взглядом уральской Пармы.
Пронизан до костей – точёным образом?
Нет – просто ветром ветровки выгоревшей
вектором обратного солнца не щедрого на тепло
потому как не сезон.
Какой месяц? – то-то
чай не август – а ямпяратор?
спрашиваешь, похлопывая по плечу
тоже человек ведь – не какая-то
там пьянь гидролизная.
Небось, и руки каждый день моет
и вино виноградное хлещет.
Не брага холщевая тебе кондовый –
Вишенки в бокале – а не тараканы в квасе
но ничо – мы поплаваем в своей кручине
до мудрёного утра.
До пыльцы
разбитой теплом на рябь в голосе птичьим
до ключицы под легким платьем трогательной птахи
как выемка с таинкой под стёклышком
изогнутой бровункой спесивой спрашивает
подбоченясь и ноженьку выставив
в обновке ярмарочной яхонтовой.
А взмахнет рукавом__так сердце зайдется.
Как всё выстояло теплом тыном
как всё выстудилось рано
до равнодушия – не до разочарования
в том, что не было, да не собиралось сбыться
не собиралось биться в стекло бражником.
И думаешь, строки спасут (до оправдания)
перед чем-то, что там – за пределами
Есть небо другое
и в это веришь запросто
как в детстве взрослому.
Спаси меня рано
на рассвете и пусть там похолодало
сердцем – это не здесь – там – далеко
за рамами, как в жили-были сказке за горами – морями
это в некотором царстве.
Прижимаешься шалью – и слушаешь стуки веток
игры дикие невнятного.
И просто так меня понимаешь
в носках шерстяных, ноги поджав
и уже глаза закрываешь доверчиво, сонно.
Но мы друг друга не знаем.
Так странно
но почему-то тепло коконом обволакивает
и кивает тополь согласно – где-то в темноте
в еле фонарном свете – пробивается ликом
угадываешь
это по тому, как расступились деревья
боясь прикоснуться к ненастью.
Словно кончается газ под плафоном
мигает, качаясь от и до
определённой паузы.
Шумно уже не будет
разъехались звуки как дети
шумно не будет – когда выйдешь на улицу
потеплее одевшись и вдыхая прощальной радости
шумно не будет – звуки уже под ногами
партитуры рассыпанной.
Шумно уже не будет нами
на этой улице
в этом городе прижатого сопками как грудями
к морю – мы будем отсутствовать
между годом прошедшим и наступающим –
между горном маральим и гортанным кукушки
мы станем незаметны – обрастём – кораллами
скалами – привычною пеной удил.
Волны, накатывающие нежности
немного поранят.
Может мы где-то остались
в бутоне, хранящем распускание.
В другом параллельном согласии.
Раздутые парашютики одуванчиков влетели
потом хлопья снежные – леденцами во рту тающие
мы прислонились к этому миру –
вокзальным зданием
пустому в это время – приснились стене кирпичной
где вдыхали друг в друга дыхание пьяное.
Привиделись и время упорно не отпускаем.
Так легче октябрь праздновать
по маленькой стопочке?
лучше обманываться
закрывая глаза, как в детстве
ладошками сладкими вербного.
Память
работает камерой – стуча перфорацией сухо
машинкой печатной рукописи так и не оконченного
романа со временами года Антонио
он всегда набегает волнами Вивальди
когда в стране тревожно
или памятной одной календулой
в минорной тональности
неровной тахикардии, как герцы радиоволн запретных
плодов запада с шумом ракушки отнятой от берега
отсняты все 36 кадров – перемотка
осеннего деревца до тени изваянья.
Ветер, трепет страниц, как дверца в заросший сад
в подсознание шершавой коры, ладонью оживляющей спящих
в хрустальных гробах слов, неоформленных декаданса
в праязык звероловов.
И думаешь
А надо ли? усталость свою
выдыхать в племенное время года спицами вышитое
узорами, как Гогеновские пятна разлитые пьяно
на скатерти островного таитянского лонца
напившегося сбродивших тропических манго
как в картине «Ты не ревнуешь?»
Так жёлто мне было
охристо – словно обрывом под ногами
махово околдован
походкой неспешной к пропасти
из одуванчиковой поляны подветренной
и локона лианы шеи изогнутой
изыскано или просто без жеманства
желто будет осенью.
Сиди себе
льдинки трогай проплывающие в воздухе
они звенят колоколами Монпарнаского кладбища
в просторной колоннаде – разбить фарфоровое несчастье
хрупкое недовоплощеное
вязью мейсенской астры.
Ладошки детские лепестковые.
И сколько б земли плошками холмов не черпать
всё равно
всё чёрное трогательное телеграфное
чернозёмная челядь памяти проснётся
и пойдёт шарить анфиладами
натыкаясь на яблоки
а в просеке воздухи долгие
Хоть по грибы, хоть по ягоды.
Совпадаю
с тобой корпусом солёного парусника
слоёного досками – просмоленными янтарями
с якорями, заброшенными в страны дальние
тропические с муссонами очами чёрными
как ночи одиночества у пустых окон –
«не зажигай»
Говорить некому – пусто в комнате – как в трюме
просоленного круто крупчаткой дождя
папоротником крапчатым, вологодским кружевом
затмившим низкие травы и первосортных красавиц
красавок бабочек
необоримого чувства любовного порхающего плавно
приседающими в танце гавота средневекового
у дороги по краю лужицы, пьющие жадно влагу
перелистывая узорочье крыльев в обратное
однодневки покинувшие коконы
стран дальних.
Не вдруг все закончится
и пока совпадаю с тобой
своими камнями гулкими, как с краем северной полоски
со скверными ветрами – краями совпадаю
зазубренного листочка кислой ягоды
падающего в отражение пагоды
уже столь долго – словно он остановлен медитацией
или стоп кадром, а плёнка крутится
и хлопает плетью ракорда.
И зачем думать –
что всё неосторожно кончится
как от причала отходит корабль по Ангаре
в кильватерное невозвратное, надсаживая пузо
и затихает театр пред дирижерской палочкой
и на ветру платочки талые.
Мы каплей пустимся в далёкое плавание Обское
обносками краски
качаются лодки – гремя караванами посуды
шурша перевалами боками
и постукивая замочком ржавым
на берегу
прикованные солью борта, просмоленные.
Качайтесь и будьте покойны.
Еще совпадаю
всеми пустотами грамотки новгородской
фильмами из торрента безлимитного нета
кочующими племенами охотников
просто идешь за рыбой
и совпадаешь.
Хель
закрываешь спицы дождя – дождю
ломко – тычутся ветки ресниц шамаханских
в нейлон зонтика
будто веко вздрогнуло и спугнуло испуганно
вздохи быстрых мотыльковых крыльев, со стразами
широко раскрытыми взглядами павлиньими
мокрые, как заплаканные листья волглые, пухнут раной
иглой патефонной в красном бархате
игрой фортепьянной
Немного расстроенного происходящим вне тела
средь долгого взгляда на уходящее в смутное
нерешительного жеста растерзанного фиалками.
До дна темноты, что-то реальнее перчатки
которую не глядя – поглотила мглистое
окончательно
беспросветно – раненная туманом закадровым
заканчивалась немая «фильма» кадром
со стареньким «Доджем» - грампластинкой
вальсами венскими догоняла метеосводка
каплями крупными – сквозными льдинками изморози
на выдохе – звенящими
и ты цеплялась за рукав рубашки.
Проститься невозможно.
В индийском магазинчике у Сухаревки
покупаешь пачку китайского чая – не индийского сари
раскрашенного юбкой цыганской
с кордованской ковкой стана
раскаченного пьяной мелодией паванны.
Другой
с медитирующим монахом на вершине
выше сосен – оплавленными луною до синевы
с асмантусом
чаем
где уложены жёлтые листья цветов траурно
уловленные в согласие с чаинками
отдающие дурманом дракона
себя отдающие запахи специй
баночки с соусом пряным на полочках
зёрна сонные другого наречия
в прозрачных
или в бумажных пакетиках.
Запечатлеть
терпкость – чтобы впоследствии вспомнить
как в отчаянии рыдает девушка –
одними большими глазами
наполненными детским хрупким миром –
обидой на взрослый –
на корешке лавочки оставленная как детский мячик
на лавочке – окрашенной мшистой зеленью.
Принесённая в жертву тотему из резного базальта
приношение молодым козьим сыром
руками молитвенно сложенными.
В раскрашенных перьях – ищет в сумочке
маленькую вещь – старое пёрышко
так же растрёпанное, как осеннее
опьянённое запахом прелого яблока
и лиственными фрагментами рукописи
вырванными из древесной книги
под ноги, брошенные в слякотное
в милое – оберег
колечко – зеркальце?
«Нескучный сад»
ловушка Шуберта – иногда отводил флейту от губ
иногда альтист опускал смычок устало.
Поэт, на сцене размахивая рукой, глядел в полупустой зал
как в стакан с бормотухой.
Потом отверженная богема рифмы
сидела за столиком летнего кафе
пила в складчину вино из бумажных стаканчиков
касаешься рыбы
каешься в реке
косаешося морошки коленопреклоненно
на лобке волос трепетно
шелковистой обложки книги валлийского поэта
колготок тонких стрекозьих немного нежно.
Бродишь
среди неясных знаков
потерявших значение иероглифов – ритуалов
чей-то поезд как в грудине станций толкнётся
Внутренний двор с громадным тополем чинарой
стены века ушедшего заборами за деревню уводят.
Нерешительно оглядываешь пыльные окна –
распятия переплетов, за которыми кажется – никого
Мутные –
как далекое прошлое дагерротипов
пропуская, тормозят капоты черные
стою у витрины разглядывая на манекене платье
вечернее – для коктейлей с сахарной кромкой
и тонкого дыма дозволенности.
Соль на кончиках пальцев от арахиса – земля дыма
холодит ладонь бутылка пива жигулёвского
как чешуя хариуса
возвращаешься
куда же пройти мимо
всегда возвращаешься
куда – пока ещё не знаешь.
От звучания прозреваешь
иногда теряешь веру в заливное – что-нибудь проливаешь
поливаешь елку, принесённую в нагрузку с грибами
со станции Фирсанова (по Ярославскому направлению)
проникаешь в круг в лучшей роли ещё не сыгранной
в «Пушке» выставка тетраэдров
в рукописи «Потерянного Рая» Мильтона
разглядываешь небренный рисунок
небрежный – рукописи уже горят от желания
желтея яхонто по краям от племени облака перистого –
хрипя и цепляясь за переплёт книжного несовпадения
которое выражаешь словами
галькой прибрежной
высыпанной морем из карманов
небрежно к самому краю таёжного –
шерстью оскалившегося на ягоды болотные ладные
как девки нарядные в хороводах подсвеченных костром
и песнями.
Прозреваешь от звучания
и не только голоса
и не гласа трубного ангела
просто плаваешь в этих мхах и корнях
а нужно ли оно – в этих трущобах
счастье деревянное – стук дятла спрашивает.
Давай наполним чем-то сыпучим
какой-то мерой зёрен спелых
разделенных надвое – чтоб после прорасти в тесноте
пусть выходят из своих берегов челноки
предметы привычного – сколоченного "Икеей"
всё – что так слаженно.
Наваленная мебель в классе
случайно сунулись уединиться целоваться губами
ремонт – парты горкой
окна уже холодные как поцелуи и быстрые
промельки птичьи на полях
«работой над ошибками»
Ощупью пробираешься
мелком по доске – датой
к которой уже дотягиваешься рукой
подросли – что бы врезалось в память.
Что же осталось в остатке
дробного уравнения рассыпанного птицам?
Зёрна – забившиеся в трещины асфальта.
Наполним – давай
чем-то талым
и на время забудем
у нас ещё будет причесть его ко дворянству
к гнезду с птичьими радостями.
Беззвучно – губами повторяешь заданное
и знаешь – что я понимаю
в коридоре шаги – шаги
и время песочное в стёклышке замерло.
«Ничто не прекращается»
хорошо вот так высказаться афоризмом
и тебе может обломится
а что это такое – колодезно плещется
чего только не скажешь – что бы
из сутолоки выбраться
Или такое – «ничего нельзя оставить - если только неосторожно»
Волосы в хвост собранны и схвачены резинкой
«Не пройти мимо уже никогда»
время потерянно – душа вымокла
Уже никогда не осыпят те же палистья
придвигаешь стул к самобранке скатерти
макаешь в крупную соль репчатый лук
наблюдаю – как ты хрустишь забавно
поцелуев не будет явно
молчишь уже, который день
вот моё наказанье
наказанье моё несказанное.
Читаю про себя – не вслух якобы
на тебя поглядывая с улыбкой.
Со спин тюленьих островов
сползает бриз солёный языка
бумс – голова простреляна – (это такой
черный юмор)
– да и голова это моя
так что хочу то и делаю – бумс!
Бумаги вылетают словарного запаса
веточки багульника – стекла террасы
манера Велимира шмелиного
сядет на плечо, на ухо проскрипит
персидские шелка и глаза газельные
и родинку бухарскую.
Бумс!– что там ещё осталось?
Таится угольком печурки
на дне ведра угольного
уже не пёстрое Маверанарха
«восток дело тонкое», как астролябия
как денёк паслена пасмурного.
Пусть его – плющом зарастающим
множится по плитам алтайского мрамора
и то, что было определеньем неизбежной цикуты
становится переходом в избушку куриную сказа
а после долгое с клубочком ниток
скачет по корням приземисто, мягко
рысьей повадкой
сказитель не ищет оправдания
он уже предание – уже всё написано.
Осталось рассесться вкруг
и подбрасывать веточки далёкого эха
оно через нас идёт – отражаясь от камня к камню
гранитного – малахитового – пирита с вкраплениями
драконьего, с лицом ящерки.
Молчат только сфинксы
вот навидались то наверно бедолаги
и кто их состряпал таких мудрёных буренок
но думается они не многим заковыристее
чем игрушки дымковские
мятное на нёбе ранетное раннее
ракитовое объятье – орехово гладкое обечайки.
Время разбрасывать прохожим – пашня просится
кошкой ластится выгибая спину
занесёт машины скоро
нагребут им под колёса
снега ржавого
стойте до суда праведного.
Всегда кто-то в траве прячется «золотописьмом»
крабом пятится к морю – чей-то клюв
жёлтой скорлупкой тянется
Насекомые сяжки смычка натянуты – прыгнуть.
Усики удочки ловят из омута синего
тревожные сигналы из ближнего.
Чья-то дека бронзовки ли – божьей коровки.
Мухоморка летучая мелкая
с Плесецка пальца взлетающая
кто-то забыл куколку и чья это бабочка?
Кто обронил крапивницу игрушечку?
Дети быстро забывают
но во сне тянутся к потерянному
и поезда проходящие слушают.
Прыгает кузнечик – темляк со шпажкой
и орден на эфесе Анны с эмалью.
Скачет кавалергардом эдаким - рядом
томик стихов потрёпанный непогодой слов
далёких от здравого смысла городов
заросших антеннами и школ эоловых стоиков.
Усталостью
приникая к камню
притулишься, ослабив поводья рюкзака
опустишься молебно ко мхам травам
и просто смотришь степным волком поверху
не звериным голодным взглядом
а каким-то прирученным
только кем – непонятно.
И когда это было?
хотя важно ли это.
Сколько можно ходить-находить
и заселять землю неясными образами.
Сколько можно пытаться что-то яснить?
Поле просто – как образ иконный
ему кроме веры и чертополоха
в ладони обожженной ничего не надо.
А дорогам – перекрёстки и с надписью камни.
Налево там – направо, или кому прямо.
Чтобы не плутать напраслину – не бить ноги
упрёшься в стену китайскую и опять поворачивай
в свою «восвоясию» оглобли.
Из жизни выбивает клинышком
и катишься колесом жилистым по просёлку пыльному
Малой Спасской или Неглинной – если не глиняная
то какая тогда она ещё?
Валдайская камушком перекатным
Демидовским размахом – а другому каликом маяться
с ладанкой горизонта – ему бы приблизится
ложкой ко рту полной каши рассыпчатой
а он немножко только – на капельку придвинулся губами
к полоске лугами разливанными.
Копилку пота солёного
поймой несут перелётной к гнездовью Кольского
где не плачут – а молятся истово – к пасхе яйца шелухой красят.
Какая птица – такие крапочки.
Раньше колесу кланялись
а теперь кресту Сольвычегодскому
Храму без гвоздя единого
Нерль реченька малая – а тож
Смотри – что в ней отражается лебедем Спасом!
Сорока-воровка плавала в ялике
сеткой ловила осетров
к берегу веслом правила, кормить мальцов.
Шёл сын купеческий на ярмарку
да загляделся на реченьку румяную
тыр-пыр опять бобыр смоотрит так
не сдвинется – уплетает паук паутину
как вату сахарную – пролубь опять же
волоокая с коромысловой бровью
у ней тоже думка своя с прицелом дальним
щёлкнет пальцами мороз по коже.
Рученькой белой махнет, и остаёшься один на один
с занесёнными ивами – провалились в белом шуме
валенки катанки.
Так тихо
когда шапку снимешь...
в третьем плоде круге Дантовом.
Найдёшь в мякоти с косточками, сладкое Спасово.
Сворачивается улиткой виноградною
то – что морочилось (неладное с самим собой)
а теперь и с (другим) поладишь запросто миром предчувствия
что оттолкнулся льдиной
да так и не причалил кромкой хрусткою
хлеба печеного – а теперь не так у нас
да и сами не таковские, что давеча.
Кровь отмывают с асфальта абсурда
из поливного шланга
узнаешь по полоске шрама разрытого
опять ищут клады ржавых труб
кто угодно может встретиться на Васильевском спуске
ночью в ливень среди заплаканных фонарей.
Таких всё больше – ягоды смородин плещутся
и скачут смешком – таких сколько угодно чёрных ягод
по ним бы с лукошком – по ним бы очередью
из обоймы вместительного Александровского сада.
Говорю – кто только на встречу не выскользнет
из подворотни амбистомой склизкой
прикрытый бормотанием слов
но они у нас разные.
Мы даже языка друг друга не примем
на всех не хватает прощения
когда покаяния поле вытоптано.
Идут – идут на коленях колосья людей
с перебитыми стеблями терпенья
рука на пульсе дороге – ровный
как у снайпера с поправкой на ветер.
Передвигать свет лампы в другую сторону изб
в измы заколоченные – прокати Емеля до околицы
от града Стольного
уже зарастает подворье былью
покосами брошенными
Погодь милый
уже скоро поднимутся колья и косы.