Верлибр Арсения Тарковского
(Владимир Попов)
Я люблю стихи Арсения Тарковского…
Даже сейчас, на старости лет, иногда бубню «Греческую кофейню» или «Верблюда».
Судьба распорядилась так, что первая книга А. Тарковского вышла в 1962 году, когда автору уже было 55 лет. Зато в шестидесятых появились сразу три книги: 1962, «Перед снегом»; 1966, «Земле – земное»; 1969, «Вестник» – и А. Тарковский стал вроде бы «шестидесятником». Это было то время, когда была мода на стихи. «Эстрадная поэзия» заполняла даже стадионы, не говоря уже о Политехническом: Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский были «звёздами» того времени. Вспыхивали и гасли «звёзды», имени которых вы уже и не помните: Игорь Кобзев, Владимир Фирсов, Феликс Чуев и другие… Прошло десять лет, и «вакханалия» прекратилась: появились не временные поэты, а поэты вечные. Семидесятые годы – это уже время «тихой лирики»: Николай Рубцов, Владимир Соколов, Николай Тряпкин, Анатолий Передреев и другие. Набирала силу «деревенская проза»: Василий Белов, Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Василий Шукшин… «Эстрадники» ещё копошились, мотались по всему свету, доказывая своё первенство, но Время поставило всё на место.
Поэзия А. Тарковского стояла особняком. Она пришла к нам из 20-х годов ХХ столетия. Из того времени, когда друзьями А. Таковского были: Георгий Шенгели, Мария Петровых, Юлия Нейман, Даниил Андреев…
Прошло сорок лет, а ничего не изменилось в поэтическом творчестве Арсения Тарковского: он оказался в замкнутом кругу «Серебряного века» – во времени своей молодости.
Всё меняется в мире, и меняются люди. Станислав Куняев убежал от «эстрадной поэзии» и перешёл на гражданскую лирику. Вадим Кожинов – страстный любитель Маяковского и поклонник авангарда – перешёл на «русскую линию». Сергей Бочаров вспоминает: «В 1960 году Вадим устроил у себя дома выставку художника Рабина. Там же выступал поэт Холин. Сергей Чудаков – с докладом о стихах Холина, был Синявский с женой (правда, побыли они недолго). Потом после выставки Вадима вызвали в КГБ. У него были экземпляры журнала «Синтаксис», он мне давал читать.
Станислав Лесневский: «В конце 50-х – начале 60-х годов Вадим Кожинов был увлечён новаторством в искусстве. На своей квартире он устроил выставку художников в стиле «БАРАККО» и дискуссию вокруг необычных полотен. Выступая на вечере, говорил, что перспективным достижением поэзии являются стихи Бориса Слуцкого, Андрея Вознесенского. Советовал мне приобрести книгу Эсфирь Шуб. С удовольствием исполнял песни Булата Окуджавы, Юзика Алешковского, с которыми дружил».
Но, чтобы войти в атмосферу того времени, нужна, как говорится, конкретика. И необходимо познакомить вас с творчеством Игоря Холина. Холин Игорь Сергеевич (1920 – 1999) – один из лидеров андерграунда 60-70-х годов, представитель «лианозовской школы», один из создателей «барачной» школы поэзии. Был участником поэтической группы «Конкрет». Трагический гротеск или «протокольный» стиль…
* * *
У метро у Сокола
Дочка
Мать укокала
Причина скандала
Делёж вещей
Теперь это стало
В порядке вещей
* * *
Дамба, клумба, облезлая липа.
Дом барачного типа.
Коридор. Восемнадцать квартир.
На стене лозунг «Миру – мир».
Во дворе Иванов
Морит клопов.
Он бухгалтер Гознака.
У Макаровых пьянка.
У Барановых драка.
* * *
Кто-то выбросил рогожу.
Кто-то выплеснул помои.
На заборе чья-то рожа –
Надпись мелом: «Это Зоя».
Двое спорят у сарая,
А один уж лезет в драку…
Выходной. Начало мая.
Скучно жителям барака.
* * *
Вы не знаете Холина
И не советую знать
Это такая сука
Это такая б…
Голова –
Пустой горшок
Стихи –
Рвотный порошок
Вместо ног
Ходули
В задницы ему воткнули
Сам не куёт не косит
Есть за троих просит
Как только наша земля
Этого гада носит
Вот в такой атмосфере и пребывал молодой Вадим Кожинов. Мода имеет громадное влияние, и если ей подвержены даже «кожиновы», то нам-то, грешным, и подавно простится.
Ст. Лесневский: «Мне кажется, что переломной для Вадима Кожинова стала встреча с Михаилом Михайловичем Бахтиным, освоение огромного мира выдающегося русского мыслителя…»
Георгий Гачев: «Творческое акме, то есть цветение и плодоношение, в сравнительно позднем возрасте было поразительно в Вадиме Валериановиче. И тут не просто вдохновение, которое никогда не покидало его талант, но и долг: потрудиться на почве самосознания России, помочь родной стране и культуре – с самопониманием!»
Вернёмся к Арсению Тарковскому… Отчасти – и сам Тарковский был модой? А тут ещё киношедевр его сына Андрея! В 1980 году вышла книга стихов «Зимний день», и 20 мая мы поехали к Тарковским в Переделкино. Об этой встрече я подробно написал в своей стихо-прозе «Весенний день». Но, чтоб вы знали – как говорят мои друзья-евреи – этим дело не кончилось. В то время в конце улицы Кирова, в том здании, где сейчас находится знаменитый магазин «Библио-глобус», только немножко левее, был маленький магазинчик, в котором продавали книжки союзных республик. Вот там я и нашёл тоненькую книжку в синем переплёте, изданную в эстонском издательстве «Ээсти раамат»: книжка переводов на эстонский язык стихов Арсения Тарковского. Я купил последние пять экземпляров, а позже поэтесса Н. О. отвезла их к Тарковским вместе с моим стихотворением об Арсении Александровиче. Наталья рассказывает о том, как был рад Тарковский. «Мне пришёл гонорар из какого-то странного издательства, – рассказывает А. А. Тарковский. – И вот теперь ‘тайна’ раскрыта». Арсений Александрович и Татьяна Алексеевна листали книжку и пытались угадать, какие же стихи были переведены…
Что касается моего стихотворения, то, по рассказам Н. О., Тарковский прочитал его вслух: своим «старческим» скрипучим голосом с лёгким южным акцентом.
* * *
Когда на пушкинской квартире,
среди прохожих и зевак,
о Заболоцком говорили,
что жил не так, и пил не так,
что с нашим веком разминулся,
что мог бы быть совсем другой –
Тарковский палкой замахнулся
и топнул каменной ногой.
Ушёл, наполненный слезами,
худой и сгорбленный старик…
И тишина, при полном зале,
как совесть поздняя, стоит.
Татьяна Алексеевна спросила: «Что, так и было?» Тарковский ответил: «Я уже не помню…»
Это стихотворение нигде не опубликовано, потому что Вадим Кожинов «ревниво» его забраковал.
А дело вот в чём: в 1981 году была опубликована статья В. Кожинова «Понятие о поэтической ценности и современная критика». Статья о современной критике, но в ней он подробно разобрал «генеалогию» творчества Арсения Тарковского. Ах, сколько было шума: как он позволил себе прикасаться к стихам классика!
Повторяю: статья была направлена не на критику А. Тарковского, а на критиков, которые усмотрели в творчестве Тарковского пушкинскую традицию. «Развивать традицию – это ведь, в сущности, значит вбирать в своё творчество предшествующую историю поэзии и наращивать собственный художественный мир на этой богатейшей и глубочайшей основе».
Многие современные критики младшего поколения хорошо сознают это. А. Пикач пишет, например, следующее: «Мир Вознесенского насквозь конструктивен. Его метафоры СМОНТИРОВАНЫ. Вознесенский очень рано отдалился от «школы» не только Маяковского, но и Пастернака». О том же говорит другой молодой критик – Павел Нерлер: «Генеалогия вегинской поэтики почти очевидна. Вместе (а точнее, вслед) с Вознесенским, Соснорой он пребывает на той ветви русского поэтического древа, которая через Кирсанова, Асеева и некоторых других тянется к Маяковскому, но до него почти не доходит, замыкаясь всё чаще именно на Кирсанове… Пётр Вегин никогда не задавал тона, он как бы аккомпанировал Вознесенскому…»
«Вознесенский, – писал Владимир Гусев, – поэт того прошлого, которое на некий исторический момент овладело некоторыми умами ‘типично ХХ века’; того прошлого, которому причудилось, что можно – без простой теплоты, без давней традиции, без прямой любви, без ‘непосредственного’ чувства, без открытой гармонии, без ясного, свободного разума, без природы, без неба – а лишь на одной новизне, на скорости на углах и чётких линиях, на технике, на ‘фантастике’, на механике, на крутой энергии, на (узко понимаемой) ‘практике’, на ‘механически’ понимаемой науке.
Был момент, когда сам ХХ век давал некоторые основания для такой трактовки жизни.
Но если и был, то давно прошёл.
Да и был ли…»
И в самом деле: такого «ХХ века» в глубоком смысле НЕ БЫЛО, ибо подлинная традиция не умирает даже тогда, когда её пытаются предать забвению.
Так, например, Павел Нерлер, развенчивая, так сказать, не освещённого традицией Вознесенского, в то же самое время пишет о чрезвычайно высоко ценимом им авторе следующее: «Арсений Тарковский – прежде всего поэт, или, по Блоку, сын гармонии. То сочетание слова и звука, смысла и интонации, которое мы находим в его стихах, не просто гармонично – оно образцово гармонично…» (Поскольку Павел Нерлер ссылается на «Пушкинскую речь» Блока, его слова неизбежно и недвусмысленно воспринимаются как провозглашение Арсения Тарковского истинным наследником пушкинской традиции).
«Я убеждён, что Павел Нерлер (и вместе с ним ряд других молодых критиков – почему и стоит об этом говорить подробно) совершают заведомую и тяжкую ошибку, усматривая в стихах Тарковского воплощение ТАКОЙ традиции. ‘Генеалогия’ стиха Арсения Тарковского ‘замыкается’ в том же самом периоде литературы, что и «генеалогия» Андрея Вознесенского (то есть, говоря точно, во второй половине 1920-х годов), хотя замыкается она в существенно иной ‘школе’».
«Итак, постараемся выяснить генеалогию стиха Арсения Тарковского. Сделать это гораздо труднее, нежели определить ‘истоки’ стиха Вознесенского, ибо та ‘линия’, к которой принадлежит Тарковский, в силу ряда причин более чем на треть века как бы исчезла с литературной сцены. Сам Арсений Тарковский начал печататься в 1926 году, а первая его книга вышла лишь в 1962 году. Однако школа, из которой происходит Тарковский, в своё время была очень многолюдной и достаточно влиятельной…»
«Все знают, что в поэзии 1920-х годов большую роль играли представители акмеизма, футуризма, имажинизма и тому подобных течений. Но мало или совсем неизвестно, что во второй половине 1920-х годов в какой-то момент возобладали поэты, которые стремились быть ‘неоклассиками’… В 1922 году было основано издательство ‘Неоклассики’. В том же году вышел альманах группы ‘Лирический круг’… В манифесте ‘неоклассиков’ предлагалось писать стихи ‘на базисе чистого классицизма, обогащённого всеми достижениями новых и новейших школ…’ Альманах Всероссийского союза поэтов ‘Новые стихи’, в известной мере аналогичный нашему ‘Дню поэзии’, наиболее показателен. В нём участвовало несколько десятков поэтов самых разных поколений – от таких ветеранов, как Фёдор Сологуб и Иван Рукавишников, до совсем молодых тогда Марка Тарловского и Петра Скосырева. Но альманах почти целиком был выдержан в ‘неоклассическом’ стиле, и стихи многих его участников чрезвычайно близки по своим стилевым качествам к стихам Арсения Тарковского».
Вот несколько примеров из второго выпуска альманаха «Новые стихи» (1927).
Я погляжу, как пылает
Мёртвая слава цветка,
Как на меня наплывает
Пышности медной тоска.
(Георгий Шенгели)
Ещё не чувствую прихода,
И отперта с балкона дверь.
Но чует птица, чует зверь
Сухую хладность небосвода.
(Олег Леонидов)
И с каждой ночной потерей
Бездушие гипсовых глаз,
Безмолвие ваших мистерий,
Богини, теряя и вас.
И вечер – и снова немая
Утрата скользит от меня,
Точёный руки ломая
И греческим торсом звеня.
(Марк Тарловский)
и т. п.
Эти стихи по всем, как говорится, «параметрам» соответствуют эстетике и поэтике Арсения Тарковского.
«В русской поэзии намечается знаменательный процесс СПЛАВА отдельных литературных школ в единое течение…, насыщенное опытом, … обретённым в тридцатилетней литературной войне». «Б. Рунин писал в апофеозной по тону статье: ‘Лирика Арсения Тарковского с естественностью возникла на ПЕРЕСЕЧЕНИИ традиций,… которые благодаря ему образовали неповторимый СПЛАВ…’ Павел Нерлер (как и ряд других критиков) заблуждается в своём стремлении понять ‘комплексную’, левоакмеистическую природу этого стиха как нечто ‘классическое’. Между прочим, очень характерно процитированное выше суждение Павла Нерлера об ‘образцовой’ гармоничности стиха Тарковского. Впечатление ‘образцовости’ (настоящей классике вовсе не свойственное) объясняется чисто внутристиховой, так сказать, лабораторной выработкой ‘сплава’ разных стилевых тенденций – от ‘лефовства’ до акмеизма…»
«Для возрождения классической традиции, которое совершалось в ЗРЕЛОМ возрасте Заболоцкого, Пастернака, Твардовского, необходимо было, если угодно, глубочайшее духовное ПОТРЯСЕНИЕ – подобное тому, которое описано в своего рода программном стихотворении Заболоцкого ‘Это было давно’…»
Из статьи Твардовского «Пушкин»: «Я долго самонадеянно полагал, что знаю Пушкина… Но… в дни Отечественной войны, в дни острой, незабываемой боли за родную землю… я, как должно быть и многие люди моего поколения, увидел, что до сих пор ещё не знаю Пушкина. Я вдруг почувствовал в полную меру своей души ни с чем не сравнимую силу пушкинского слова… И всё это обращалось сегодняшним днём, потому что восторг вызывался не той или иной блестящей строкой (именно так, например, Арсений Тарковский восторгался пушкинскими строками: ‘Облатка розовая сохнет / На воспалённом языке’ ‘День поэзии’, 1980), а тем, что всё это – родина, всё это моё неотъемлемое достояние, гордость и честь, вера и слава, и не может быть на Земле силы, которая бы могла отринуть это».
– Бог мой, – сказала мне старая поэтесса, и начала читать звонким, «девическим» голосом строки из стихотворения Арсения Тарковского «Первые свидания», – какая манерность и безвкусица!
«…Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: ‘Будь благословенна!’ –
Я говорил, и знал, что дерзновенно
Моё благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой Вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И – Боже правый! – ты была моя…»
Американский славист, профессор Владимир Марков, упоминает «Чучело совы», в которое включены плохие стихи, но от которых получаешь удовольствие» это и «китч» (ширпотреб красоты), и «кэмп» (чрезмерность, навороченность, накрученность). Так вот: «Первые свидания» А. Тарковского явно достойны русского «Чучела». И довольно позднее:
«Бабочки хохочут, как безумные,
Вьются хороводы милых дур
По лазурному нагромождению
Стереометрических фигур…»
Ну, прямо истинный Вознесенский: явный китч и «свалка» разных стилей! Неужели сам Арсений Александрович и его супруга – переводчица с английского, Татьяна Алексеевна Озерская – не понимали, что «Арсик», как говорится, «несёт пургу»?
Анна Ахматова восторженно откликнулась на выход первой книги стихов Арсения Тарковского «Перед снегом». Но, цитируя стихи, сделала правку:
«Девчонки-крашенки с короткими носами,
Как на экваторе, толкутся под часами…»
Но у Тарковского совсем не так:
«Девчонки-писанки с короткими носами,
Как на экваторе, толкутся под часами…»
(«Ранняя весна»)
Ахматова знала русский язык и понимала «опасность» этих «писанок», а Тарковский был очень далёк от простого народа и жил в мире музыки, живописи – и словарей.
«Круг общения» имеет огромное значение для творческого человека. И жёны – жёны делают писателей! Русские «обломовы» женятся на еврейках, и те выводят их в люди. Хотя всё в руках судьбы, как пишет Александр Байгушев – они могут развернуться и в другую сторону: яркий пример – Андрей Сахаров и его муза, Елена Боннэр. Другой пример: Владимир Соколов, лучший друг Вадима Кожинова, который попал под влияние последней жены и окрестил Кожинова «Кровавый Валерианыч»! Так и Тарковский не мог вырваться из круга своей молодости…
А потом появился Николай Рубцов, и «хрустальные башни» эстетской поэзии или рассыпались, или получили трещины. На фоне поэзии Н. М. Рубцова все эти изыски и «традиции» приобретают причудливые формы «изящной бездарности» и скорее вызывают не восхищение, а снисходительную улыбку или откровенный смех.
Глеб Горбовский писал: «Николай Рубцов – поэт долгожданный. Блок и Есенин были последними, кто очаровывал читающий мир поэзией непридуманной, органической. Полвека прошло в поиске, в изыске, в утверждении многих форм, а также истин. Большинство из найденного за эти годы в русской поэзии позднее рассыпалось прахом, кое-что осело на её дно интеллектуальным осадком, сделало стих гуще, эрудированнее, изящней. Время от времени в огромном хоре советской поэзии звучали голоса яркие, неповторимые. и всё же – хотелось Рубцова. Требовалось. Кислородное голодание без его стихов – надвигалось… Долгожданный поэт. И в то же время – неожиданный. Увидев его впервые, я забыл о нём на другой день. От его внешности не исходило ‘поэтического сияния’. Трудно было поверить, что такой ‘мужичонко’ пишет стихи, или, что стало фактом, будет прекрасным русским поэтом… Неожиданный поэт.
А ведь поэта, о котором идёт речь, не стало совсем недавно. И вся-то его сиротская, детдомовская поначалу жизнь длилась немногим больше тридцати лет. И родился он не в конце прошлого литературного и даже не в начале нынешнего, блоковского, века, а в самом разгаре нашей Советской эпохи. И вдруг – чуть ли не классик. Почему?
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо отличать Поэзию от её заменителей. Подлинное от поддельного. Во все исторические периоды, по крайней мере от начала письменности, а не только в наше высокоэрудированное время, сочинители делились на два разряда: на владельцев литературных способностей и на обладателей поэтического дарования, дара, как говорили прежде. Овладеть умением слагать стихи – не такая уж трудная или безнадёжная задача. Этому процессу сейчас способствуют тиражи книг, радио и телевидение. Теперь отличить подделку от правды в стихосложении могут только очень чуткие, я бы сказал, талантливые читатели, а также Время…»
Всё это, конечно, хорошо и правильно, но…
В 1977 году, в возрасте 70 лет, Арсений Тарковский пишет замечательную поэму «Чудо со щеглом». Поэма, в которой чувствуется подлинная «пушкинская» свобода, гротеск раннего Заболоцкого и дивный «звуковой» образ Йоты. Сам Тарковский любил «Щегла» и гордился тем, что написал «Чудо». Очень быстро, чуть ли не за 2-3 дня.
Поэма написана «вкусно» – «человеческим» языком, а не языком «поэзии». Я люблю перечитывать шестую и седьмую главки поэмы. И, в самом деле, это звуковое чудо в русской поэзии!
6.
«Настал июнь, мой лучший месяц.
(А. Тарковский родился 12/25 июня по новому стилю)
Я позабыл угарный чад
Своих январских куролесец,
Метелей и ломброзиад.
Жизнь повернуло на поправку:
Я сам ходил за хлебом в лавку,
На постном масле по утрам
Яичницу я жарил сам,
Сам сыпал чай по горсти в кружку
И сам себе добыл подружку.
Есть в птичьем горлышке вода,
В стрекозьем крылышке – слюда,
В ней было от июня что-то,
И после гласных иногда
В её словах звучала йота:
– Собайка.
Хлейб.
Цвейты.
Звейзда.
Звучит – и пусть! Мне что за дело!
Хоть десять йот! Зато в косе
То солнце ярко золотело,
То вспыхивали звёзды все.
Её душа по-птичьи пела,
И в струнку вытянулось тело,
Когда, на цыпочки привстав,
Она Вселенной завладела
И утвердила свой устав:
– Ты мой, а я твоя, –
И в этом
Была основа всех основ,
Глубокий смысл июньских снов,
Петрарке и другим поэтам
Понятный испокон веков.
7.
Искать поэзию не надо
Ни у других, ни в словарях,
Она сама придёт из сада
С цветами влажными в руках:
– Ух, я промойкла в размахайке!
Сегодня будет ясный день!
Возьми полтийник и хозяйке
Отдай без здайчи за сирень! –
Ещё словцо на счастье скажет,
Распустит косу, глаз покажет,
Всё, что намокло, сбросит с плеч…
О, этот взор и эта речь!
И ни намёка на Ломброзо
Нет в этих маленьких ушах,
И от крещенского мороза –
Ну хоть бы льдинка в волосах:
Сплошной июнь!
За йотой йота,
Щебечет, как за нотой нота,
И что ни день –
одна забота:
Сирень – жасмин,
Жасмин – сирень…»
Написанное 15 лет назад стихотворение «Первые свидания» явно проигрывает «Чуду со щеглом». В «Чуде…» нет тех «наворотов и кудрявости», как сказал мой сосед – доморощенный поэт.
Арсений Тарковский опубликовал три верлибра… Если быть точным, то два с половиной, потому что стихотворение «В последний месяц осени…» написано наполовину верлибром, а наполовину в рифму. «Белый день» тоже нельзя назвать «чистым верлибром», потому что присутствуют повторы и угадывается ритм.
«Верлибр «Град на Первой Мещанской» великолепен!
«Бьют часы на башне,
Подымается ветер,
Прохожие – в парадные,
Хлопают двери,
По тротуару бегут босоножки,
Дождь за ними гонится,
Бьётся сердце,
Мешает платье,
И розы намокли.
Град
расшибается вдребезги
над самой липой.
Всё же
Понемногу отворяются окна,
В серебряной чешуе мостовые,
Дети грызут ледяные орехи.
1935 год.
А. Тарковский на тридцать лет опередил и Арво Метса, и Бурича, и Куприянова…
Я люблю стихи Арсения Тарковского!