Такая жара, что хочется кожу, скальп
стащить с себя да и бросить на спинку стула.
Неужели и местный Бог в течение стольких кальп
не заработал Себе отгула?
Все творит Свои всем надоевшие чудеса,
поднимается солнцем, двоясь в кареглазом Ганге.
От жары всё слипается: плоть влюблённых, их сны и мои глаза.
Шумно дышит в затылок, бранясь, белокурый ангел-
хранитель: от пота перо колтуном в крыле.
И хотел бы взлететь да убраться отсюда, жаль лишь
душу живу, без цели бредущую по нечужой земле.
Капюшон раздувая, о, как же ты нежно жалишь,
Индия духа! Так милый не целовал!
Обезьяны с повадками попрошаек,
попрошайки с повадками обезьян. Вповал
готовые лечь домишки. Ребячьих стаек
перебранка весёлая - птичья, щенячья. Храм -
как скала рукотворная и как в скале пещера.
Сунешь нос любопытный: мол, кто там? что там? - а там
лишь сандаловый дым танцует, как некогда - баядера,
перед статуей Шивы. И сам он плясать мастак.
Впрочем, пляска смерти здесь энергичней движений жизни.
Черепов ли гирлянды, свечей ли, но бытия костяк
так же хрупок и хрусток, как и в абстрактной уже отчизне.
Воздух цвета сапфира так приторно-густ, что горчит на вкус.
Лепестки цветов перламутрово-эротичны, -
в них плоти больше, чем в людях. Горит укус,
как костёр погребальный, в сознанье. И мне по-птичьи
щебетать веселей, чем из слов на любом языке
составлять некий смысл, претендующий на глубины
и высоты. Не лучше ли просто плыть по священной реке
лёгким пеплом развеянным - семенем в божественную вагину
океана?..