(Быть может, мне всё это снится.)
Я поздно лёг и солнечный восход
проспал бы, но весёлая синица
порхает по балкону и зовёт
посеребрённой беззаботной звенью:
«Тень…тени нет…есть синий, синий день!
Забудь, забудь ночные сновиденья…»
И радостно я слушал птичью звень.
Всё, что во сне явилось, растворилось;
уплыло, что томило перед сном.
Ах, бабье лето, ну скажи на милость,
зачем напомнило ты мне о дне ином,
когда вот также в синеве плескалась
любовь, как лебедь с золотым крылом,
а к ней мечта прильнула и ласкалась,
забыв о будущем, не помня о былом?
И от зари звенел о лукоморье
бубенчиком синичий голосок.
А дуб столетний, щедрым солнцем сморен,
последний жёлудь уронил в песок.
Как золотые перья, листья в роще
кружились…
Но потом спустилась ночь.
Потом проклюнулся рассвет бесцветный, тощий,
бессильный собственную серость превозмочь.
Потом осклизло потянулись сутки…
без дней… где в сумерки переползал рассвет.
Где Кремль заняли рыхлые ублюдки,
эстраду – гомики, проспекты – проститутки,
и поселился в телефонной будке
конструктор баллистических ракет.
Был день, есть тень, а счастье в соучастье
волков и псов в молчании ягнят.
А выходцы из трудовых династий
кладбищенский покой в стране хранят.
Им стало жить понятнее и проще,
хоть простота почти как пустота.
А мы передвигаемся наощупь,
не узнавая прежние места.
Храм или рынок? Или то и это? –
Такие вот настали времена.
Забвенья ищут русские поэты
в семье, в бутылке, в лабиринтах сна.
И я уснул, надеясь, что приснится
нам всем восход и солнечный зенит,
надеясь, что весёлая синица
нам песню пробужденья прозвенит.
И мы тогда увидим наяву
Освобождённую без нас Москву.
Октябрь 2005 г.