Что останется после багряной влаги, когда допивают до дна бокал?
Так ехидно-весел, безмерно нагл он, так бесстыдно смел — точно падший ангел, — и в лицо насмешливый врос оскал. И рубины крови, катясь по стали, своевременно вызвонят цепкий страх, заискрится взгляд мимолетный — алым, вновь кривой упругой взмывает жало, смех звенит — мораль игроку чужда. Лабиринт толпы и души-бетона под оберткой яростного неона, прошагать сквозь них, по пути — но мимо, паутиной кутает пантомима, паука не ловят его же сети, по следам ступает суровый Сети, по губам читается снова «аи...», и его любви нет конца и края, что останется после багряной влаги?
озорство, азарт, гранулы отваги.
Утекло вино, сигарета тлеет. Что останется, если ее развеют?
Быстротечны вспышки, но не безвредны, от искры одной разгорится пламя, оно буйно плещется за очками, он — насилие, оттого бессмертный. И, асфальт взрывая и сталь ломая, разогнуть пружинистое желанье, утопить врагов в упоеньи боя, киноварь во рту — сладостью и солью, и от жара плавится даже камень. Лабиринт ласкается под ногами, и пути плетутся узором сложным, прорастая колкой травой под кожу — ни один не будет твоим всецело, вот камелия вновь расцвела на белом, зверь внутри по-прежнему за решеткой, только кто же в клетке, подумай, тот ли? Что останется, если развеять пепел?
жажда, горький дым, порванные цепи.
Но черненый город несет по кругу, ставя каждого на пути друг другу, их вражда прервется не раньше смерти — но оба дружны с даллаханом Селти, — а ее истоки древнее мира; остается только ковать железо, наслаждаться или же стать полезным, перманентно борятся ум и сила, и борьба до ужаса их красива, отделяет высшее от земного ощущенье (правильного? больного?), на весы возложена память счастья, ее неустойчивость рвет на части, но отбросить чувства и стать напротив — и в одно единое вдруг сольетесь.
перекинув солнечный блик, как мячик, мы смеемся; мир же под нами — плачет.
(Изая Орихара, Шизуо Хейваджима)