Несмотря на критическое отношение к некоторым сторонам окружавшей меня действительности, своё мышление в студенческие годы я не стал бы описывать как “инакомыслие”. Это понятие традиционно характеризует диссидентскую активность, то есть протестную по самой своей природе социальную деятельность. По разным причинам на этот путь в шестидесятые годы вступили А.Синявский, Ю.Даниэль, М.Ростропович, А.Сахаров, А.Солженицын и другие известные представители советской интеллигенции. Объективно все они выступали на стороне Запада в развязанной им против Советского Союза «холодной войне» и расшатывали скрепы советского строя. Ничем подобным я не занимался и не думал заниматься. Моё сознание, “мирочувствие” и поведение не выходили за рамки конституирующей советское государство идеи, но вместе с тем предполагали право на собственную позицию и внутреннюю независимость. Я дорожил этой возможностью и собирался воспользоваться ею при благоприятных условиях в будущем в интересах общества. К счастью, у нас на курсе оказался человек, способный меня услышать и поддержать в стремлении оставаться самим собой, несмотря ни на что. Его звали Степан Ардо.
Венгерский еврей, из семьи крупного хозяйственного работника областного ранга, Степан был замечательно и разносторонне одарён. Одно время он увлекался фотографией, часами просиживая в своей лаборатории. Потом его хобби стало радиодело. В ДОСААФ (Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту) по знакомству Степан раздобыл армейский радиопередатчик, выучил азбуку Морзе и с её помощью общался с абонентами на всех континентах. Это заменяло ему поездки за границу, существенно повлияло на его кругозор и образ мышления.
Кроме того, мой новый друг разбирался в литературе. Он перечитал «чуть ли не всю» зарубежную классику, хорошо знал и русскую. Ещё будучи абитуриентами, мы при первом знакомстве сошлись на любви к Есенину, попеременно долго читали на память его стихи. В дальнейшем оказалось, что Степан и сам пробует писать, это окончательно укрепило наши взаимные симпатии. Частенько на парах мы переписывались стихами, и это занятие доставляло нам куда больше удовольствия, чем слушать лекции.
По складу своего ума Степан был прирождённым философом. По ночам он запоем читал Ницше, Шопенгауэра, Фрейда и других мало известных у нас и практически недоступных авторов. А утром, придя на занятия, мучительно боролся со сном. И бог сна Морфей частенько оказывался победителем. Расскажу в этой связи один забавный эпизод. Как-то на большой перемене мы, как всегда, высыпали на улицу. Стояла весна, апрельское солнце пригревало не на шутку. Многие разлеглись на травке возле громадного транспаранта «Мы строим коммунизм!», через дорогу стоявшего прямо напротив наших окон. После звонка, возвестившего о начале новой пары, место, где рядом со мной сидел Степан, осталось пустым. Как оказалось, он крепко уснул, и его ради шутки никто не стал будить. В окно мне хорошо было видно, как Степан внезапно проснулся и, осознав, что происходит, в полусогнутом положении, крадучись, как разведчик, бросился к спасительным стенам нашего факультета. На малом перерыве он, смущённый, появился в аудитории и молча сел на место. На вопрос «Как спалось?» Степан только сердито пошевелил прокуренными усами.
По своим взглядам мой товарищ отличался от меня в сторону ещё большего радикализма. Он питал стойкую неприязнь к советской и партийной бюрократии, на нюх не переносил «этих розовощёких комсомольских деятелей». В этом отношении у нас не было разногласий, зато по другим вопросам мы часто и горячо спорили. Площадкой для обсуждения тех или иных вопросов, волновавших нас, выступала или очень удобная квартира родителей Степана в особняке чешской довоенной постройки, или лавочка на набережной Ужа, или какая-нибудь кафешка. Однажды Степан как бы между прочим сообщил мне, что по вторникам «принимает» своих друзей в кафе на центральной улице Корзо (в то время Суворова), с 16 до 18 часов. Разумеется, на встречу с ним пришёл лишь я, и нам никто не мешал обмениваться мнениями.
Как два противоположные по знаку электрические заряды, нас притягивало друг к другу. В ходе продолжительных дискуссий, которые могли идти и три, и пять часов подряд, мы оттачивали свои аргументы. А тема у нас была одна – будущее социализма в СССР и соседних с нами странах. Эта тема мучила тогда многие молодые умы. Если суммировать наши взгляды, то я был «оптимистом». В то время я ещё надеялся на благоприятное развитие событий в стране, и для этого были основания. Степан, наоборот, был настроен пессимистически. Как человек, родившийся на территории, бывшей до войны частью Чехословакии и близкий по менталитету к западной традиции, он не верил в возможность переделки человека в соответствии с «кодексом строителя коммунизма». Каждый из нас отстаивал свою правду, но это не мешало нам вносить коррективы в свои взгляды. Вообще, это был необыкновенно плодотворный и творческий процесс. Если бы нас услышал кто-нибудь из партийных ортодоксов типа Суслова, неприятностей было бы не избежать.
В отличие от поощрявшегося «сверху» единомыслия, наши взгляды гораздо правильнее было бы оценивать сквозь призму разномыслия. Эта категория отображает тот факт, что советская реальность 1960-1970-х годов была многообразнее и сложнее простого “за” и простого “против”. Она была отражением брожения умов в обществе.