ПРОЖИВШАЯ ДВАЖДЫ
Книга, посвящённая отцу.
Автор Ольга Аросева.
Ольга Александровна Аросева(1925-2013), советская и российская актриса
театра и кино. Народная артистка РСФСР.
Продолжение 29
Продолжение 28 http://www.stihi.ru/2019/07/30/6214
«4 декабря
Хочу начать, пока я здесь нахожусь, посещать лекции по истории фр. литературы. Или по французскому языку. Вместо этого, или вернее наряду с этим, я начал ходить в Нац. библиотеку для чтения по истории французского театра. Утром пил чай и морковный сок. Чувствовал до обеда голод.
Совещался в полпредстве с дамами из Russie neuve*. Был с ними и один мужчина, но и он, скорее, дама.
С лицами, скованными важностью, пришли в посольство четыре наших поэта. Это прежде всего всё тот же Безыменский, маленький Кирсанов, средний, в очках, Сельвинский и с лицом, похожим на символ, – Луговской. Конечно, это им не провинция Прага. Такого, как там, приёма не будет.
Вечером был концерт в посольстве. Играли Чайковского. Я сидел в пустой гостиной рядом с концертным залом и смотрел через кисею занавеси на большом окне в сад. Над ним был серп луны. И это гармонировало с музыкой, сентиментальной и бледной, полной исканий синей птицы.
Кроме того, рассматривал boiserie*2 на потолке и стенах. Потолок и стены – белые, boiserie – золотые. И это очень прекрасно. Чем красивее внутреннее убранство дома, тем в нём легче жить одному, потому что в этом случае ты не один, а окружён руками, глазами, трудами, талантами и мыслью тех художников, которые украшали дом. Ведь вот передо мной эти boiserie, они выражение, слова, запечатленные на стенах и полотне великолепного художника. Раньше чем сделать малейший узор, художник усиленно думал. Примерял, прикидывал. Если внутреннее убранство особенно сильно действует, то является потребность быть наедине с таким убранством, ибо всякий другой будет отвлекать от него, а убранство требует общения и внутренней беседы с ним, потому что именно о впечатлении на вас, на меня и думал художник, украшавший дом. Нужно, следовательно, внутренне поговорить, пообщаться с ним. Концерт был слишком длинён.
Эррио – кусок французского ума и таланта остроумно рассказывал о том, что завтра в парламенте он должен будет поддерживать то правительство, которое ненавидит, потому что всякое другое, пришедшее ему на смену, будет хуже. Недавно какая-то дама, выходя из автомобиля и увидев на тротуаре Эррио, приняв его, видимо, за своего знакомого или мужа, покрыла тысячью ругательств.
– Я подумал, – говорил Эррио, – должен ли я вести себя как джентльмен, или как апаш. Решил действовать, как апаш, и cказал ей то, что она знает, а она мне ответила то, что я теперь знаю. Мы смеялись.
Потёмкин усиленно гонял нашу публику из кулуаров в концертный зал. Но, не желая поздно ложиться,
я ушёл по-английски.
5 декабря
Председатель Air France, говоря о нашем строе, определял его: «Это ведь ещё не коммунизм. Это социализм. И при этом государственный социализм. Так как есть разница хотя бы в области потребительской, она, несомненно, создаёт аристократический слой. Будучи лучше обеспечен и следовательно более культурен, этот слой будет стараться закрепить за собой положение, будет давать своим детям более рафинированное воспитание, чем все другие слои». Многие недоумевали, как может быть прямое, равное и тайное избирательное право без свободы слова и без права быть в оппозиции правительству.
– Будем ждать, как это у вас выйдет, – говорили французы.
Все жаловались на плохую организацию «Интуриста» и очень интересовались школами и положением женщины. Вечером приготовлял вещи к отправке домой. Сперанский напился пьян. Со всеми прощался за руку, раздавал пятифранковые монеты. По дороге на вокзал, в автомобиле, я стал было говорить об одной пьесе (с нами была дама). «Вот, – говорю, – в пивной сидит рабочий…» Сперанский добавляет: «И ссыт…» Потом извинялся. На вокзале нёс несусветную ахинею и всё искал женщин.
В последнюю минуту глядел из окна вагона, дал проф. Ланжевену коробку папирос. Профессору и нам было неловко. Проф. недоумевал и отказывался. Величественным жестом Сперанский заставил его взять.
Леночка Москвина (Бокий)*3 в толпе простонала: «Боже мой, главное, дарит ту пачку папирос, которую я специально ему подарила…»
Наговорив французам кучу неделикатностей (Александров*4 Ланжевену: «Я предпочёл бы вас видеть в Москве», Сперанский Мазону*5: «Я счастлив, что наконец уезжаю») – наши два профессора отъехали восвояси.
Прямо Русь Иоанна Грозного.
6 декабря
Большие наряды полиции на улицах Парижа. Ждут столкновения с фашистами, а фашисты протянули руку примирения. Сделано это было ловко. На их удочку попали социалисты, а за ними и коммунисты.
Полицейских было так много, что мне пришёл в голову сюжет рассказа: мало-помалу всё население превратилось в полицейских. А чтобы было кого наблюдать, остались только двое: портной Шарашкин и немец, иностранец.
В Западной Европе жизнь более сложная, чем у нас. Она там переплетена: последнее слово цивилизации в разных областях спорит с традициями. Отношения классов не так примитивны, поэтому и концепция социализма и коммунизма у здешних революционеров иная. Чтобы быть истинным революционером в европейских условиях, нужно иметь больше внутренней смелости и принципиальной непримиримости, чем у нас, так как враг, противостоящий европейским революционерам, более сильный и умный, чем был у нас. Сначала я принимал это за талмудизм. Но нет, это внутренние и глубоко ассимилированные коммунистические принципы, откуда вытекает неприязнь ко всякому виду мещанства, ханжества, некрасивости (тому, что противоречит выработанному идеалу красоты). И если уж европейского типа революционер отваживался на борьбу, то он ставил великую задачу. Начинал фактически двойную борьбу (внешнюю – против врагов и внутреннюю – против остатков старых навыков внутри себя).
7 декабря
Утром писал письма и дневник. Звонил художник Мюрей. Приглашают. От приглашений отделался. Думаю, через некоторое время люди выработают символические завтраки и обеды. Я начинаю терять вкус сидеть за столом по приглашению. Это хорошо только очень редко и у очень редких.
Оказывается, здесь, в Париже, Серафимович. Симпатичнейший человек. Он недалеко от меня в отеле. Условились с ним встретиться.
Едва отдохнул, отправился кататься на коньках. Довольно странное чувство ощущать соль под ногами. Дворец льда – закрытое помещение, как кафе. В середине круг и по краям его за барьером столики. Каждый час в течение 10 минут на катке танцуют вальс. Танцуют исключительно прекрасно.
В особенности одна девушка в голубом, с красивыми ногами.
Каток меня хорошо встряхнул. Дороговато только.
Получил в посольстве почту и пошёл в театр. Театр был полон до отказа.
Кроме этой пьесы играли вначале одноактную шутку. Это ещё ничего, но много рассуждений. Дикие полуголые с острова Таити жестикулируют, как люди с франц(узского) бульвара. Вдруг меня от этого отврата, от этого отсутствия искусства охватил такой тяжёлый тупой coн, что еле выволок ноги из ложи и ушёл домой.
8 декабря
Утро, дождь. Один поехал в Версаль. Обедал в Hotel de France около замка. Хотел идти в парк. Почувствовал себя плохо. Пошёл по улицам Версаля, там такси и автобусы всегда могу взять, если что случится.
9 декабря
Завтракал у худ. Мюрея. Его жена русская. Сын хороший. В ателье много работы. Мюрей горит жаждой открывать наше новое всё с новых и новых сторон… Жена его прекрасный скульптор. Наметили художников для выставки у нас. Хорошо беседовали. Он метко характеризовал своих коллег-художников.
В шесть был у меня Вормс*5. Этот нам сочувствует, тоже хочет помочь. Но горизонт у него не размашистый, и в понимании нас он бежит по проторенным дорожкам. В 8 вечера был на даче у Стенбергов*6, был Потёмкин, тоже с женой. Ещё три француза. Потёмкин говорит так же, как скрипят сапоги при ходьбе. Ехал с ним обратно. Он расспрашивал, кто Стенберг и каков его вес.
10 декабря
Был в Biblioth;que Nationale. Неудачно. Не было директора.
Был на фильме «Чапаев». Сначала парад, потом «Гармоники» (наивно, но хорошо). Правда, всё-таки бедная обстановка. Просто в нашей жизни в сравнении с иностранной странно мало вещей. Это и есть материальное выражение бедности культуры. С Германом на «Чапаеве» был меньшевик Николаевский.
Он прослезился. В особенности в сцене прощания Чапаева с Фурмановым. Цензура много хороших мест вырезала.Жду писем из дома.
11 декабря
Много сидел в полпредстве. Готовил почту на завтра. Пришёл бестолковый ответ из Москвы: мы, дескать, не знаем, из чего состоит архив, и не можем заглазно, и т. д. А зачем же нас посылали? Из чего он состоит, известно из наших докладов. Кроме того, есть снимок и фото. Странный метод работы. Потом нас же, как куриц, обвинят. И не возражай. Я – возразил.
Была Billard (жена француза – польского еврея, говорящего по-русски). Она инженер и работает по рационализации (научной организации) труда. Хочет быть у нас. Жаждет ближе знать стахановское движение. Симпатична. Близка нам, понимающая и умная. Презирает обществ. строй Франции, не дающий развернуться научно-технической мысли.
Был у зубного врача Примак. Она всё такая же. Знает дело. Работу Гавронского назвала шарлатанством, но просила ему не говорить. Значит, для приведения в порядок моего рта потребуется ещё около 8600 франков. Заплатит ли Москва? Иначе весь организм интоксицируется. Ну и болезнь же у меня. Придётся по уговору Примак дать ей выдернуть мне зуб. Скоро совсем останусь без зубов.
Вечером Rollon*7. Он напуган. Догадывается, что мы хотим прекратить переговоры. «Это, – говорит он, – русская манера. Русские хотят обо всём хорошо быть информированы. Это, а не что-либо другое важно для них. Теперь они знают, где архив. Хотят знать, из чего он состоит, и как узнают, так удовлетворятся. Больше ничего им не нужно. Так вот, – рассказывал Rollon, – я недавно провёл ваших людей на завод Шнейдера в Крезо. Говорили, что хотят купить пушки. Всё военное министерство было приведено в движение. Оказалось же, что им нужны были по одной пушке каждого сорта, как образцы. Вот и всё.
И я оказался ненужным».
Мы утешили его, пообещали уплатить за потраченное на нас время даже в том случае, если сделка не состоится. На радостях он разговорился и рассказал, как министр внутренних дел в 1925 г. организовал группу провокаторов-коммунистов, которые должны были кричать при открытии Красиным советского павильона на Международной выставке: «Да здравствуют Советы повсюду!» За это и удалили Красина. Разыграно было специально, чтобы его скомпрометировать.
12 декабря
Завтракал с А. Жидом. Он пришёл ко мне в то время, когда у меня сидел Карахан. По-французски К. говорит плоховато, всё больше по-английски. Карахан ушёл. Мы остались с Жидом. Он подарил мне книгу, сказал, что написал её для будущих поколений. Подтвердил, что поездка в СССР была отсрочена только из-за статьи А. Толстого. За завтраком рассказал мне, как в Испании один швейцар узнал его и попросил устроить присылку в Мадрид нелегально Journal de Moscou*8 (через какой-либо парижский адрес). Жид это сделал. На обратном пути (из Африки) встретился с тем же швейцаром. В качестве «на чай» предложил ему папирос. Швейцар ответил, что теперь не курит, не пьёт, ложится в 10 ч. спать, потому что жизнь становится такой интересной, хочется как можно дольше жить, чтоб видеть, что будет. Швейцар представил Жиду 3–4 своих товарищей, тоже швейцаров, которые верят в то, что в Испании разгорится настоящая коммунистическая революция. Что сначала компартию плохо поняли и что теперь только она может иметь огромное влияние. Реакция, наступившая в Испании, заставляет пролетариев именно так думать.
Жид очень тонко и мягко посмеялся над Горьким, выступающим с политическими статьями по всякому поводу. Жид написал пьесу.
13 декабря
Дочка моя, Леночка, по-видимому, больна нервно. Я написал откровенно Гере, чтобы она поухаживала за ней и была бы к ней снисходительна.
На мосту вечером – холод. Далеко за Сеной падало солнце, растекаясь багрянцем по небу, на мосту большой полный человек, горбоносый с багровым лицом, седыми бакенбардами, в старинном пальто с пелериной, под брюками сапоги. Старинная чёрная шляпа. Он кутал лицо в воротник своей старинной шинели, точь-в-точь, как Акакий Акакиевич. Вероятно, это какой-нибудь бывший знаменитый актёр. Он и сейчас прекрасен на фоне заката над Парижем. И Париж, и он, артист, закатно-багровые.
Жду швейцарскую визу. Задерживают вот уже две недели.
У зубной врачихи скандал: требует выдернуть зуб. Я не решаюсь. Примак пришла в раж. Наконец решили отложить на завтра.
Был у Шнитмана. Работал, писал дневник.
Начал статью об учёных (в записной книжке).
14 декабря
Говорил с Москвой. Подозрительно кратко: Москву вдруг оборвали и сказали – довольно, больше нельзя. В полпредстве Безыменский нахально просил у меня 200 фр(анков), чтобы Арагон мог устроить приём поэтам (в том числе и Безыменокому). При этом меня, у которого просят денег, даже не приглашали. Разумеется, я отказал. Тогда нахал Безыменский, обезьяно-безобразный, обиделся: «Это помощь ВОКСа.
Я не мальчик. Я понимаю» и т. д. Дурак круглый и в нахальстве хочет уподобиться Маяковскому. Но у последнего нахальство было приятно, потому что всегда в нём присутствовал бдительный и опасный ум.
А здесь – полено, пастух.
Примак выдернула зуб. Без анестезии. Сделала легко.
Жену не видел со Стокгольма, с 1926 г. Милая, добрая женщина взяла посылку для жены и детей».
* «Кружок новой России» – общественная организация в Париже.
*2 Лепнина (фр .).
*3 Служащая посольства.
*4 Лицо неустановленное.
*5 Лицо неустановленное.
*6 Лицо неустановленное.
*7 Лицо неустановленное.
*8 Пропагандистский журнал, выходивший в Москве.
Продолжение в следующей публикации.