Глаза разбегались в ромашковом поле.
Я знаю: любую сорви – не подскажет,
какое желанье исполнится вскоре,
им день-то недели не вспомнится даже;
а вы их пытать собирались на дыбе,
склоняя к признанью озябшие стебли,
поскольку, понятно, пока молодые,
пока не лежали в холодной постели;
пока не седели в секунду по капле,
как Каин, башку отрывая свирели,
которая каялась, как опахало,
у гроба с откинутым верхом в сирени;
пока не сидели в холодных застенках
и сбивчивых писем на куцых листочках,
исписанных кровью из порванной вены,
не слали, прощаясь с женою и дочкой
расплывшейся точкой, пока ещё алой,
пока ещё влажной, солёной и тёплой,
которая точно подскажет, как мало
на свете всего, что как будто под током:
лишь поле у речки с ромашкой гадальной,
не вечной,
с увечьем не левом предплечье,
где шмель,
упиваясь своим состраданьем,
кружится,
и, –
странно, –
становится легче;
и будто ответы мерещатся даже,
сплетаясь в венок на ромашковом поле,
и вам по семнадцати лет,
и не боле,
а,
сколько осталось,
уже и не важно…