МЁРТВЫМ НЕ БОЛЬНО
Повесть
Автор Василь Быков
Василь Владимирович Быков, (белор. Васіль Уладзіміравіч Быкаў(1924-2003), советский и белорусский писатель, общественный деятель, участник Великой Отечественной войны. Член Союза писателей СССР.
Герой Социалистического Труда (1984). Народный писатель Беларуси (1980). Лауреат Ленинской премии (1986). Лауреат Государственной премии СССР (1974). Лауреат Государственной премии Белорусской ССР (1978).
Продолжение 9 повести
Продолжение 8 http://www.stihi.ru/2019/07/20/4257
Глава десятая
«Мне что-то мешает, тревожит. Подсознательно я стремлюсь во власть забытья, где нет ничего, только сон. Но это «что-то» сильнее меня, сильнее моей усталости, оно вырывает меня из сладостного отсутствия, и я просыпаюсь. Только где я? Какие-то люди, встревоженные выкрики, далёкие и близкие голоса. И вдруг сквозь сонливое оцепенение прорываются слова, которые сразу возвращают меня к реальности:
– Младшой! А младшой! Твоего немца забирают...
«Немца? Какого немца?.. Ага! Я же в санчасти». Я вскидываю тяжёлую голову – напротив в хате, всё в том же призрачном свете коптилок, стоит «мой» немец и возле него двое – один в шинели, второй в полушубке. Это – Шашок и Сахно.
Сахно оборачивается на голос, затем – ко мне. На его выбритом лице с низко надвинутой на лоб чёрной кубанкой угрюмая важность начальника.
– Вы куда? – осипшим голосом говорю я. – Это пленный.
– Младшой, не давай! Пусть сами попробуют в плен взять, – подбивает с койки сержант.
Сахно круто поворачивается к нему:
– А ну замолчать! Вас не спрашивают, товарищ сержант!
И ко мне, несколько сдержаннее, но все тем же приказным тоном:
– Василевич! Пройдемте с нами!
– Куда он пойдет? У него нога!
Это – Катя. Она тут же за их спинами – в мигающем свете «катюши». Я вижу её светлые, рассыпанные на голове волосы и, не понимая ещё, в чем дело, но чувствуя, что мне не надо поддаваться им, говорю:
– У меня нога. Вот!
Сахно окидывает меня недоверчивым взглядом и, не произнеся ни слова, возвращается к немцу:
– А ну вэк!
Шашок открывает дверь, Сахно легко толкает в нее пленного, который на глазах мрачнеет, и, не взглянув ни на кого, выходит.
Взяли – пусть. Мне его не жалко, только развяжет руки. Раненым же, которых, кстати сказать, прибыло в этой хате, самоуправство этого человека не нравится.
– Вот и доигрался! Сидеть бы да сопеть в две дырки.
– Повели и шлёпнут.
– Факт, шлёпнут.
– А кто они? – спрашивает кто-то из угла.
Ему никто не отвечает. Катя от порога взмахивает рукой, давая тем знак замолчать. Все настороженно прислушиваются, я тоже. В сенях слышна какая-то возня. Сквозь щель в двери мелькает свет фонарика, доносятся приглушенные голоса:
– Повернись, живо!
– Держи!
– А ну, посмотри сапоги.
– Карманы обшарил?
– Пусто. Всё очистили.
– Ладно. Чёрт с ним...
Сержант ворочается на койке и плюётся:
– Стервятники! Была б моя власть – я б их!..
Катя надевает на голову шапку и подпоясывает полушубок. Её подвижные глаза осуждающе косятся на сержанта.
– Чья бы коровка мычала, а твоя б молчала. Сам такой.
– Я такой? Я не такой! – деланно распаляется сержант. – Я кровь проливал. Если что – я кровью плачу. А эти?..
– Ладно тебе. Наплатился...
Круглое рябоватое лицо сержанта расплывается в шутливой улыбке:
– Ты меня не трожь, рыжая. Я злой и контуженый.
– Ханыга ты! – в упор объявляет Катя, шевельнув русыми бровями. В глазах её, однако, игривость. Видно по всему – этот ершистый десантник всё-таки ей нравится.
– Рыжая! Ах ты!..
Сержант делает стремительный выпад, чтобы ухватить Катю, но та бьёт его по парусиновому рукаву и уклоняется.
– Ханыга!
Девушка прорывается к двери, но не успевает её толкнуть, как дверь распахивается. На пороге опять появляется немец, за ним входят Шашок и Сахно. Кубанка у Сахно лихо сдвинута на ухо, колючий взгляд подозрительно бегает по лицам людей, будто говоря: «А ну, что вы тут без меня думали?» Поведя сюда-туда фонариком, он подступает ко мне.
– Вы что, в самом деле не можете? И встать не можете?
– Нет, почему же...
– Тогда встаньте.
Я немного удивляюсь, зачем понадобился ему, и пробую встать. Нога почему-то отяжелела, повязка набрякла кровью. Где-то в глубине раны дёргает – кажется, в эту ночь обработать рану уже не придётся. Но куда он меня поведёт?
– Оружие брать?
– Не надо.
Я кладу на солому свой ППС, который мне, одноногому, довольно-таки мешает, и опираюсь на чью-то спину. Сахно неуверенно окидывает фонариком обшарпанные стены мазанки. Яркий глазок света останавливается на завешенном одеялом проходе.
– А ну пройдём туда!
Вслед за ним, хватаясь по очереди за кровать, лавку и печку, я допрыгиваю до перегородки. Капитан отворачивает одеяло и, посветив фонариком, выгоняет оттуда двух сонных раненых. Мы заходим в темноту, и Сахно приказывает Шашку:
– Давай свет!
Шашок быстро вносит «катюшу», возле фитиля густо присыпанную солью, ставит её на стол и сам удобно пристраивается на скамье. Я присаживаюсь на какой-то сундук в конце стола. Сахно садится напротив. Взгляд его придирчиво впивается в меня:
– Давно тут?
– С вечера.
– А ногу где ранило?
– В степи, где же. На танки напоролись. Да вот он знает, – киваю я на Шашка.
Тот, однако, не двинет и бровью, будто ничего и не помнит, будто и не был с нами в кукурузе. Безразличный ко мне, он копается в полевой сумке, выкладывая из нее бумаги.
– А где Кротов? – вдруг быстро спрашивает Сахно и во все глаза, не моргнув, смотрит на меня.
– Кротов погиб.
– А двое пленных?
– Те удрали, видно. Хотя один тоже убит. Остался в кукурузе.
– Убит? – с язвительной иронией переспрашивает Сахно.
Я недоумённо заглядываю в его ярко освещённое «катюшей» лицо. На нём маска сдержанной до времени подозрительности и недоверия.
– Убит, факт.
– Кем убит?
– Ну немцами, кем же ещё?
Сахно кивает Шашку:
– Так, записывай.
Тот разворачивает на столе блокнот в частую мелкую линейку с чёрным немецким орлом на обратной стороне обложки. Блокнот – трофейный, это точно, но я невольно задерживаюсь взглядом на этой эмблеме, и что-то вызывает во мне неосознанный ещё протест.
– Значит, пленный немец убит немцами? Так? И Кротов также убит немцами?
– Ну конечно.
– А ну расскажите подробней.
– Что рассказывать! Вон старшина с нами ехал. А потом он вернулся, а мы и наскочили.
Я коротко, без особой охоты передаю суть нашей злополучной стычки с немцами.
– Так-так, – оживляется Сахно и грудью налегает на стол. Стол скрипуче подаётся в мою сторону. От капитана сильно разит овчинной кислятиной нового полушубка.
– Так, так, интересно. Ты записывай, Шашок.
– Записываю.
Шашок, оттопырив нижнюю губу, не очень сноровисто, но старательно скребёт авторучкой в блокноте. «Что тут записывать? – думаю я. – Что тут непонятно, в чём они сомневаются? Неужели подозревают в чём-то недобром Кротова?» Глаза мои не могут оторваться от фирменного орла на обложке, и гнев во мне всё увеличивается.
Сахно тем временем продолжает допрашивать:
– А почему вы не побежали за ним?
– Я и побежал. Как ударила очередь – сразу побежал. Не за ним – за немцем.
– А что было раньше – очередь, или раньше он побежал?
– Очередь.
– Очередь, так? А вы же сказали, что Кротов кинулся бежать до очереди.
«Путает. Ловит. Пошел ты к чертям! Попал бы туда, пусть бы тогда и замечал, что раньше, а что позже», – раздражённо думаю я и говорю:
– Это всё почти разом. Немец кинулся в сторону, Кротов за ним. Тут и очередь.
– Значит, все же раньше Кротов побежал за немцем. Так и запишем.
Что они меня ловят! Что ему надо, этому человеку? Что им до мёртвого Кротова? Но Сахно, очевидно, знает, что ему надо. Он удовлетворённо откидывается на лавке, достаёт из-за портупеи на груди засунутые туда перчатки и громко хлопает ими по ладони.
– Вот это и требовалось доказать.
– Что?
– А это самое.
Сахно встаёт, привычно поправляет кобуру на ремне и начинает аккуратно натягивать на пальцы перчатки. Они чего-то добились от меня, но я не понимаю их цели. Я только чувствую, что они перехитрили, и гневный протест во мне против этого их бесцеремонного наскока продолжает расти.
– А теперь подпиши, младшой, – говорит Шашок и подсовывает мне тот самый блокнот.
Невольно во мне что-то завязывается в тугой непокорный узел.
– Не буду подписывать.
Шашок замирает рядом. Сахно останавливается за моей спиной.
– Как это не будешь?
– Не буду, и всё!
Оба на несколько секунд умолкают. Я чувствую их растерянность и знаю, что для меня это может кончиться плохо.
– Это почему? – с недоумением и некоторым даже любопытством спрашивает Сахно. Освещённое снизу тупоносое, старательно выбритое лицо капитана скрывает угрозу.
– А что вы цепляетесь к Кротову? Что он вам сделал?
Не отвечая на мой вопрос, Сахно подступает ближе.
– Не прикидывайтесь! Вы отлично понимаете, что он сделал!
– Ничего он не сделал! Он погиб!
– Ах, погиб! – вдруг взрывается капитан и хватает со стола блокнот. – Погиб! Ну тогда пеняй на себя, сопляк! Понял?
И тычет под нос блокнотом:
– А ну подписывай!
– Сказал – не буду!
– Пожалеешь! Да поздно будет.
Пусть – пожалею. Но я не хочу возводить напраслину на человека, который мне не сделал плохого. Хлопцы за перегородкой утихают. Наверно, отсюда слышно всё, но пусть! Что они мне в конце концов сделают?
Я жду нового взрыва крика, может быть, даже угроз с пистолетом – жду схватки и готов к ней. Я не боюсь. Я уже решился на всё и намерен держаться твёрдо. Но Сахно вдруг шагает к двери.
– Хорошо! Мы ещё вернёмся! Мы ещё поговорим с тобой! Понял?
Шашок торопливо пихает в сумку бумаги, блокнот и вслед за капитаном выходит. Я не спеша поднимаю со стола «катюшу». Руки мои дрожат.
В хате гул. От порога ступает Катя. Оказывается, она не выходила, была тут и всё слышала. Я знаю, она заступится. У меня уже родилась и живёт где-то в душе тихая признательность к этой девушке. Только теперь я хочу сказать ей: «Не надо».
– Что пристали к младшему? – бесцеремонно говорит Катя. – Кротов убит.
Сахно щёлкает фонариком и направляет его в круглое, по-мальчишески обветренное и грубоватое лицо Кати. Девушка мучительно хмурит брови, но не закрывается от света – выдерживает всё с вызовом в серых глазах.
– А ты видела?
– Видела! – моргнув наконец от резкого света, говорит Катя. – Если б не видела, не говорила бы.
– Проверим! – многозначительно обещает Сахно, не сводя кружка света с её лица.
Катя вдруг резко бьёт его по руке:
– Иди ты со своим фонарем. Чего слепишь?!
Сахно сдержанно опускает фонарик.
– Проверим!
– Вот фрица лучше проверь. Если такой проверяльщик ловкий.
С койки отзывается сержант:
– Проверяли уже и фрица. Сколько можно!
– Не ваше дело! – Сахно зло оглядывается. – Надо будет – ещё проверим. Кого нужно.
Они идут к двери. Шашок откидывает на толстый зад не менее толстую полевую сумку. Забирать немца как будто они не намерены.
– Нечего угрожать, – говорит кто-то из угла. – Нас уже проверили. Осколками проверили. А то наел харю и угрожает!
– А ну тихо, пехота! – прикрикивает сержант.
Сахно и Шашок не задерживаются. Делают вид, что эти выпады их не касаются. И только сильнее, чем нужно, грохают дверью снаружи.
Возбужденный, я ставлю на припечек «катюшу» и перевожу взгляд на свое место у стены. Там в полумраке, сгорбившись, сидит на соломе немец.
– А ну марш отсюда! – прикрикиваю я тоном Сахно.
Немец спохватывается и вскакивает, уступая место. На койке поворачивает голову сержант:
– Ганс, садись передо мной. Посадил бы рядом, да некуда.
Действительно, на койке тесновато, хотя там уже только один раненый. Того, что хрипел, уже нет. Немец, потоптавшись, неохотно подбирает длинные ноги и садится напротив сержанта. Тот, видно, уже непрочь помириться с пленным.
С «моим» пленным.
А, в конце концов, чёрт с ним! Чем он дальше от меня, тем лучше! Что я, обязан всё время заботиться о нём, оберегать, заступаться? Такой он «мой», как и сержанта, Кати или кого-либо ещё. К тому же, может, какая-нибудь сволочь, из-за которой опять потащат к капитану Сахно.
Я злой и недобрый. Болит натруженная нога, на душе противно, будто я совершил подлость. Скорее бы дождаться утра да оставить эту хату, это село, которые принесли мне одни неприятности».
Продолжение повести в следующей публикации.