В "особой" палате больницы районной,
В последнем приюте никчемных сердец,
Где в запертых стенах рождаются стоны–
Там мучились двое, предвидя конец.
Худая, с жестоким и загнанным взглядом,
С изломанной жизнью, обидой на всех,
Одна погибала от рака и яда–
И кровью плевала сквозь слезы и смех.
Осколки разбитого сердца кололи,
Корябали душу–аж нечем дышать.
Она задыхалась в огне своей боли,
Просила уколом ей жизнь оборвать.
Когда-то была бесшабашной и юной,
Дарила любимому тело свое.
Но парень был дельным, практичным, разумным: "Зачем нам ребенок сейчас е- мое!"
Осталась одна, и уже безнадежно.
Все лучшее в прошлом, спасения нет.
Топилась в водяре бездонно, безбожно,
По пачке смолила, здоровью– привет!
Детей ненавидела люто и страстно,
Давно позабылись тех чаяний дни.
Вся жизнь оказалась пустышкой напрасной,
А счастье с любовью поди, догони!
Вторая ребенок, девчонка с детдома,
Лет пять, может меньше, слаба и бледна.
С мученьями плотно и прочно знакома
Кричала ночами во тьме без ума.
Бессильно звала: "Мама, мамочка, мама!" –
Как- будто ждала, что услышит она.
Губу закусив, исступлённо, упрямо,
В горячем бреду полыхала без сна.
От стонов полночных бабенка зверела :
" Подохнуть спокойно уже не дадут!
Шагнула с кровати, к ребенку подсела:
"Чего разоралась? Воды принесу?
Ой Господи-Боже, да ты помираешь!"–
Метнулась на пост– пустоты островок...
"Тебя -то за что? Так малявка страдаешь,
Давай обниму, все полегче чуток".
Над детской кроватью она наклонилась,
Проросшую жалость в душе затая.
А ей обессиленно: "Ты мне приснилась? Я знаю, я знаю, ты мама моя..."
Несмелые ручки сомкнулись на шее
Замком неразъемным. Намокла щека.
И смерть отступила плюясь и бледнея:
"Теперь я бессильна пожалуй.
Пока..."
Растаяла саваном белым в рассвете,
Стучалась в окно голубая сирень.
Я верю, что живы две девочки эти.
Для них новой жизни настал светлый день...