Владимир Ионов
Непраздные рассуждения непостороннего
Славно, что пять лет назад вышла книга наших воспоминаний, посвящённая пяти годам, отставшим от нас на пять десятилетий. Ну, что же, пять – неплохое число. Мне, правда, не приходилось останавливаться в пятизвёздочных отелях, но пятёрки в зачётке когда-то гарантировали возможность отметить получение стипендии бутылкой коньяка, хоть и не с пятью звёздочками, или, на худой конец портвейном с тремя семёрками.
В той книге, которая мила нашим сердцам уже самим фактом своего появления, мы избегали острых углов. И правильно делали. Предыдущее десятилетие, «лихие девяностые», конечно, стало для некоторых Клондайком, но так резко размежевало российское общество! В пятидесятые этого не было. Никто не придавал особого значения тому, кто твои родители. Не существовало понятия «элита» в его нынешнем облике, довольно неприглядном. Все мы были на равных, и поэтому наши души были открыты, наши сердца легко воспламенялись и братскими, и более нежными чувствами. Как и положено этому возрасту. И не случайно большинство из нас, независимо от того, сложилась его жизнь так, как ему хотелось, или не сложилась, видят то время немного в голубом и розовом свете ( слава Богу, для нас тогда не существовало другого значения этих слов).
В первый месяц четвёртого курса я написал:
За отдёрнутую занавеску
солнце навзничь льётся рекой.
Ах, скажите – зачем, на кой
столько солнца и столько блеска?
Ничего не имею против
золотой водопадной струи,
но, как лодки в водовороте,
закружились глаза мои.
Тот, кто читал мои стихи, может возразить: а как же понимать: « У солнца путь не близкий, не далёкий: из облака да в тучу и … закат»? Это стихотворение из постстуденческих, но тоже из пятидесятых. Да, было в то время и такое, что давало немало поводов для «сомнений и тягостных раздумий». Были, были эти противоречия, казавшиеся одним из нас значительными, другим – не очень. Как в словах «оптимистическая трагедия». Какое слово здесь более весомо – первое или второе? Всё зависит от обстоятельств и последствий. Время и события показали, что второе. Но кто тогда об этом догадывался!
Я бы определил то время (по настроению) строками из В.Луговского, опубликованными в 57-м. Уже немолодой поэт за полгода до кончины вспоминает о времени, когда он был таким же, как мы тогда:
Бедны мы были, молоды, я понимаю.
Питались жёсткими, как щепка, пирожками.
И если б я сказал тогда, что умираю,
Она до ада бы дошла, дошла до рая,
Чтоб душу друга вырвать жадными руками.
Бедны мы были, молоды – я понимаю!
Вот это и есть жизнь! Не навязываемая усердными литературными спецами того или немного более раннего времени «теория бесконфликтности» ( нечто подобное утверждают и их нынешние преемники, отрицающие свою преемственность – она в том, что главное – угодить власти). А «прекрасная и яростная», порою до безжалостного к себе самозабвения. Жизнь.
Да, наше восприятие было порой и трагедийным. Но это была оптимистическая трагедия. Ибо заряжены мы были в юности не на большой хапок, а на самоотдачу. И великий, «незамолимый» грех переродившейся партийной номенклатуры, что она эксплуатировала энтузиазм молодости только для того, чтобы «догнать и перегнать Америку». И вбила это так крепко в некоторые головы, что стереотип «Америка» стал сначала образцом, а потом «раем», из которого их уже не вырвать никакими «жадными руками».
А стихи позднего В.Луговского я впервые услышал в летних военных лагерях в Алабино, кажется, от А.Леонтьева. Большой поэт, не принадлежавший к нашему поколению, выразил наше тогдашнее умонастроение лучше, чем мы сами. Потому что выразил ту неутолённость чувств, которая бурлила в обществе. А мы, бесспорно, были той капелькой моря, называвшегося тогда советским народом, которая благодаря умо- и душеочистительной системе, созданной нашими учителями, филологическим факультетом, отражала достаточно адекватно совершавшееся вокруг. Может быть, только чуть-чуть в преломлённом виде из-за сферичности малой поверхности. Потому могли возникнуть иногда миражи и даже гало, то есть ложные светила. Мы оперялись, становились на крыло, у нас отрастали пёрышки интеллигентности. А некоторая часть интеллигенции, совсем не худшая, склонна к самообольщению. Это плата за обострённое восприятие действительности.
Самообольщение может переходить в самоотвержение. И это никакая не «достоевщина». Потому что никакой «достоевщины» вообще нет. Так же нет ни «совков», ни «быдла». Есть просто люди, одни из которых получили больше, другие меньше. Иногда – значительно. И хорошо, если это «больше» исчисляется прежде всего не деньгами, не материальными благами, которые могут заслонить, подмять под себя другое «больше». Им с нами щедро поделились наши замечательные учители.