ПАМЯТИ ПОГИБШИХ ЗА СТАЛИНГРАД
Повесть.
Автор Константин Симонов.
Продолжение 29 повести
Продолжение 28 http://www.stihi.ru/2019/07/29/1778
XX
«С восьми утра, когда рассвело и началась первая немецкая атака, и до семи вечера, когда стемнело и всё кончилось, прошло одиннадцать томительных часов. Когда на этом участке дивизию в последнюю неделю оттеснили к самому берегу, Проценко постарался укрепиться здесь особенно тщательно. Вся площадь была изрыта окопами, ходами сообщения, под остатками фундаментов были вырыты многочисленные норы и блиндажи, а впереди тянулся неширокий, но довольно глубокий овраг, через который немцам, чтобы достичь наших позиций, необходимо было так или иначе перебираться.
Если бы можно было начертить кривую нарастания звуков на поле боя, то в этот день она бы, как температура у малярийного больного, три раза стремительно лезла вверх и падала вниз. Утром немцы начали обстрел из полковой артиллерии. Потом к ней прибавились полковые тяжёлые миномёты, потом дивизионная артиллерия, потом тяжёлые штурмовые орудия, потом началась свирепая бомбёжка. Когда грохот возрос до последнего предела, он вдруг оборвался, и под неумолчную пулёметную трескотню немцы пошли в атаку. В эту минуту все, кто высидел, вытерпел, выжил в наших окопах, – все прильнули к пулемётам, автоматам и ёвинтовкам. Овраг, который ещё неделю назад, в дни первых немецких атак, был прозван «оврагом смерти», сейчас ещё раз оправдал своё название. Некоторые из немцев не добежали до окопов всего десять – пятнадцать метров.
Казалось, ещё что, если бы все снаряды, мины и бомбы разорвались одновременно, здесь действительно не осталось бы в живых ни одного человека. Но снаряды рвались в разное время, и там, где только что разорвался один, в воронке уже лежали и стреляли люди, а там, где разрывался следующий, их не было, и эта смертельная игра в прятки, продолжавшаяся пять с половиной часов, кончилась тем, что, когда на исходе шестого часа немцы пошли во вторую атаку, оглохшие, полузасыпанные землёй, чёрные от усталости бойцы поднялись в своих окопах и, ожесточённо, в упор расстреливая всё, что показывалось перед ними, отбили и эту атаку.
После недолгой тишины кривая грохота опять полезла вверх. Самолёты заходили по пять, по десять, по двадцать раз и пикировали так низко, что иногда их подбрасывало вверх воздушной волной. Не обращая внимания на зенитный огонь, они штурмовали окопы, и фонтанчики пыли поднимались кругом так, словно шёл дождь. Бомбы, фугасные и осколочные, большие и маленькие, бомбы, вырывающие воронки глубиной в три метра, и бомбы, которые рвались, едва коснувшись земли, с осколками, летящими так низко, что они брили бы траву, если бы она здесь была, – всё это ревело над головой в течение почти трёх часов. Но когда в шесть часов вечера немцы пошли в третью атаку, они так и не перепрыгнули через «овраг смерти».
Сабурову впервые пришлось видеть такое количество мертвецов на таком маленьком пространстве. Утром, когда после прихода подкрепления Сабуров пересчитал своих людей, у него было – он твёрдо запомнил эту цифру – восемьдесят три человека. Сейчас, к семи часам вечера, у него осталось в строю тридцать пять, из них две трети легкораненых. Должно быть, то же самое было и слева и справа от него. Окопы были разворочены, ходы сообщения в десятках мест прерваны прямыми попаданиями бомб и снарядов, многие блиндажи выломаны и вздыблены. Всё уже кончилось, а в ушах всё ещё стоял сплошной грохот.
Если бы Сабурова когда-нибудь потом попросили описать всё, что с ним происходило в этот день, он мог бы рассказать это в нескольких словах: немцы стреляли, мы прятались в окопах, потом они переставали стрелять, мы поднимались, стреляли по ним, потом они отступали, начинали снова стрелять, мы снова прятались в окопы, и когда они переставали стрелять и шли в атаку, мы снова стреляли по ним. Вот, в сущности, всё, что делал он и те, кто был с ним. Но, пожалуй, ещё никогда в своей жизни он не чувствовал такого упрямого желания остаться в живых. Это был не страх смерти и не боязнь, что оборвётся жизнь, такая, какая она была, со всеми её радостями и печалями, и не завистливая мысль, что для других придёт завтра, а его, Сабурова, уже не будет на свете. Нет, весь этот день он был одержим одним-единственным желанием высидеть, дождаться той минуты, когда наступит тишина, когда поднимутся немцы, когда можно будет самому подняться и стрелять по ним. Он и все окружавшие его трижды за день ждали этого момента.
Они не знали, что будет потом, но до этой минуты они каждый раз хотели дожить во что бы то ни стало. И когда в седьмом часу вечера была отбита последняя, третья, атака, наступила короткая тишина, и люди в первый раз за день сказали какие-то слова, кроме команд и страшных, нечеловеческих, хриплых ругательств, которые они кричали, стреляя в немцев, – то эти слова оказались неожиданно тихими. Люди почувствовали, что случилось нечто необычайно важное, что они сегодня сделали не только то, о чём потом будет написано в сводке Информбюро: «Часть такая-то уничтожила до 700 (или 800) гитлеровцев», а что они вообще победили сегодня немцев, оказались сильнее их.
В половине восьмого, уже в темноте, в окоп к Сабурову пришёл Анненский. Сабуров сидел, прислонившись спиной к стенке окопа, и лениво ковырял вилкой в банке с консервами, пытаясь убедить себя, что он голоден и надо поесть, хотя есть ему совсем не хотелось.
– Отбились, – сказал Анненский.
Лицо у него было такое же черное и усталое, как у всех, – наверно, там, где был Анненский, сегодня происходило то же, что и здесь.
– Здесь отбились, – сказал Сабуров. – А как вообще?
– И вообще отбились, – ответил Анненский. – Я пришёл с лейтенантом, он вас сменит, – вас генерал срочно вызывает.
– А там как? – спросил Сабуров.
– Тоже отбились.
– А где Ремизов?
– Отнесли в блиндаж.
– Опять ранили?
– Нет, – сказал Анненский. – Полчаса назад, как только всё кончилось, в обморок хлопнулся. Легко ли с таким ранением сутки на ногах! Идите к генералу. Он на новое капе перешел – метров триста отсюда, на самом обрыве.
Сабуров пошёл по ходу сообщения. Два или три раза ему пришлось переступать через засыпанные землёй, ещё не убранные тела своих бойцов. Пройдя шагов четыреста, Сабуров увидел Проценко. Проценко стоял на краю обрыва. Он был в таком же, как и все, ватнике, но в генеральской, с красным околышем, фуражке, недавно привезенной ему с того берега. Немного поодаль двое бойцов тесали брёвна для накатов.
– Сабуров, это ты? – крикнул Проценко еще за десять шагов.
– Я, товарищ генерал.
Проценко сделал три шага навстречу, остановился и, против обыкновения, очень официально сказал:
– Товарищ Сабуров, благодарю вас от лица командования.
Сабуров вытянулся.
– Я вас представил к ордену Ленина, – сказал Проценко. – Вы его заслужили. И я хочу, чтобы вы знали об этом.
– Очень большое спасибо, – неожиданно для себя не по-уставному ответил Сабуров и улыбнулся.
Проценко тоже улыбнулся и, обняв Сабурова, тихо похлопал его по плечу.
– Живой?
Сабуров не ответил. Что сказать на это?
– Когда-нибудь мы с тобой, Алексей Иванович, ещё вспомним этот день, – сказал Проценко. – Помяни моё слово. Может быть, кто и другой день вспомнит, а мы именно этот.
Сабуров молча кивнул.
– Вот командный пункт сменил, – сказал Проценко. – Тут раньше штаб батальона был, я приказал расширить для себя. Они завтра сюда главный удар направят. А мы не отступим. Сегодня все это почувствовали – я знаю: и ты, и я, и все почувствовали. Так я это чувство у людей закрепить хочу собственным пребыванием. Понимаешь?
– Понимаю, – ответил Сабуров. – Только у вас там удобнее было.
– Там удобнее, но я и здесь ведь прочно устраиваюсь. Смелость смелостью, а четыре наката над головой у командира дивизии всё равно должно быть. Должен тебя огорчить: убит Попов… С Ремизовым теперь, можно считать, познакомился?
– Познакомился.
– Будет у вас командиром полка вместо Попова.
– А у них?
– Там Анненского оставляем. Это – во-первых. Во-вторых, пришлось ослабить вчера полки, чтобы штурмовые группы выделить. Ну и заплатили за это – кое-где потеснили нас. И твой батальон потеснили. Дивизия опять вся вместе, а к берегу нас поплотней прижали, пять домов отдали.
– И у меня тоже? – спросил Сабуров с тревожным чувством человека, которому ещё не сказали самых неприятных известий.
– Да. Мой грех – слишком много твоих людей взял, но не взял бы – не соединились бы с Ремизовым. В общем, там, где у тебя командный пункт, теперь передовая. А Г-образный дом немцы забрали.
Проценко говорил спокойным тоном, но было заметно, что он чувствует за собой как бы некоторую вину перед Сабуровым, – что взял у него из батальона и людей и его самого, и теперь Сабурову может казаться, что, будь он там, этого бы не случилось, хотя всё это вполне могло случиться и при нём.
– В общем, иди в батальон и стой там, где зацепились, это главное. Не огорчайся, – Проценко похлопал по плечу упорно молчавшего Сабурова, – важнее, что вся дивизия опять вместе – это подороже, чем твой дом. Да, кстати, старые мы сослуживцы с тобой, а не знал, что ты такой скрытный.
– Почему скрытный? – удивился Сабуров.
– Конечно, скрытный. Я у тебя в батальоне был. Мне там всё рассказали.
– Что рассказали? – все еще продолжая не понимать, спросил Сабуров.
– Женился, говорят.
– А, вот что. – Сабуров только теперь сообразил, что имел в виду Проценко, так далеко от этого были сейчас его мысли. – Да, женился.
– Говорят, даже свадьбу хотел устроить. Так бы и устроил, а меня не пригласил?
– Не устроил бы, – сказал Сабуров. – Просто разговоры были. Хотелось, чтобы так было.
– А почему этого не может быть? Я эту девушку знаю. Даже орден ей выдавал. У тебя фельдшер в батальоне есть?
– Последнее время нет. Убили, пока я в медсанбате был.
– Могу её фельдшером к тебе в батальон. Раз по штату положено.
– Мне даже врач по штату положен, – сказал Сабуров.
– Мало ли что кому положено. Тебе в батальоне положено восемьсот штыков иметь, а где они у тебя?
А фельдшера могу дать, только с условием…
– С каким?
– Меня на свадьбу позвать. И ещё одно. Для тебя она жена, а для батальона фельдшер и никакого касательства к батальонным делам, кроме как по санитарной части, иметь не вправе. А то жены иногда советы подавать начинают… Так вот этого на войне быть не может.
– По-моему, тоже, – сказал Сабуров. – Если сомневаетесь, пусть остаётся там, где сейчас.
– Я не сомневаюсь, – сказал Проценко. – Просто подумал и сказал. Иди к себе. Тебя там уже заждался Масленников твой.
– А кто же вам всё-таки рассказал о моих личных делах, товарищ генерал?
– Кому по штату положено, тот и рассказал. Ванин рассказал. – Проценко протянул Сабурову руку. – Думаю, немцы завтра повторят. Но если сегодня у них не вышло, завтра тем более не выйдет. Однако учти – если Волга ещё два дня не станет, снаряды и мины на этом берегу кончатся. Экономь. И паёк экономь!»
Продолжение повести в следующей публикации.