Как быстро летит время!.. Кажется, совсем еще недавно был он в моей жизни – 1980 год, а вот уж и иной век на дворе, и более тридцати лет прошло-минуло с тех пор, как услышал я удивительные слова, обращенные ко мне, глядел в глаза – неповторимо-добрые, нежные, полные какой-то особой, осенней грусти, получил подарок, который все не могу забыть…
В то далекое незабываемое лето я, студент Куйбышевского пединститута, работал с группой однокурсников в селе Константиново, что на Рязанщине, на родине великого поэта России Сергея Александровича Есенина.
Группа наша была невелика – всего шесть человек, причем мужская ее часть состояла из меня да Володи Осипова, известного ныне самарского литератора, поэта, православного журналиста.
Круг работ нашей группы был неширок и достаточно прост: девочки трудились экскурсоводами, мы же с Володей в звании младших научных сотрудников, вооруженные топорами, метлами и секаторами, блюли чистоту и порядок на территории литературно-мемориального комплекса, занимались всевозможными подсобными работами, отбирали экспонаты и фотоматериалы для будущего музея (задуманного нами, «есенинского») – короче, выполняли все то, что предписывал договор между институтом и комплексом.
Романтические восторги, восхищение, радость, захлестнувшие сердце в первые дни пребывания здесь, на родной земле гения, скоро поубавились: проходили, таяли в буднях работы, как, впрочем, и скудные запасы студенческих денег. Не потрясали больше, не вызывали умиления ни возможность «тведать медовуху» (что-то вроде браги) в местном, стилизованном «под старину», ресторане «Русская быль», ни поручения начальства типа: «очистить от пыли и просушить» легендарный, воспетый в стихах поэта «шушун», ни полные дивных, почти сказочных подробностей байки (фантастические) здешнего «профессионального друга» Есенина – старика Василия: как он «с Сергеем на свинье ездил, девок щупал да водку «порол», и - помногу, ох, помногу, сынки…» Все это, конечно, была лишь «экзотика», я так бы сказал. Настоящая же, не лубочная картина жизни в Константиново была не столь романтична.
В один из обычных рабочих июльских дней нас с Володей вызвал к себе директор комплекса Владимир Исаевич Астахов:
– Ребята, срочное дело: у Есениных плетень, что ли, повалился – звонили; сходить, поправить бы надо…
– У каких Есениных?.. – мы с Осиповым хмыкнули, недоуменно переглянулись.
– Ну, как у каких? У Александры Александровны, у родни ее… Вы что, не в курсе, что они живут здесь, приехали? Не говорили вам?
– Да нет, не говорили, Владимир Исаевич. Куда, когда надо идти?..
Идти надо было недалеко, и, желательно, теперь же, не откладывая, – Астахов торопил, беспокоился, – и мы с Володей, собрав свой нехитрый инструмент, отправились по указанному адресу.
Здесь следует сказать, что все дороги в Москву в те дни были перекрыты, блокированы – распоряжением правительства, выезд из столицы запрещен (там проходила Олимпиада), и появление в Константиново московских Есениных – родственников поэта, было для нас неожиданной, волнующей новостью. Еще бы! Сама «сестра Шура» – та самая, знаменитая, известная еще со школьной скамьи – тут, рядом с нами! И именно она сейчас откроет нам дверь, скажет: «Здравствуйте, проходите, ребята…» Мы шли и не смели думать – что будет дальше…
Воротную дверь большого, строенного на две семьи дома (вовсе не мемориального – жилого) открыла нам не Александра Александровна, а миловидная, худощавая, лет 30-35-ти, подвижная женщина. Спросила кратко: кто мы, откуда. Провела на двор. Показала работу.
Работы было немного. Как и объяснял Астахов, предстояло восстановить, «поправить» часть старой, охватывающей двор Есениных, снизу, со стороны Оки, изгороди. Выслушав наставления «невестки» (так мы с Володей, почему-то, прозвали хозяйку – она не представилась), мы принялись за дело.
День был погожий, ясный. В высоком голубом небе стояли – кое-где – точками, боролись, бились с верховыми ветрами грачи. Синела зеркальная, дышащая покоем, Ока перед нами. Зеленели заокские дали. Работа кипела. Казалось, сама константиновская природа вдохновляла нас. В сердце – неотступным, нежным мотивом – звучало: «Каждый труд благослови, удача…»
Как ни надеялись, как ни мечтали мы с другом, но какой-то «необыкновенной», «исторической» встречи с «сестрой Шурой» не получилось в тот день. Подходила к нам несколько раз «невестка»: улыбалась, спрашивала, как идут дела; приносил питьевой воды скромный русоволосый подросток – сын ее; но – Александры Александровны не было все.
Появилась она только под вечер. Перешла через двор – раз, другой – маленькая, хрупкая, опирающаяся на старческий крючковатый костыль; стояла, курила крепкую «Приму» на крыльце дома; смотрела на нас издали, копошащихся на огороде. Это, собственно, все, что запомнилось из того дня.
Вечером, прощаясь уже, договариваясь о встрече на завтра, узнали мы от «невестки», что болела Александра Александровна, плохо чувствовала себя. Конечно, мы понимали это: не до встреч, не до разговоров ей было с нами…
Поработать у Есениных на следующий день, как договаривались, нам не удалось. С утра небо заволоклось темными низкими, бесконечно плывущими откуда-то с востока тучами. Начался ливень. Настоящий потоп. Здесь уже было такое.
Расстроенные переменой погоды, планов, мы с Осиповым укрылись от дождя в мезонине «дома Кашиной», – в здании музея, на втором этаже. Тут же, в окружении сейфа, древнего, кашинского еще рояля, бессчетных, развешанных по стенам афиш, буклетов, трудился за своим столом и наш руководитель – Астахов: просматривал, разбирал какие-то документы.
Разговорились об Есениных, об Александре Александровне.
– А на самого Сергея посмотреть не желаете? – не помню, по какому уж поводу, но Владимир Исаевич задал этот вопрос. Мы, конечно, желали.
С величайшими предосторожностями из сейфа начальника была извлечена, уложена аккуратно на музейном стуле посмертная маска человека, о котором я так много думал, которого так искренне, так нежно любил.
Странное, тягостное, непередаваемое словами чувство сжало сердце.
Лицо Есенина, запечатленное в гипсе, казалось, было налито, напитано безысходной, окаменевшей болью. Глубокий пролом лобной кости явственно просматривался у основания переносицы («это трубой отопления обожгло, в «Англетере», – пояснил Астахов). Поэт походил на больного, измученного ребенка. Ребенка, кем-то и за что-то зло, жестоко убитого…
– А почему маска не в экспозиции? – я прервал молчание.
Астахов смутился, плотно, горестно как-то поджал губы:
– Нельзя. Не положено… Люди… они тяжело это будут воспринимать…
Июльские ливни бушевали над Константиново несколько дней…
Пришла, ошеломила всех нас – как гром – глухая, невнятная весть из Москвы: о смерти Высоцкого. Там, в столице, смолкали, утихали, наконец, олимпийские страсти.
Уехал внезапно Володя Осипов в Куйбышев – были у него какие-то дела. Повидался он предварительно с Есениными, попрощался. Идти же к ним заканчивать работу, как обещано было, – знакомым путем, на знакомый двор, – мне пришлось уже одному.
Как я рассчитывал, как предполагал, с оставшимися делами мне удалось управиться быстро в тот день. Труд спорился, все шло как нельзя лучше. Точно и сильно бил молоток. Не гнулись, не ломались предварительно выпрямленные гвозди. Весело, словно подбадривая меня, пела пила…
Осмотрев, наконец, сделанную работу и найдя, что все устроено достаточно хорошо, добротно, я собрал инструменты, помыл лицо, руки – здесь же, под дворовым рукомойником, и отправился в дом – прощаться с хозяевами.
Там меня ждали. Так, во всяком случае, мне показалось.
За небольшим обеденным столом, прямо напротив двери, сидела, курила свою любимую «Приму», Александра Александровна. «Невестка», в простеньком домашнем халате, распаренная, раскрасневшаяся, наливала что-то дымящееся из кастрюли в большую эмалированную тарелку.
– Николай, спиртного нет, но есть щи. Мойте руки и – за стол просим.
– Я мыл уже…
– Ну и прекрасно. Присаживайтесь. Не стесняйтесь. Работников кормить надо.
Отказываться было бесполезно.
Присев за стол, смущенный, растроганный неожиданным приемом, я ел и ощущал на себе заботливые, сочувственные – казалось – взгляды хозяек.
– Бабуль, ты б Николаю хоть книжку подписала, что ли, пока ест, показала чего потом, фотографии какие… Ученый ведь человек, интересуется, наверное…
«Ученый человек» ел, сжавшись, уткнувшись лицом чуть не в самые щи.
– Да-да, – Александра Александровна встала, закивала согласно седенькой головой. – Ты, Николай, иди ко мне, как поешь…
Уже минут через пять-шесть я сидел за столом другой комнаты – горницы: рассматривал с Александрой Александровной семейные альбомы, говорил о поэзии, стихи читал свои – первые, слышал: «да, да… светлые… Сергей любил так…», получил подарок для института – книгу с автографом «сестры Шуры». Книгу стихов ее брата. Великого. От дарственной надписи для себя – отказался…
– Ну, а тебе-то, чего ж подарить, Николай? Все же?..– голубые, бесконечно добрые, спрашивающие глаза смотрели на меня.
– Мне?.. Я не знаю, Александра Александровна… Порошка у меня нет стирального…
– Порошка?.. Порошка мы тебе найдем. Посмотрим сейчас…
От Есениных я уходил с огромной коробкой «Голубого умбреллы» под мышкой. Так назывался порошок. Индийский. Это, действительно, был дорогой, редкий по тем временам подарок.
Я шел и размышлял о смысле слов, сказанных Александрой Александровной только что, в горнице, при разговоре: «Все люди разные, а красота – одна…» Что значили эти слова? Как надо было понимать их?...
С Есениными мне больше не довелось видеться. Дошла весть вскоре, что Александра Александровна – ушла от нас, скончалась в Москве. «Музей» наш, устроенный мной и другом моим Ю. Кадыковым в КГПИ (о каком мечталось), лет через десять исчез при ремонте здания, пропали его экспонаты. Книга с автографом хранится теперь у профессора Н. А. Бодровой. «Голубой» же «умбрелла», которым я пользовался долго, до самого снега, был действительно голубым, ярким – как константиновское небо в июле…