Мы с Риткой шли по весенней, тающей улице. Ритка – моя одноклассница, мы тогда учились с ней в 6-м или 7-м классе. Чёрный зернистый снег намертво пристал к обочинам, возможно даже окаменел. Сквозь высокую витую решётку, которой был обнесён сквер, были видны довольно большие сугробы, тоже почти по всей своей поверхности тронутые чёрным, осевшие, укрепившиеся, спрессовавшиеся. Посередине сквера – на верху довольно высокого холма – мокла в талой воде одинокая продрогшая беседка. На ветках набухали почки, и, хотя трава ещё не начала пробиваться, было вокруг ожидание, предчувствие очередного этапа в повторяющемся цикле жизни.
Как часто бывало тогда в 7м классе, мы с Риткой бесцельно шатались по улицам и переулкам настолько отдалённого от центра Москвы района, что это был уже практически пригород. После таких шатаний я заявлялась домой мокрая, забрызганная талой весенней грязью, заявлялась намного позже установленного для меня срока. Несмотря на этот прискорбный факт, у меня ни разу даже не появилась в голове идея, что прогулки следует прекратить или хотя бы уменьшить их время. Эти прогулки были что-то вроде бездеятельного, упёршегося на определённом рубеже бунта. Бунта против порядка, графика, целесообразности, аттестата с отличием. Я чувствовала скрываемую и сильную радость, когда наподобие танка двигалась по лужам – прямо посередине огромной, широкой лужи – по лужам, по будущим, пока что смачно чавкающим грязью газонам; когда перелезала через низкие и высокие ограды (через высокие сначала перебрасывала портфель и мешок со сменной обувью), когда откуда только можно сбивала варежками сосульки. Часто – одна или с Риткой – я выходила к реке. Вид неспешно движущейся воды вселял в меня что-то вроде помешательства или одержимости, и я начинала быстрым, размашистым шагом наматывать пространство вдоль реки, мимо движущейся воды с одной стороны и покачивающихся голых вербовых прутьев с другой, по лужам, грязище, громадным прямоугольным серым сваям (если немного сойти с протоптанной дороги, можно было начать развлекаться, перепрыгивая с одной сваи на другую, третью…, все вместе сваи складывались в обширные и причудливые конфигурации, внутри которых некоторые сваи были до разного уровня вбиты в землю, другие лежали плашмя или под наклоном).
Я могла идти вдоль реки 20 минут, полчаса, час, полтора, два – идти быстрым шагом, не останавливаясь – и двигались с одной стороны волны, и ржавели у причалов причудливые плавсредства разной величины, иногда секли по лицу прутья вербы, а с противоположной стороны реки от меня, как в “Тетрисе”, сменялись строящиеся микрорайоны – дома одного типа и раскраски, от района к району типы домов не менялись. Среди жилых домов попадались такие же однотипные, с жёлтыми и оранжевыми кирпичными вкраплениями, 3х-4х-этажные школы и детские сады. Я оставляла позади и один, и второй, и третий район, я оставляла позади их все, и вот уже начиналась совершенно необжитая стройка, она высилась вдоль реки причудливыми абстракциями. Через два часа я проходила под громадным, серым мостом, который так и хотелось назвать индустриальным… не знаю, высокоэффективным, без дизайнерских изысков; а там вдали – в дымке и почти на горизонте – уже виднелся другой такой же мост – так на краю, на самом краю сознания бывает видна некая вероятность, предположение.
Казалось: можно уйти. Можно уйти в другой мир, заданный чётким и быстрым ритмом шага, равномерной сменой пейзажа по сторонам, дымкой у горизонта, бездумностью – можно уйти в этот мир и остаться в нём навсегда.
*
В тот раз мы с Риткой не стали выходить к реке – мы пошли в противоположную сторону, вглубь дворов и района. Дома в нашем районе с точки зрения гуляющего расположены странно: огибаешь один дом, другой, третий в надежде выйти в новое пространство, но выходишь в конце концов обратно к тому месту, откуда начинал. Говорят, так бывает в лесу: почему-то человек постоянно забирает не то немного влево, не то немного вправо, в результате чего при долгой ходьбе наконец возвращается на исходное место.
Тем не менее, в конце концов находились действительно выводящие из лабиринта обходные пути. Мы прошли насквозь район, или два, или три района, и вышли наконец в квартал, радикально отличавшийся от предыдущих планировкой и архитектурой. Кончились как бы из разноцветных частей конструктора Лего составленные многоэтажные дома. Вместо разноцветных и разноформенных, в определённой последовательности повторяющихся домов, по левую руку от нас довольно долго тянулся глухой и высокий бетонный забор, наконец сменившийся железнодорожными путями и станцией Перерва. По правую от нас руку были не то разной величины корОбки нежилых помещений неясного назначения; не то что-то столь же невнятное. Мне мерещилась вокруг охра и некогда рыжая, а теперь выцветшая пыль, хотя в подтаявшем марте никакой пыли, конечно, быть не могло. Но слишком всё вокруг было ветхое, вокзальное, безнадёжное. Мы ещё немного попетляли с Риткой в хитро изогнутых проулках, и вот очередной такой проулок закончился очередным, уже столько раз повторявшимся, тупиком. Тупик упирался не то в забор, не то в стройку, не то плавно переходил в широкий пустырь (почудилось: пустырь этот пыльный, поросший сухими прутьями и метёлками какой-то неприхотливой травы – неприхотливой, но всё равно не смогшей вынести такого существования и потому засохшей). Перед нами была гостиница.
А надо сказать, что нас с Риткой давно интересовал вопрос, как бы остановиться на несколько дней – ну или хотя бы на день – в гостинице. Это был бы бунт, это было бы приключение. Это была бы перемена обстановки. Это было бы: сидеть, или идти, или смотреть в окно – когда тебе хочется; это было бы трепаться до поздней-поздней ночи, это было бы спокойно, не прячась, накраситься перед зеркалом; а Ритка с полным правом вышла бы вечером, или ночью, или утром на небольшой балкончик нашего номера и закурила.
В нашем с Риткой тандеме я часто генерировала если не безумные идеи, то некое русло, в котором такие идеи могли бы развиваться. По Риткиной части в этих случаях проходила окончательное оформление каждой конкретной идеи, а также поэтапная разработка воплощения такой идеи в жизнь. В результате наших обоюдных стараний получался полностью грохнутый на голову микс средней крепости полоумия. Или пожалуй даже несколько крепче среднего уровня.
Идея с гостиницей тоже была моя. Или же мною опять было задано общее направление: уйти, уехать, улететь, в другой город, другой мир, там бы никто нас не знал, мы и не старались бы выделяться, напротив слились бы с массой. Мы шли бы по весеннему таянью куда хотели, и никто бы не обращал на нас внимания, а мы бы просто смотрели на реку, парки, многоэтажки, ворон. Не было бы вообще никаких обязанностей, и целых несколько дней никто бы даже не заикался, что мы должны делать и чего не должны. Мы бы красилась, она курила бы на балконе, она слушала бы музыку…, – Не знаю, чем бы это кончилось и как бы всё это вообще могло бы быть.
Далее начиналась уже Риткина инициатива: мы покупали газеты. Читали объявления о сдаче жилья внаём. Понятия не имею, с какой целью их читала Ритка. Неужели действительно планировала неким образом такое жильё снять? Кто бы его сдал соплюшкам-семиклассницам? – Лично я читала эти объявления ровно только потому, что мне доставляло удовольствие само чтение. В тот момент, когда я читала, просматривая мысленным взором количество комнат в каждой сдаваемой квартире, смежный или раздельный санузел, наличие этого самого балкона, на котором могла бы курить Ритка, наличие мебели и бытовой техники – когда это всё проплывало перед моими глазами, образ сменялся образом, и следующий образ приходил на смену очередному, и так примерно полчаса (потом в газете кончались объявления) - просматривая очередное такое кино, мало чем отличающееся от вчерашнего и позавчерашнего, я как будто проводила ну хотя бы эти самые полчаса в настоящей съёмной квартире. В одной из тех, которые так скупо описывала стандартная реклама и так богато раскрашивало моё воображение.
Чётко помню одну такую квартиру. Я читала о ней, сидя на автобусной остановке недалеко от дома, остановка носила название “Нижние поля” – по названию одноимённой проходящей тут же улицы. Я видела эту остановку 6 раз в неделю: трижды в неделю я ездила заниматься волейболом, и, соответственно, трижды проезжала “Нижние поля” по дороге в спортивную школу и трижды – по дороге обратно. Чёрт его знает, какого дьявола мы с Риткой делали на остановке в тот раз, но запомнившееся объявление я прочитала именно там.
Почасовой найм. (Для понятных целей). Несмотря на всю бессмысленность этого занятия, такие – почасовые – объявления я просматривала особенно тщательно, с какой-то даже надеждой на возможность исполнения плана. Исходя из того, что такие квартиры, видимо, бывают снимаемы для тайного и короткого секса, думалось почему-то, что присущая всему этому вместе полулегальность сделала сдающих менее чувствительными к любому аспекту скользкого характера сделки, и потому они могли бы не смутиться ни вообще возрастом, ни специально отсутствием паспортов у снимающих номер девиц, если эти девицы готовы заплатить требуемую сумму.
Сумма была немаленькая – но, если откладывать карманные деньги, её можно было скопить за несколько месяцев или за полгода что ли, не помню. На эти деньги можно было бы снять жилплощадь на час, два, три часа, на полдня.
Исходя из понятного назначения, снятая мною в воображении тогда на Нижних Полях квартира имела привкус Достоевского – я даже помнила, как это в его время называлось: “меблированные комнаты”. Кроме “меблированных комнат”, вставал в сознании образ Настасьи Филипповны: худое, горькое, гордое, полусумасшедшее, очень красивое лицо; кринолины, платья немного богаче, чем это позволено приличной женщине, бриллианты – колье, серьги, - сияющие бриллианты и ослепительно чёрные и тоже сияющие глаза; в движениях – та особая грация, которая чаще всего проявляется у женщин только после того, как они попробуют любовь и наслаждение от неё, и лучше всего, если то и другое запретное. ; СкАчки, или какое-то представление, по сюжету не помню; на самых дорогих местах Настасья Филипповна с неясно из кого состоящей, но совершенно очевидной свитой. Вечер, азарт, сияние бриллиантов, каждым нервом в каждую секунду ощущаемая жизнь – пусть даже горькая, разбитая. Слишком громкий, почти пьяный смех. Тёмное, дорогого материала платье – декольте разумеется – и в этом декольте почему-то так ясно представлялся кулон в виде небольшого чёрного сердца.
*
Я читала о сдаваемой в почасовой найм квартире, сидя в крытой беседочке остановки на Нижних Полях, на сиротской какой-то этой стандартной дощатой остановочной скамеечке. Накрапывал дождичек, всё вокруг было серое, блёклое. Подходили и после короткой остановки шли дальше автобусы, как будто упускаемые мною в жизни возможности (хуже всего было то, что я не знала, когда я их пропускаю и в чём они заключаются).
В "снимаемой" мною квартире на Нижних Полях было много красного цвета вообще и красного бархата в частности – красным бархатом были обиты диваны, кресла; На полу располагался роскошный ковёр, его узор тоже был составлен из более или менее красных оттенков; единственное, чем моё воображение сомнительную, запретную квартиру не снабдило, была пышная широкая постель под красным балдахином – эта подробность казалась слишком вульгарна даже для борделя.
Обещанный в объявлении бар блестел неопределённого цвета лаком, сиял и перемигивался целою батареей бутылок со спиртными напитками и такою же батареей бокалов, фужеров, стопок. Было слишком душно и по-нехорошему пыльно, затхло, но даже и это было ничего. Самое главное – это была МОЯ квартира. На выкупленные три часа она становилась моей, переходила в мою собственность. И казалось: один, один только раз в жизни в течение трёх часов иметь свою собственную квартиру – и жить станет гораздо легче, по крайней мере на ближайшие лет 10…
Ну, так вот, а теперь мы с Риткой шли по мартовской талой улице и сшибали с оград сосульки – они со звоном лопались и разлетались; и, как ни странно, мы вышли опять же к гостинице. Или же вышли мы к ней не случайно, а что-то такое прочитали о ней в тех же газетах. Выбрали, вероятно, именно эту “гостиницу” исходя из того, что она оказалась расположена ближе всего к нашим с Риткой домам. – В самом деле, гостиница это было бы вообще круто, это было бы не то, что почасовой найм. Номер в гостинице можно было бы снять, допустим, на месяц. И проводить там всё своё свободное время, и никто бы об этом не знал – это тоже такое оружие: кто-то там на тебя наезжает, разоряется – и вот, в твоей голове срабатывает защитный механизм: “ори-ори. Что ты обо мне знаешь? Ты не знаешь даже того, что у меня есть другая жизнь, другое место проживания, всё другое”. –
*
И вот мы стояли теперь с Риткой перед этой так называемой “гостиницей”. Не знаю как Ритка, а я уставилась на строение тупо и неподвижно. Вид постройки пугал и завораживал.
Это было четырёхэтажное, полуразвалившееся здание. Оно выглядело нищенским и убогим даже на фоне всей остальной улицы. Громадными клоками свисала отставшая и обнажившая кирпич штукатурка. …балконы. Там были балконы, и половина была завешена стираным, но всё равно несвежим бельём – тряпками, не каждая из которых годилась бы в тряпки половые. На одном из балконов радостно потягивался редкозубый, потасканный мужик – и было совершенно непостижимо, чему он, собственно, радуется. Я стояла и смотрела на это всё пять, десять минут. Прошмыгнула линялая кошка. Ещё с одного балкона послышался мат. И кружилась воображаемая некогда рыжая, а ныне выцветшая пыль – взмывала вдруг такими небольшими смерчами, снова опадала, и по дурацкой ассоциации вспомнились строки
С.Маршака
Дуют ветры в феврале,
Воют в трубах громко.
Змейкой вьется по земле
Легкая поземка.
Над Кремлевскою стеной -
Самолетов звенья.
Слава армии родной
В день ее рожденья!
В общем, было безжалостно ясно, что нам туда не надо; несмотря на это дотошная Ритка, как всегда, довела дело до конца: подошла к какому-то странному типу – какого-то чёрта он ошивался на улице перед “гостиницей” – и поинтересовалась, можем ли мы с ней здесь снять комнату. С того второго балкона снова послышался мат. Довольный мужик на первом балконе обрадовался чему-то ещё сильнее и обнажил в широкой щербатой улыбке свой неполный комплект наполовину чёрных зубов. Тип рядом с “гостиницей” окинул нас скорее неприязненным, чем любопытным взглядом и так же неприязненно сообщил, что комнату мы здесь снять не можем. Мы ещё немного постояли – воображаемая пыль взметала и опадала – потом повернулись к тупику спиной и почапали обратно тем путём, которым пришли.
*
Это был 9й класс. Наш с Риткой 9й фил (9й филологический) был дежурным по Лицею. Между моими одноклассниками были распределены посты: пятеро в шеренгу на входе, проверяют пропуска у входящих и хором скандируют: “Здравствуйте, Вы пришли в школу, приятного Вам дня”. По два человека в каждом дверном проёме внутри здания – здороваются с каждым, проходящим сквозь дверной проём; пятеро в столовой. Мы с Риткой стояли в дверном проёме. Продолжалось это неделю. –
Сначала мы с Риткой только здоровались с каждым. Потом, чтобы как-то сменить текст и внести разнообразие, начали здороваться и прощаться. Потом стали поздравлять с Новым Годом, который ведь когда-нибудь наступит. Потом – в довесок – с 8м марта, 1м сентября, Днём Десантника. Всю неделю класс строго соблюдал обязательную форму одежды: для мальчиков – костюм, для девочек – белая блуза и чёрная юбка длиной два пальца выше колена; у каждого/каждой выше локтя красная повязка.
В школьном коридоре ко мне подошёл молодой человек из параллельного класса, я была в него влюблена. Как бы со стороны увидела я, как мои губы сами собой расплылись в дебильную улыбку до ушей, как бы со стороны услышала своё глупое хихиканье, и дальше ОНА – кукла, марионетка, управление которой я оставила на несколько минут – ОНА самопроизвольно, без моего участия, лыбилась, несла какую-то чушь, я же в это время отстранённо и грустно думала. Всё не могла никак решить, хорошо это или плохо, эта идиотская первая любовь. Отвлекает от повседневности, вносит разнообразие, скрашивает жизнь; вот только зачем же эта самая любовь превращает меня в настолько полную, качественную, медицинскую дебилку? … Кукла продолжала лыбиться, да ещё начала мило накручивать на пальчик выбившуюся из резинки прядку волос. Финиш.
После этой очередной беседы в лицейском коридоре со своею любовью я ещё долго стояла у зеркала (через равные промежутки в школьном коридоре на первом этаже были развешаны большие зеркала), разглядывала своё отражение. Покрой дорогой шёлковой белой блузы мне не шёл – лицо становилось слишком круглое. Я распустила по плечам волосы, снова закрутила их в хвост. Вокруг моей шеи лежала красивая золотая цепочка, в ней перемежались отрезки из белого, красного, жёлтого золота. От цепочки явственно шло тепло, оно распространялось вокруг меня в тёплого цвета и тёплую на ощупь счастливую ауру.
*
В 5м классе мы с Риткой, как правило, встречались у кинотеатра “Экран” – на полпути от Риткиного дома до моего. Мы встречались в 5м, и в 6м, и в 7м классе всё там же, за это время там поставили скамеечки, потом убрали, потом снова поставили, потом покрасили. За это время вдоль тротуара выросли небольшие – по пояс взрослому человеку – аккуратные ёлочки. Сменилась много раз конфигурация ларьков по обочинам, в здании кинотеатра открылась такая дверца с чёрного хода, она вела в комнатушку “Починка обуви”. Непролазная слякотная грязища отступала перед всё смелей пробивавшейся газонной травой, эта трава вымахивала постепенно вполне неслабых размеров, потом жухла, потом появлялись иней, наледь, скупой снежок, потом начинались лыжи, санки, катание с горы; потом всё повторялось. В какой-то момент бетонная серость заборов исчезла под профессиональными разноцветными граффити.
Мы встретились с Риткой у кинотеатра, я как всегда опоздала и долго извинялась. Или на этот раз опоздала она – и я довольно долго ждала – и издалека, ещё на том конце улицы, увидела её яркую куртку – яркое такое пятно посреди промозглости, слякоти, серости; и вот уже и она тоже заметила ожидающую меня, и в приветствии вскинула вверх руку. Я знала, что она скажет: перед самым её выходом из дому родители внезапно решили, что она незамедлительно должна убраться в комнате – и она убиралась полчаса – но всё равно я в конце концов её дождалась…
Мы бродили перед кинотеатром по лужам на асфальте, и было абсолютно неясно, чем нам стоит заняться. Здесь же у кинотеатра стояли лошади – несколько лошадей – на них катали желающих; и Риткино воображение неспособно было пройти мимо этого факта, не составив подробного плана о том, как бы мы с ней могли зарабатывать, как могли бы иметь свои деньги, свою жизнь, нанявшись тоже катать желающих на лошадях. Ритка, как бывало время от времени, заразила и меня этою своею авантюрой, и мы с одинаковым азартом, незаметно подталкивая друг друга, всё-таки решились подойти к смотрящим за лошадями девицам и спросить, как они устроились на эту работу и нет ли возможности устроиться на неё же и нам. Девицы посмотрели на нас … я знала этот взгляд, с такою же неприязнью рассматривал нас тип около “гостиницы” (попросту говоря ночлежки) - смотрел с неоднозначным выражением лица: не то как на досадную и совершенно неожиданную помеху, не то как даже на фоне ночлежки на что-то совсем уж непотребное. Ещё бы: хорошо одетые, вежливые мамины дочки, отличницы, зачем и каким образом принесла их нелёгкая? – Я отплатила девицам ответным взглядом. Изучающим. Я посмотрела на них и вдруг увидела в подробностях отсутствие постоянного места жительства, промозглые, продрогшие дни, некую глобальную неустроенность и бессмысленность жизни. И вспомнились стихи Ахматовой, и так отчётливо виделось, что в этих стихах всё слишком приукрашено: промозглые и холодные ночи на самом деле дольше, работа тяжелее, и слишком часто не хватает водки. Ахматова не об этом, Ахматова использовала образ бездомности как какой-то там символ чего-то. – Ну например как символ несчастной любви, как вот моя эта пламенная страсть к молодому человеку из параллельного.
Под навесом темной риги жарко,
Я смеюсь, а в сердце злобно плачу.
Старый друг бормочет мне: "Не каркай!
Мы ль не встретим на пути удачу!"
Но я другу старому не верю.
Он смешной, незрячий и убогий,
Он всю жизнь свою шагами мерил
Длинные и скучные дороги.
И звенит, звенит мой голос ломкий,
Звонкий голос не узнавших счастья:
"Ах, пусты дорожные котомки,
А на завтра голод и ненастье!"
Анна Ахматова
*
Однажды мы с Риткой сидели в библиотеке и, выудив с полки газету, просматривали объявления. Ритка – о квартирах, потом о работе; я же постепенно переключилась на мужчин, ищущих себе в пару женщину. Это было вроде этих вещей в русской классике: тайные встречи, запретная любовь. Вот например один мужчина хотел “приручить хитрую самостоятельную лису, можно замужнюю” – и такое обещание шло от этого объявления – обещание праздника, тайны, не-пустых зимних вечеров в мыслях друг о друге, двойной жизни. По одному из адресов я даже тогда написала, вложив в конверт свою фотографию в ковбойской шляпе и указав адрес до востребования на ближайшую почту. Мне не ответили.
И представлялась Настасья Филипповна. Её длинные шуршащие юбки, которые она, по шаткой лестнице пробираясь к Рогожину, “обобрала вокруг своих ног, чтобы не шуршали” (не дословно из Достоевского). В тот самый раз пробираясь к Рогожину, в конце романа; именно в тот раз он её и убил, чтобы она наконец уже навсегда осталась бы только с ним. И потом они с Мышкиным долго сидели в обществе трупа в квартире с опущенными шторами, и, безумно горя глазами, что-то друг другу рассказывали. И труп, наверное, разлагался.
2009 – 12 – 08