Муха в комнату влетела
И все планы порвала.
Разжужжалась до предела
И с ума меня свела.
Вот теперь сижу с улыбкой
И смотрю на потолок.
А она сидит
И спит.
Раньше у нас в квартире было много мух. Тогда ещё были старые окна, без сеток, и эти чудные создания чувствовали себя очень уютно, слизывая своим важным хоботком всякую липкую вкуснятину, при этом периодически лукаво потирая лапки. Частенько я наблюдал за ними, словно растворяясь во времени, пытался понять для себя их траекторию, слушал как они жужжат, и рассуждал над тем, от чего же зависит это жужжание, ведь не все-то они жужжат. Иногда даже я делал сладкий раствор в чаше Петри, устраивая им особый пир. Не знаю, понимали ли они хоть что-то, были ли благодарны мне, но я был рад за них и спокоен, ощущая себя частью этого бесконечного разнообразия природы.
Сейчас же всё иначе: бледные пластиковые окна; плотные настолько, что никакая мошка не пролезет, сетки; страшные энергосберегающие лампы, но всё та же сонная мебель конца 60-х, только уже на фоне обесцвеченных, околевших стен. В углу стоит старый бобинный магнитофон; сколько себя помню, он никогда не работал и всегда там стоял, замаскировавшись под плотными слоями пыли и попадая во внимание только раз в год, во время генеральной уборки. Впрочем, не такая уж она и генеральная на самом-то деле, иначе комната была бы полностью очищена от всей этой рухляди и напоминала бы собой классическое японское здание, где внутри пусто и просторно. Кое-где здесь есть даже старые дореволюционные книги и толстые томики классиков; но попали они сюда совсем недавно, а раньше же книжные полки были полностью забиты чем-то совсем не похожим на книги.
Вся эта изначально неживая атмосфера до сих пор как-то умудряется разлагаться, вянуть, пропитываясь всё больше и больше тем, что со всей смелостью можно назвать смертью. Наверное, именно поэтому и нельзя встретить былых обитателей этой квартиры: прусаков, тараканов, мокриц, мух и прочую живность, ибо само слово «живность» уж никак не вписывается сюда. Впрочем, не всё так плохо: не пропали пауки (часики, как их здесь называют); правда, для меня оставалось загадкой то, чем они могли здесь питаться, и поэтому однажды ко мне в голову пришла идея убрать оконную сетку в комнате, чтобы порадовать этих единственных обитателей забвенного анклава. Идея удалась, и уже через несколько дней они все переползли в комнату (я сумел их насчитать около семи штук) и обильно освежили её своими шёлковыми нитями по всем углам. Вечерами стала залетать всякая мелкая мошкара, иногда даже комары, которые и до этого откуда-то просачивались во внутрь даже зимой. Я наблюдал, как они, пауки-то, оживлялись каждым вечером, и мне становилось так легко и тепло на душе, вспоминалось о том, что нечто приятное реально, что жизнь — не только моя фантазия, и рождались мечты о том, что, возможно, у меня ещё будет что-то, о чём я захочу вспоминать. Однако, не долго я смотрел на них, ибо контраст жизни, что они создавали, был разрушителен для той атмосферы, частью которой был и я сам. Смотреть продолжительно на них было больно и невыносимо, поэтому я опускал голову и снова сливался со старой мебелью, врастал в облезшие доски на полу, слипался с остолбеневшими табуретками и проглатывался деспотичной тишиной, именно она здесь царила уже долгие годы, и всячески наказывала меня при любом нарушении её завета. Мне было сложно справится с ней в одиночку, и я уже давно перестал планировать грандиозные наступления, мечтать о её свержении, а нелепые мои выходки (вырывающийся откуда-то изнутри скрежет старых механизмов) были ей лишь на руку — позволяли в очередной раз доказать её главенство. Казалось, что ничего уже не изменится, и только неощутимое, ничем не отмеряемое время однажды прекратит нести последние капли смысла для всей этой атмосферы, но в один летний вечер случилось то, о чем я не мог предположить.
На улице уже было темно, по крайней мере мне так почему-то казалось, наверное, из-за отсутствия каких-либо полос естественного света, который присмотревшись можно было обнаружить у краёв плотных, практически никогда не открывающихся занавесок. Окна были приоткрыты, из них доносились ничего не значащие звуки машин, постоянно проносящихся из ниоткуда в никуда. Я сидел на старой узкой кровати, которая открывала мне двери в царство блеклых снов ещё с самого детства. О её старости можно было лишь знать или судить по форме, так как никаких следов износа на ней не было, словно никто на ней никогда и не спал. Не знаю, зачем я сидел, что делал, о чем думал и о чем не думал, но было это привычным занятием. И тишина поглощала меня снова и снова всякий раз после того, как немного скрипела эта кровать — единственное место, на которое можно было присесть в комнате. И только на ней же можно было что-то писать, потому что стол был полностью захламлён непонятными тетрадями, книгами и всякими исписанными, изрисованными бумагами. В тот вечер я ничего не писал, не пытался своим шёпотом дразнить тишину, подбирая разные фразочки для внесения в графоманскую коллекцию, а просто сидел. И, вероятно, я бы долго так просидел, но эти мои незапланированные планы были прерваны. Влетела муха.
С тех пор как убрал сетку, я уже перестал надеяться, что такое случится. Почему-то они не залетали раньше. Совсем. А теперь. Теперь что-то изменилось. Она влетела и начала жужжать. Я не сразу придал этому значение, но спустя пару минут, после начала её музыкально-шумового торжества, начал ощущать, что тишина гневается. Это жужжание изрядно так злило здешнюю царицу. На моём лице появилась улыбка. Я поприветствовал муху громким уверенным голосом, от чего тишина ещё больше разгневалась, но сделать уже она ничего не могла. Даже если бы я замолк, муха всё равно продолжала бы своё жужжание; она летала у потолка и была слишком велика для того, чтобы стать паучиным ужином. Поэтому я не беспокоился за неё, и радостно с улыбкой выдавал ей какие-то фразы, начинал, как мне тогда казалось, диалог. Её полёт прерывался совсем ненадолго, так, что тишина не успевала поглотить меня вновь. Этот вечер явно стал для неё, для тишины-то, не лучшим, а для меня — чуть ли не праздником; кажется, именно такая радость и должна на них ощущаться. Не знаю, как долго это длилось, но я практически не отводил глаз от мухи, а в мыслях было чуть ли не ликование от пусть и временной, но победы над деспотичной царицей. Тогда меня не заботила эта временность, и я чуть ли не до самого утра наслаждался этим животворящим жужжанием, периодически громко благодаря муху за это, и совсем не помню, как я тогда уснул, но точно помню, что перед сном был уверен в одном. Существуют ещё те, кто способен помочь в борьбе с поглотительницей тишиной.