В тот серый, промозглый, чахоточно-талый зимний день у Вереевой было задание: купить для своей товарки, студентки Философского Института Сусанны (говорят, что это бывший Институт Маркса и Энгельса) новый картридж для принтера/ксерокса. Ради экономии кардтридж требовалось покупать не цветной, а чёрно-белый. В купленном в прошлый раз цветном картридже как раз вся извелась чёрная краска; и если стихи и проза собиравшихся в гостеприимном доме студентки Философского Института Сусанны ещё как-то ничего себе печатались разноцветными шрифтами, то рефераты и наброски "курсовых" никаким другим цветом, кроме чёрного, печатать было невозможно.
Согнанный с принтера громадный хозяйский кот, отпечатанные листы, один за одним невесомо, под тихое гудение принтера, ложащиеся в специальную пластмассовую подставку... Каламбуры и реплики толстой, во льне и в хипповской всё бахроме безразмерной ходившей Сусанны; как-то на очередной вечеринке в доме молодой человек подруги Сусанны поднял - очередной - тост за хозяйку дома, в походке и во всём облике которой нашёл он своеобразную, абсолютно уникальную между другими женщинами грацию. Глаза Сусанны были тёмно-карие; мелко-мелко вились длинные, сильно ниже плеч, чёрные волосы. Жизнь, судя по рассказам и каким-то смутным из детства Сусанны доходившим отголоскам - жизнь потрепала Сусанну, все нервы ей сорвала и озлобила; чересчур даже как-то озлобила. Впрочем, Сусанна была с чувством юмора, часто бывала она в хорошем радостном настроении, что вообще редко теперь среди молодёжи, и эти свои посиделки Сусанна устраивала замечательно - тоже и прозу, пополам со стихами, неплохие писала.
-Папа всегда прав, - задумчиво изрекала Сусанна. (В квартире проживали папа Андрей Валерьевич (кличка Ксёндз) и две его дочери: старшая Сусанна и младшая Дарья)
-Папа всегда прав, - задумчиво сообщала Сусанна. - А если папа неправ, то он лев, и тогда с ним тем более не поспоришь.
-Все мои знакомые всё так удивительно живут, и только у меня такая скучная жизнь, что и рассказывать нечего, - говорила тоже ещё Сусанна, и, если вдуматься в интонацию, в блеск карих глаз, оказалось бы, что рассказывать как раз есть что, и что ступенью выше себя Сусанна понимает, чем все её друзья и подруги, излагающие приключения своей жизни гласно, как будто оттого, что знаешь их про себя, они в чём-то теряют.
Сусанна, в итоге поступившая в этот свой Философский Маркса и Энгельса, сдавала в тот же год и экзамены на поступление в Литературный. На написании сочинения Сусанна с Вереевой вместе сидели за партой, и подглядывали друг у друга через руку, кто на какую тему пишет и кто что начал писать. Совершенно замороченная школьным обучением Вереева вдруг от стресса или в голове что ли что-то поехало - стала Вереева писать, вместо требующегося художественного текста, какое-то литературоведческое исследование, сомнительно присобачив это исследование к одной из заявленных пяти тем. Сусанна же свой художественный текст, прямо с первых его строк, начала с анекдота:
Было у отца три сына. Двое умных, а третий футболист.
Ходил между партами чёртов Рекемчук, будущий руководитель вереевского семинара художественной прозы; аккуратными парами рассевшиеся за партами абитуриенты и абитуриентки от стресса все были с прозрачными и зеленоватыми лицами. Вереева, впечатлившаяся чьим-то соображением во дворе ВУЗа высказанным, что по-настоящему не только руководители семинара должны быть в курсе творчества своих студентов, но и студенты должны быть в курсе творчества руководителей своих семинаров - Вереева, которую Сусанна пихнула локтем и сказала, что это выглядит плохо и как подхалимство, еле-успела наскоро запихать обратно в сумку какой-то советского времени, истрёпанный, с полуоборванной обложкой журнал, в котором были напечатаны рассказы и повести этого Рекемчука. Очень были неплохие рассказы и повести, но о том, что теперь этот Рекемчук исписался и занят исключительно тем, что убивает здоровье вообще, нервы конкретно и все следы таланта в своих подшефных студентах - об этом публикация в истрёпанном советском журнале предупредить, к сожалению, не могла.
*
Одетая в короткую, с завитым мехом чёрную шубку Вереева - без шапки, как обыкновенно она ходила, с коротко остриженными своими каштановыми волосами (несколько прядей было выкрашено цветом, отличавшимся от цвета основной стрижки, а именно, светло-светло жёлтым, практически как - перекисью, что ли - вытравливают добела); утеплённые тёмные, на этот раз без всяких изысков и прочих вышивок, виднелись из-под вереевской шубы джинсы, и плотно были обхвачены ноги шнуровкой уже несколько лет не знавших сносу высоких чёрных зимних ботинок. Покачивался мерно вагон, чёрный тоннель пролетал в окнах со свистом, скрежетом, грохотом... У Вереевских родителей была навязчивая идея, передавшаяся Вереевой по наследству: что бы ни случилось и что бы ни происходило, уличная обувь должна быть вытерта и обтёрта до абсолютной чистоты, так что теперь Вереева приводила Сусанну и Сусанниного папу Ксёндза Андрея Валерьевича в стрессовое состояние, когда, среди раздрая и просто даже помойки Ксёндзовой хипповской квартиры изымала она откуда-то чистую тряпочку и протирала вечные свои ботинки начисто. Ксёндзов взгляд как-то останавливался на этих обрабатываемых аккуратно Вереевой ботинках, и застывало на Ксёндзовом лице минуты на три одно, совершенно не меняющееся мимикой, выражение, вроде стоп-кадра; гипнотизировал эти три минуты замерший в своём движении по квартире Ксёндз (дядя крупного сложения, с аккуратно остриженной чёрной бородой, голый выше пояса и по профессии врач какого-то дикого количества профилей); гипнотизировал неподвижно эти три минуты Ксёндз Верееву вместе с её ботинками; потом смещались туда и сюда брови Ксёндза, стоп-кадр отмирал, и шёл Ксёндз по квартире дальше: из комнаты в кухню, либо, обратно, из кухни в комнату. "Ииду-ииду-ииду", весело пела заходящая тут же в квартиру ещё одна студентка Философского Института Рената. Разоблачившись и размотавшись из верхней одежды и шарфов, Рената, гротескно покачивая узкими бёдрами, сверкая азартом и сарказмом в глазах, в самом деле, проходила в ту комнату, в которой успевал уже Ксёндз водрузить себя на диван и расслабиться, в первый раз за три дня оказавшись дома (работал на многих работах одновременно). Рената проходила в комнату, и шумно, по-русски, трижды целовалась с Ксёндзом - между Ксёндзом и Ренатой ничего не было, кроме искренней взаимной симпатии и гротескно выражаемого флирта.
*
...Так вот таким образом утеплённо, совсем уж неброско и не эпатажно одетая (джинсы, шубка, ботинки), с гудящими ещё в голове отзвуками разнообразного учебного дня, мерно покачивалась Вереева в вагоне метро, откинувшись на спинку мягкого сиденья. Вереева, когда не читала в метро и не слушала в метро музыку, имела обыкновение разглядывать рекламы по стенам вагонов. На этот раз на прямой видимости, у противоположной с лязгом на каждой станции открывавшейся и закрывавшейся раздвижной двери, наклеен был плакат с каким-то кошмарным ярко-синим медведем; медведь этот ярко-синий почему-то рекламировал таблетки от кашля. Так заговорщически подмигивал зрителям медведь одним из своих неестественно-громадных глаз - мол, "мы-то с вами понимаем", но, как ни соображала Вереева, ничего другого она не могла понять из этой рекламы, кроме такой же дурацкой, как сама реклама, мысли "этих таблеток от кашля лучше не покупай, не то посинеешь".
Так же спокойно, как Вереева, сидели по всем сиденьям и стояли в проходах между сиденьями пассажиры. Прекрасно и социально вели себя пассажиры - так, что ни на одном из этих пассажиров ни взгляд твой, ни твоё внимание не останавливалось, и можно было, следуя общему примеру, откинуться себе на мягкую, коричневой кожей обтянутую спинку сиденья, полуприкрыть глаза и абсолютно обособлено, как будто едешь в полном одиночестве, просматривать за полуопущенными в'еками кадры всего, что произошло за день. Если всё-таки ненавязчиво, не нарушая чужого спокойствия и одиночества, начать присматриваться к едущим рядом с тобой людям, то можно было заметить там и здесь яркие обложки листаемой не пожелавшими тоже вот так отключиться пассажирами литературы: классическая русская литература, современная бульварная литература, современные детективы, но достойными авторами написанные; фэнтези; кроссворды в сборничках кроссвордов или в газетах (там и здесь над очередным кроссвордом бывала хищно занесена ручка). Три модно и нестандартно прикинутых студентки у той вот двери задиристо и смешливо о чём-то переговаривались, совсем в другом конце вагона довольно откровенно и с явственным выражением счастья в лице и в жестах обжималась влюблённая парочка; на запястье твёрдо установившейся двумя ногами, чтобы держать равновесие, раз навсегда и накрепко вцепившейся в верхний поручень совершенно измотанной рабочим днём женщины - на запястье этой женщины угрожающе для стоявших вокруг неё покачивался пакет - и, похоже, довольно тяжёлый пакет. По диагонали от Вереевой, через проход, сидел пожилой обтрёпанного, измызганного вида мужчина; этот мужчина вёл себя асоциальнее всех, и гораздо больше мешал остальным едущим, чем обжимающаяся в конце вагона парочка - к парочкам таким уже все привыкли, и даже какой-то положительный мотив в общее унылое будничное положение вещей парочки эти вносили. Чёртов же замухрастый мужик занимался тем, что, уставившись неотрывно на кисти собственных рук, - эти кисти рук он держал перед глазами на таком примерно уровне, как держат книгу, - кисти рук были сжаты у него в кулаки, из которых кулаков были разогнуты только два мощных и каких-то неприличных указательных пальца. Мужчина довольно быстро и ритмично вертел эти свои указательные пальцы друг вокруг друга - то в одну сторону, то в другую; и против всякой воли и желания пассажиров, их блуждающие по вагону взгляды без конца на этих вертящихся пальцах останавливались, и, поблуждав ещё по вагону, снова и снова их взгляды всё к тем же пальцам возвращались.
Впрочем, и к психам подобным тоже уже все привыкли, и, хоть и раздражали идиотские пальцы, но раздражали несильно.
...Мельтешилось у Вереевой в голове: то полутёмные, то жёлтым электричеством залитые ВУЗовские коридорчики; подпирающие стены студентки и студенты; довольно симпатичный для Вереевой совсем старенький, низенький дядька-профессор, всё увлечённо рассказывавший студентам о чём-то важном, о какой-то глубинной сути своего предмета - но о чём всё-таки именно, понять было решительно никак невозможно; и только проплывали, ныряя при шаге, шапки прохожих там в окнах 6й аудитории. Профессор ещё и чертил там на доске, какие-то слова разбивал зачем-то на слоги, а к словам и слогам ещё транскрипцию приписывал; были такие предметы, которые Вереевой не давались решительно и совершенно.
Обычных разбивающих однообразное впечатление от длительной, через пол-Москвы, тряски в вагоне - обычных разбивающих однообразное такое впечатление людей что-то сегодня не было: не вваливались громадной, шумной, пьяной толпой ни спортивные болельщики, ни музыкальные фанаты; и не было этих несчастных, хоть и бодро выглядящих, торговцев с рук (Вереева почему-то подозревала, что никто у них ничего не покупает; и тот факт, что она сама постоянно оказывалась свидетельницей таких покупок, общее впечатление о безнадёжности такой торговли так Верееву и не покидало.) (С рук, как правило, торговали: гелевыми и шариковыми ручками; исключительно увлекательно завязывавшимися в узел, и притом ещё пишущими, длиннейшими, до полуметра, простыми карандашами; эксклюзивными приспособлениями с алмазным напылением - для резки стёкол (торговец - как правило, щуплый, высокий парень - тут же среди вагона демонстрировал свой товар на практике: вынимал полоску стекла из необъятной своей сумки, и с победительным видом легко и ловко разрез'ал её на две части); перед Пасхой бывало дело торговали переводными картинками, чтобы сводить их на пасхальные яйца; торговали завязывающимися как угодно в узлы воздушными шариками, и ещё другими воздушными шариками. Эти ещё другие воздушные шарики полагалось надуть, а потом выпустить из рук не завязывая; это самое продавец и делал, демонстрируя свой товар: надувал воздушный шарик и отпускал, и с диким, истошным, режущим душу свистом отпущенный воздушный шарик на не хилой скорости начинал метаться по вагону, натыкаясь на стены и на сидящих вдоль стен пассажиров).
Нищие и калеки ходили тоже как правило по вагонам, хоть и цинично их относить к разряду "разбивали однообразие поездки" - нищие ходили, а безногие ездили на таких специальных тележках, толкаясь о серый от грязи пол странными приспособлениями, напоминающими по форме древние утюги; раскрывались кошельки, сыпались в шляпы и в горсти нищих монеты, неслышно ложились туда же купюры - как правило, от 10 до 100 рублей. Но та Вереевская знакомая, которая Рената (познакомились там же в хипповском Сусаннином доме), нищим не подавала никогда и спутницам своим подавать не позволяла.
Эта Рената, тоже учившаяся, как и заказчица картриджа Сусанна, в Философском Институте, - Рената поездила по стране автостопом, и периодически в этих поездках пополняла она запасы денег, играя в переходах на музыкальных инструментах (Рената была с дипломом какого-то музыкального училища); и вот, утверждала Рената, что самим этим нищим, бродячим музыкантам и прочим - хрен чё достаётся; а ихних нанимателей она сама кормить не будет и другим не позволит.
Рената была худа, высока, изящно сложена, эксцентрична, остра на язык и не привязана в жизни ни к месту, ни к занятию. На одном месте когда она находилась, в одной и той же обстановке каждый день тут же накрывала её депрессия и некое совсем кошмарное соображение, что всё в мире как-то не так, не то ли делано, не то ли всё бытовуха какая-то смутная, страшная, формата "самая ужасная советская коммуналка из всех, какие только можно себе представить"; и начинала тут Рената писать прозу, о которой Вереева рискнула бы предположить, впрочем не наверняка, что реальных происшествий Ренатиной жизни эта проза не описывала - но зато внутреннее Ренатино состояние описывала проза абсолютно точно: например, страшно реалистическое и психологическое описание того, как героиня сошла с ума, заперлась и забаррикадировалась в пустой тёмной квартире и теперь посредине комнаты разводит костёр из переломанных ею только что стульев.
Классическая вылепленность лиц,
В полн'очи шелестение страниц,
И мы с тобой, в прицеле фотовспышки,
Переживём какой-то странный блиц. -
Писала Рената в стихах.
Нас уведут в бездомность фонари,
В бездонность и застиранность зари.
Мы проживём все жизни той излишки,
Она ль не в нас сиянием горит.
Ехала Рената, в окружении пяти спутниц, которые все были вхожи в один и тот же дом, по заданию которого дома и требовалось в данный момент Вереевой купить картридж - ехала, стало быть, Рената в метро. Стояли, держась за поручни, как за горизонтальные так и за вертикальные (такие же в наземном транспорте бывают) - сидячих мест не нашлось, все оказались заняты; изящная Ренатина рука, обтянутая дорогой перчаткой коричневой кожи, нестандартного покроя - обхватывала горизонтальный, выше роста человека, поручень; сама Рената была одета, чёрт знает как это называется, дублёнка, что ли - нейтрального такого тёмного, может чуть фиолетового, цвета дублёнка до колен, прекрасно сидевшая по Ренатиной фигуре; рукава же, ворот и зап'ах дублёнки были оторочены разноцветно раскрашенным, перемежающимся коротким и длинным искусственным мехом (наибольшая длина меха была даже где-то до 30ти сантиметров) - и был этот мех светло-жёлтого, ярко-синего, ярко-розового и насыщенно-фиолетового цветов. Кажется, никому, кроме Ренаты, нельзя было бы такого надеть, но Ренате шло так, как будто специально по ней не только сшито и скроено, но даже и исходно дизайнерски разработано. Прямых своих пепельных волос Рената не красила, впрочем иногда завивала, крупно или мелко, и так завитые пускала по плечам; лицо Ренатино было скуластое, курносое и саркастическое, смешки и уместные Ренатины реплики оживляли любое общество, если конечно не находилась Рената в этот момент в глубокой депрессии. Юбки Рената, отступница от бунта против всем опостылевшей за школьные годы офисной формы одежды - по собственному своему желанию Рената носила в свой Философский Институт простые чёрные юбки, прямого кроя, чуть выше колена, и блузы при этом вполне себе и для школы тоже подходившие бы; если же надоедало без конца ловить и клеем останавливать стрелки, ползущие по чёрным эластичным колготам, Рената идею юбок бросала совсем, переодевалась в джинсы и свитера. Всегда имела Рената на туфлях средней величины каблук - как для пущего изящества, так и по причине довольно распространённого среди дам мнения, что на каблуках удобно ходить и ноги не так устают. На посиделках и сабантуях рассказывала Рената невероятное: как жила она одно время у какого-то деда в Подмосковье, тот чёкнутый дед без конца играл... не то на флейте не то на виолончели и совершенно Ренату этим достал; как одно время работала она в морге, приводя косметическими процедурами лица покойников в такое состояние, что их становилось можно представить родным; как она телепатически и сердцем чувствует, когда ездит автостопом, какую машину останавливать а какую нет чтоб не нарваться; про какого-то рассказывала своего знакомого, ярого католика, недавно в католическую веру пришедшего, и стоит только посмотреть на этого католика, когда он находится в католическом храме - и сразу поймёшь, что католичество со всем своим обрядом, со всей своей теологией, должно существовать обязательно хотя бы даже для одного только этого новообращённого католика.
...Картридж полагалось покупать на так называемой "Горбушке", это несколько станций не доезжая до конечной станции "Крылатское" (именно на станции "Крылатское" требовалось выйти, чтобы попасть в гостеприимный, всеми неформалами Москвы посещаемый хиппанутый Сусаннин дом). Это направление следования поездов было неуютное, со страшно длинными, свистящею темнотой на бешеной скорости проносящимися перегонами (как какие-то ирреальные существа, промахивают эту тьму со свистом, скрежетом, грохотом вагоны, вагоны - а внутри каждого вагона жилой и тёплый электрический свет, мерное покачивание ритмичное в ту и в другую сторону). Несколько раз поезд, курсирующей по этой, светло-голубым вычерченной в Схеме Метро ветке, - несколько раз такой поезд, летящий от станции метро "Арбатская" до станции метро "Крылатское", вылетал из тоннеля на открытое пространство; становилось светлее, открывался в окнах вид на Москву-реку либо на снующие по магистрали автомобили, автобусы, троллейбусы; ещё одним эффектом таких выныриваний поезда из тоннеля на открытое пространство бывало то, что из всех щелей и полуоткрытых раздвижных окон под потолком начинала свистеть, блуждая по вагону, лютая зимняя стужа. Одна или две станции по маршруту следования поезда тоже располагались на открытом пространстве, точь-в-точь как бывают расположены платформы электричек, и на одной из таких станций собирались в урочное время прихожанки периодически посещаемого Вереевой храма рядом с Арбатом - собирались, чтобы на добровольных бесплатных началах отправиться в неподалёку находившуюся больницу, и там ухаживать за больными. Качался вылетевший из тоннеля на открытое пространство вагон, тихо становилось в вагоне - свист и грохот тоннеля ненадолго прерывался; и так же мерно, как качался вагон, катила там внизу где-то под высоким мостом свинцовые свои, тяжёлые волны Москва-река; и так вдруг казалось, что эти самые речные медленные волны вагон на себе и укачивают.
Когда Вереева вышла из метро, всё было так же как те полчаса назад, когда Вереева, войдя в метро и с шорохом скормив турникету карточку проезда, долго спускалась на эскалаторе вниз, в самую утробу раскинувшего по Москве извитые свои щупальца-ветки осьминога-метрополитена - странного, иногда притягательного, иногда уродливого чудовища, жившего совершенно какою-то своею собственной жизнью, как отдельный, одушевлённый некий организм. Выйдя из метро, Вереева обнаружила то же: что-то не оформившееся накрапывало с низкого серого неба; толпы идущих двумя встречными потоками по улицам прохожих немилосердно месили сапогами своими, каблуками, ботинками кашеобразную, грязно-снежную слякоть, средний уровень этой слякоти скрывал обувь прохожих примерно по лодыжку.
Знаменитая ещё в советское время "Горбушка" - тогда, при Советах, именно на этой "Горбушке" меломаны искали редкие записи - знаменитая эта "Горбушка" на поверку оказалась двумя громадными, просто какими-то непомерными многоэтажными зданиями; впрочем, может зданий было и больше. Вереева, представив себе абсолютно реалистично, как она по той "Горбушке" бродит в поисках картриджа, бродит и бродит, и так и бродит всю свою жизнь - представив себе всё это, Вереева, - наверное, от стресса и ужаса, - вдруг остановилась глазами на громадным, крупным шрифтом значащихся вывесках; и из вывесок этих, для начала, примерно разобралась, что в одном из зданий "Горбушки" расположено всё, имеющее отношение к аудиозаписям - так туда Вереевой не надо, а ей надо в здание, торгующее бытовой техникой.
Внутри здания представляли собой, по обе стороны от идущего коридором, бесконечную череду больших и маленьких, разной геометрии автономных киосков. По правую руку от Вереевой продавались самые разнообразные электрочайники, по левую торговали пылесосами. Вереева тоже всё-таки сориентировалась в итоге и, потратив на всё даже меньше часа и взобравшись на шестой, что ли, этаж, прямо попала в киоск, торгующий картриджами, и в сходную цену один из этих картриджей и приобрела - 800, что ли, рублей отдала, что-то в этом роде. Продавец был ничем не примечательный, но довольно активный и аккуратный даже в конце дня - высокий тощий не стриженный парень из тех, какие сотнями торгуют что в той "Горбушке", что в центрах поменьше; таких парней уныло ждут дома по вечерам их гражданские жёны, прикинутые в неформат студентки последних курсов либо устроившиеся уже куда-нибудь на работу худенькие, хозяйственные девушки. Ждёт нашего парня по вечерам разогретый ужин, в квартире достаточно чисто, гражданская жена сидит уныло за какой-нибудь глупой компьютерной игрой или столь же уныло и немелодично перебирает струны поперёк дивана валяющейся дорогой, эксклюзивной гитары - уныние тут происходит оттого, что представляет себе девушка в кадрах и в лицах очередное вечернее возвращение своего благоверного. Благоверный возвращается, что характерно, абсолютно трезвый и с полностью доставленной в дом зарплатой, прибылью, выручкой; ласково, но невнимательно целует вернувшийся молодой человек гражданскую свою жену; боком сев у кухонного стола, сжирает как в прорву долго готовившийся для него ужин, вообще не чувствуя вкуса того, что сожрал; после этого молодой человек прямо, не глядя вокруг себя, проходит на лоджию, в маленький устроенный им самостоятельно кабинетик с компьютером, с какими-то устройствами, из которых страшно торчат вывороченные, изуродованные провода; с какими-то дисками в громадном количестве и ещё с совсем уж никак непроизносимой техникой; после того, как дверь в прокуренную наскрозь лоджию закрывается за молодым человеком, вступает в действие формат "Скорбим. Ушёл в Интернет и не вернулся".
*
Довольная, хоть и совершенно продрогшая, Вереева дотряслась в метро ещё несколько длинных перегонов до Крылатского - несколько безликих, все на одно серое, злобно-многолюдное лицо станций пропустила - и вышла на конечной вместе с последними оставшимися в вагоне пассажирами. Эта станция Крылатское ещё тем была неудобна, что поезда имели обыкновение до конечной станции, Крылатского, не ходить; и особенно в вечерний час-пик, когда мощным, сметающим всё на своём пути общим своим движением-потоком валят с работы люди, из центра по окраинам Москвы разъезжаются. Поезд за поездом, останавливаясь у платформы станции "Арбатская", распахивая со скрежетом свои двери, скучным механическим голосом информировал: "Поезд следует до станции Молодёжная! Внимание! Поезд следует до станции Молодёжная", так что раза два-три пропустившей уже поездов семь Вереевой начинало уже было казаться, что она сегодня в Крылатское вообще не уедет.
В поезд, следовавший до станции Молодёжная, садилось значительно меньшее число пассажиров, иногда садилась и Вереева, делая таким образом странную, никто не знает осмысленную или нет, "рокировку": выйти на станции Молодёжная и там, на платформе станции Молодёжная, подождать п'оезда, следовавшего бы всё-таки до Крылатского. (Поезд'а, следовавшие до станции Молодёжная, выгружали, соответственно, подъехав к платформе, на станции Молодёжная всех своих пассажиров и ехали дальше в парк). Почему-то в памяти Вереевой задержалось один, два, много три случая, когда она, садясь в малолюдный до Молодёжной следовавший вагон, обнаруживала, что в этом вагоне не горит электричество, и уютно так бывало сидеть в этом плутёмном вагоне на излюбленном Вереевском месте, справа от двери, противоположной той последней двери вагона, которая только что тебя впустила. Вереева садилась там возле поручня, к поручню этому прислонялась, и погружалась в отдыхающе-бессознательное состояние. Поезд грохотал, вагон мерно пошатывался, иногда - когда поезд вылетал наверх из подземных тоннелей - становилось значительно светлее; ещё человек десять сидело в разных местах тёмного вагона, их видно было разрозненными, разбросанными по вагону силуэтами (существует негласное правило, по которому пассажиры в полупустом вагоне садятся достаточно далеко друг от друга).
Вереева строевым шагом, впечатывая каблуки своих высоких ботинок в асфальт и в колотый лёд на асфальте, покрыла пятиминутное расстояние, отделявшее её от выхода из метро до дома Сусанны и Ксёндза; провернула в замке свой специально для неё сделанный дубликат ключа. Что-то в этом было такое же бессмысленно-уютное, как в пустом тёмном качающемся вагоне: на каком-то краю Москвы, в котором Вереева всю свою жизнь до поступления в ВУЗ никогда раньше не бывала, задумчиво дойти до незнакомого прежде дома, и, вытащив из кармашка сумки чужие побрякивающие друг о друга ключи, войти сначала в чужой предквартирный коридор, а потом и в саму незнакомую, случайно попавшуюся в жизни Вереевой квартиру.
Войдя и раздевшись на пороге, но не разуваясь (тапки изымались с каких-то нижних полок чёрт-те чем набитых располагавшихся в прихожей шкафов только по случаю большого приёма гостей, а во внегостевое время хозяева и близкие друзья дома ходили в уличной обуви) - так что, раздевшись, размотав с себя шарф, Вереева, стараясь не наступить на громадного требовательно мяучившего и лезущего под ноги хозяйского кота, прошла в кухню и насыпала коту в кормушку заранее приобретённый в зоомагазине корм (сейчас была очередь сухого корма - сухой корм перемежался с консервами через раз). Потом Вереева привычно прошлась по жилплощади, собирая разбросанные по полу пластиковые бутылки от минеральной воды "Есентуки" и целлофановые упаковки из-под этих бутылок (бутылки Ксёндз закупал оптом сразу целыми упаковками по десять штук в каждой). Так же привычно Вереева перемыла скопившуюся в раковине, вокруг раковины и кое-где по полу кухни посуду (посуду мыли, на кооперативных началах, все, кто оказывался в квартире), разобрала с кухонного дивана то, что на нём лежало (книги, тетради, отдельные конспекты, отдельно отпечатанные отрывки чьих-то стихов и прозы, шляпу, уличный ботинок, коробку из-под в труху стёршихся шоколадных конфет (сама труха тут же начала ссып'аться с дивана коричневыми струйками-ручейками), гитару, сырую надкусанную сосиску и несколько кастрюль с начинавшими плесневеть остатками какого-то большого пира; точно так же разобрав все кухонные столы, Вереева протёрла столы до той степени чистоты, какая была вообще доступна этим столам; собрав в кучу, вроде баула, покрывало с разобранного от всяких интересных вещей кухонного диванчика и выйдя в лестничный пролёт, Вереева покрывало это там в лестничном пролёте вытрясла, после чего, вернувшись в кухню, расправив покрывало обратно по дивану, Вереева заварила себе хозяйского чаю и в углу того же дивана пристроилась с книжкой. Хозяев по будним дням не бывало в квартире долго, они по кромешной уже возвращались темноте, и такие одинокие свои вечера в углу дивана Вереева любила так же, как любила она бессмысленно качаться в пустом и тёмном вагоне. Читаемые Вереевой книжки были дополнительным чтением по ВУЗовской программе, или сочинениями святых отцов (хозяева квартиры были, с какой-то такой стороны, буйными воцерковлёнными православными, и Вереева покрестилась тоже при них, за что совершенно не была на хозяев в претензии: как-то после крещения спокойнее стало жить, бессмысленнее и уютнее); или это бывали художественные христианские притчи. В любое время вхожая в дом Нибелунгия (настоящее имя, как и у Вереевой, Юля), большая фанатка фэнтези, периодически снабжала Верееву своими любимыми книгами - их Вереева читала тоже; читала Вереева прекрасно изданный, информативно изложенный хозяйский "Философский Словарь" в четырёх громадных томах; а когда ничего этого читать не хотелось, Вереева скармливала умученному магнитофону одну из хозяйских аудиозаписей, и, подобрав на диван босые ноги (предварительно разувшись естественно и изъяв себе из шкафа, для перемещений по жилплощади, гостевые тапки) - подобрав под себя босые ноги, обняв руками колени и одну из тех кошмарных, но удобных "индийских юбок", которые носила она с таким удовольствием, аудиозаписи эти Вереева слушала. Среди аудиозаписей были Юрий Лорес, Жанна Бичевская, Филигон, "Умка и Броневичок", Ольга Арефьева, Янка Дягилева, мощный и потрясающе красиво звучавший хор афонских монахов и ещё куча каких-то имён - эти все имена Вереева узнала только после того, как стала вхожа в дом в начале своего Первого Курса. Популярна была среди Вереевой и Нибелунгии (тоже студентки Философского Института, сокурсницы Ренаты и хозяйки квартиры Сусанны) - популярна была среди Эльмиевой и Нибелунгии и, в общем, среди молодёжи, - среди других, такая песня Юрия Лореса:
Поверить ли, что Бог подаст...
И манна будет падать...
Я не прошу у Господа,
Мне ничего не надо,
Пускай он проклянёт меня,
Нет дела до Всевышнего,
Пока я не люблю себя,
За что любить мне ближнего?
Себя узнавали в этих соображениях что Нибелунгия, что Вереева, и, кого ни спроси из думающей интересующейся молодёжи, многие сказали бы то же самое.
Ведь я же не просил его
Мне эту жизнь навязывать,
А потому Всесильному
Ничем я не обязан,
Другие пусть спасаются,
Клянут себя и нянчат,
Я не умею каяться,
И не желаю клянчить...
Я не хулю и не хвалю
Железных Божьих правил,
Я просто очень не люблю
Тех, кто другими правит,
Решают, у того отнять,
А этому - подбросить,
И никогда мне не понять
Тех, кто у сильных просит...
Молитесь же - и Бог подаст,
И манна будет падать
Не для меня: от Господа
Мне ничего не надо... (с)
05-10-2014