ПАМЯТИ ПОГИБШИХ ЗА СТАЛИНГРАД
Повесть.
Автор Константин Симонов.
Продолжение 31 повести
Продолжение 30 http://www.stihi.ru/2019/07/31/2623
XXII
«Сабуров действительно отправился в дом к Конюкову. Ходить туда можно было только ночью, и то большую часть пути ползком, с риском угодить под случайную пулю. Сабуров с Петей сначала прошли вдоль полуразрушенной стены, потом свернули. Здесь Петя весь подобрался, как бы готовясь к прыжку.
– Ну как, товарищ капитан? Тут место открытое.
– Знаю, – сказал Сабуров.
– Как, поползём или махнём?
– Махнём, – ответил Сабуров.
Они выскочили из-за стены и пробежали тридцать метров, отделявших их от следующей стенки, за которой уже можно было сравнительно безопасно пробираться к дому. Немцы услышали шум, и позади запоздало ударила по камням пулеметная очередь.
– Кто идёт? – тихо спросил кто-то в темноте.
– Свои, – отозвался Петя, – капитан.
Они прошли ещё несколько шагов вдоль стенки.
– Сюда, – послышался тот же шёпот. – Это вы, товарищ капитан?
– Я, – ответил Сабуров.
– Сюда, головой не ударьтесь.
Сабуров пригнулся и спустился на несколько ступенек вниз. Ощупью они повернули за угол и вошли в подвал.
Это была часть той самой большой котельной, из которой когда-то лейтенант Жук вылавливал спрятавшихся немцев. За два месяца времена переменились: то место, которое раньше считалось опасным, сейчас, в этом сровненном с землей городе, казалось комфортабельным помещением. Часть котельной обвалилась от прямого попадания пятисотки, но другая, меньшая часть, была цела.
В двух стенах, углом обращённых к немцам, были сделаны бойницы для четырёх пулемётов. Лестничная клетка обрушилась, к отверстию в потолке был приставлен кусок притащенной откуда-то пожарной лестницы. Пролом в стене, образовавшийся от попадания бомбы, был загромождён обломками котлов, а там, где всё-таки оставался проход, он был завешён двумя сшитыми вместе плащ-палатками. Именно отсюда, приподняв плащ-палатку, Сабуров вслед за провожатыми воёл в котельную.
В котельной было дымно. Прямо на цементном полу горела железная самодельная печка. Труба была выведена наружу, через стену, но вставлена она была неплотно, и из всех колен её просачивался дым. Один боец сидел у печки на корточках, а пятеро или шестеро вповалку спали в углу на нарах, сооружённых из двух пружинных матрацев и нескольких дерматиновых сидений, снятых с разбитых машин.Когда Сабуров вошел, сидевший у огня боец вскочил, откозырял и спросил:
– Прикажете разбудить Конюкова, товарищ капитан?
– Разбудите.
– Товарищ старшина, товарищ старшина! – стал расталкивать Конюкова красноармеец.
Конюков, оправляя на ходу ремень, подбежал к Сабурову.
– Разрешите доложить! – гаркнул он, остановившись за три шага. – Гарнизон дома номер семь по Татарской улице находится в боевой готовности. Больных нет. Раненых двое. Особых происшествий нет. Докладывает старшина Конюков.
– Здравствуй, Конюков.
– Здравия желаю, – отчеканил Конюков и, отступив на шаг, опять вытянулся.
Несмотря на всю его дисциплинированность, было во внешности Конюкова что-то новое, чуть-чуть партизанское, что появляется у людей, долго сидящих в осаде, постоянно рискующих жизнью и отрезанных от остального мира. Ремень у Конюкова был по-прежнему затянут так, что не просунешь двух пальцев, но ушанка была надета залихватски набекрень, у пояса в треугольном чёрном футляре висел немецкий парабеллум, а на ногах красовались немецкие летные сапога с меховыми отворотами.
И по тому, как красноармеец спросил: «Прикажете разбудить Конюкова?» – не решаясь сам произвести это действие, и вообще по царившему в гарнизоне порядку Сабуров понял, что Конюков за эти дни поставил себя здесь как положено.
– Давно не был я у тебя, Конюков. Пришёл посмотреть, как живёте.
– Хорошо живём, товарищ капитан.
– Скажи, пусть скамейку к печке принесут – я замёрз, и садись – поговорим.
– Прикажете разбудить людей? – спросил Конюков.
– Зачем будить? Устали, наверное?
– Точно так, устали.
– Это все, что есть у тебя?
– Никак нет, не все. Половина на постах, половина спит. По очереди и воюем, если только атаки нет.
– А если атака?
– А если атака, все на постах, по расписанию. Антонов! – позвал Конюков.
– Да.
– Найди товарищу капитану скамеечку, – сказал Конюков. – Одна нога здесь, другая там.
Скамеечки не нашлось, вместо неё боец принёс два автомобильных сиденья и положил их немного поодаль от печки, а сам стал ворошить дрова.
– Вольно, Конюков, – сказал Сабуров. – Садись, – и сам сел к огню.
Конюков тоже сел, наискось от него, но, даже сидя на низкой автомобильной подушке, ухитрялся сохранять подтянутый вид.
– Значит, теперь один в осаде сидишь? – спросил Сабуров.
– Так точно. За командира роты остался, как убило его.
– Сколько сейчас у тебя людей?
– Пятнадцать человек, – сказал Конюков, – считая меня.
– А было, когда принял команду?
– Семнадцать было. Двое за вчера и сегодня убыли по причине смерти. Убиты, значит, – пояснил он своё даже ему самому показавшееся витиеватым официальное выражение.
– Как же ты войско своё расставил? – спросил Сабуров.
– Разрешите доложить. Значит, так. Днём у амбразур с пулемётами четверо лежат всё время. Двое в окопах по сторонам сидят, чтобы не обошли, чтобы с флангов наблюдать. Закопаны хорошо, и прямо из подвала туда ход идёт, чтобы головы не снесло, когда ползти будут. Вот дыра идёт, видите? Двое на первом этаже всё время дежурят: глядят вперед, чтобы не подошли. Закрыты, конечно, меньше, но защита устроена. Мы туда из танка башню сволокли, кирпичами обложили. Вчера убило Максимюка. Не знали?
– Кажется, знал.
– Такой рыжий, у меня в отделении был. Ну, вчера в него попало. А так – бог милует. Всё предназначено по порядку, товарищ капитан. Сами сможете убедиться.
– Посмотрю, – сказал Сабуров.
– А пока не хотите ли картошечки отведать? Как раз жарим её. Мороженая, но она ещё слаще.
– Откуда же у тебя картошка?
– Ночью вчера пробрались до того подполья, где женщина была с детьми, которых убило. Помните?
– Помню.
– Пробрались. Сам лично я пробирался. Там от взрыва разбросало. Полмешка набрал. Вы мороженую не кушаете?
– Нет, почему же? Ем, – сказал Сабуров.
– Сейчас мы всё сделаем, – сказал Конюков. – Антонов, поверни ещё раз картошку. Погоди, я сам.
Конюков встал и, вытащив из-за пояса широкий трофейный нож, стал поворачивать на сковороде картошку.
– У нас тут хозяйство, товарищ капитан. Я люблю, чтобы всему своё место было. Отведайте картошки, – предложил он, стаскивая с времянки сковородку и ставя её на пол. – Вот, пожалуйста, ножичек.
Сабуров взял нож и, обжигаясь, съел несколько кружков картошки.
Конюков, у которого на боку болталась немецкая обшитая войлоком фляга, хотел спросить у капитана, выпьет ли он, но дисциплина взяла верх: начальство само знает, когда пить, когда не пить.
– А ты чего не ешь? – спросил Сабуров.
– Отведайте ещё, потом и мы покушаем.
Сабуров отказался и подвинул сковородку Конюкову. Тот наскоро подцепил ножом немножко картошки и, ещё не дожевав, позвал дежурного:
– Буди бойцов. Ужин готовый.
Сабуров поднялся.
– Пока будут ужинать, сходим наверх.
– Есть, товарищ капитан. Вот сюда, пожалуйста.
Они вылезли наверх по обломку пожарной лестницы. Раньше она служила для того, чтобы взбираться на шестой или седьмой этаж, под небо, а теперь они поднялись всего на семь или восемь ступенек и оказались уже под небом, хотя на самом деле это был всего лишь первый этаж, едва поднимавшийся над уровнем земли.
Ночь была темная и морозная.
– Пригнитесь, товарищ капитан, к парапету, – сказал Конюков. – Тут нет-нет да и стеганёт.
Пригнувшись, они прошли шагов десять и за углом стены нашли первого из часовых. Он лежал между обломками, на которые наискось были положены два рельса, а сверх них несколько мешков с цементом.
– Сидоров, – шепотом позвал Конюков.
– Я.
– Что наблюдаешь?
– Ничего не наблюдаю.
– Замёрз?
– Пробирает.
– Терпи, скоро смена выйдет. Картошку жарить будешь. Ты сегодня за повара.
– Только бы до печки добраться, – сказал Сидоров. – А там я что хочешь испеку. Холодно!
– Ну, наблюдай, – распорядился Конюков. – Приказаний не будет, товарищ капитан?
– Не будет, – сказал Сабуров.
Они переползли ко второму наблюдателю, устроившемуся в поставленной между обломками стены пустой башне танка. Верхний люк башни сейчас был открыт, и наблюдатель стоял в ней так, что была видна одна его голова.
– Дюже ледяная башня, – сказал Конюков. – Мы уже в ней матрац положили, чтобы была возможность сидеть. А уж что зимой будет, в январе или феврале, – страсть, если холода ударят. Как уж тут сидеть? Прямо хоть водки двойной паек выдавай тому, который дежурный тут. – Конюков говорил об этой танковой башне так, словно она величина постоянная и ему со своими дежурными придётся сидеть именно в этой башне ещё и в январе и в феврале. – А весна придёт, солнышко пригреет, тогда, конечно, легче станет, – продолжал Конюков свою мысль. – Чего наблюдаешь, Гавриленко?
– Шуршало малость, – сказал Гавриленко шёпотом. – А сейчас тихо.
– Ну, смотри. Приказаний у вас не будет, товарищ капитан? – опять, как в прошлый раз, спросил Конюков у Сабурова, и тот, как и в прошлый раз, ответил:
– Нет, не будет.
Потом они осмотрели оба внешних поста по сторонам дома и вернулись в подвал.
Конюков сделал такое движение, словно искал кого-то глазами, но один из красноармейцев уже выскочил вперёд и отрапортовал:
– Товарищ капитан, взвод принимает пищу.
– Кушайте, – сказал Сабуров. – Принимайте пищу. Значит, сейчас пойдут сменять? – обратился он к Конюкову.
– Так точно.
Они отошли к освободившимся теперь тюфякам, присели на них и стали говорить на разные интересовавшие Сабурова темы – о том, сколько у Конюкова патронов и где они хранятся, в разных местах или все вместе, на сколько хватит продовольствия в случае, если бы двое или трое суток не удавалось ничего подносить по ночам, – как вдруг сверху раздались один за другим три выстрела.
– По местам! – закричал Конюков, вскакивая. – Сидоров предупреждение делает, – обратился он к Сабурову. – Как, товарищ капитан, наверх со мной пойдёте или здесь будете?
– Наверх пойду.
Выбравшись наверх, они прилегли вместе с выскочившими красноармейцами за бруствер, сложенный из кирпича и мешков с цементом.
Ночная атака продолжалась около часа. Немцы небольшими группами, с разных сторон пытаясь подобраться к дому, осыпали обломки стен автоматными очередями. Но в конце концов, потеряв несколько человек, отступили, и все опять затихло.
Сабуров спустился в подвал и отдал Конюкову несколько распоряжений на будущее. Уже начинало светать. Решив все-таки добраться до батальона, Сабуров вышел вместе с Петей, но едва кончилась стена и они поползли по открытому месту, как перед ними стали ложиться сплошные пулемётные очереди, и им ничего не оставалось, как отойти обратно за стену.
– Придётся уж вам день у меня пожить, товарищ капитан, – сказал вышедший проводить их Конюков. – Раз засекли, теперь будут сыпать до самой ночи. Значит, вам такая судьба сегодня вышла.
Сабуров не упорствовал. Он и сам понимал, что Конюков прав. За день он подробно осмотрел позиции Конюкова и распорядился, чтобы перетащили в более удобное место один из пулемётов. Остальное было в порядке. Несколько раз он поднимался наверх, на первый этаж, и наблюдал за немцами. В этот день они вели себя сравнительно тихо, по крайней мере здесь, против конюковского дома, и только в конце дня, в четвёртом часу, сразу начало бить несколько тяжёлых миномётов и по дому и через него – туда, где были расположены остальные роты.
Когда после этого немцы тремя группами перешли в атаку на командный пункт и правофланговую первую роту, то сразу выяснились выгоды местоположения конюковского дома: немецкие солдаты в горячке, не прячась в ходы сообщения, выскакивали на закрытое со стороны батальона, но открытое отсюда место, и тогда Конюков, сам лежавший за пулемётом, с остервенением строчил по ним, и проскочившие между развалинами немцы падали на снег.
Забыв о субординации, Конюков несколько раз поворачивал разгорячённое лицо к Сабурову и хвастливо подмигивал.
Ровно в четыре часа (Сабуров хорошо запомнил время, потому что как раз посмотрел на часы) немцы, судя по звукам боя, прорвались к штабу батальона. После минутной угрожающей паузы там сразу раздалось пять или шесть гранатных разрывов, потом ещё два и еще пять или шесть. Сабурова охватило щемящее чувство тревоги, смешанное с неопределённым предчувствием горя. В первый раз за всё время в Сталинграде он подумал, что у него не в порядке нервы. Отстранив Конюкова, он сам лёг за пулемёт. Это немного привело его в себя, но тревога не исчезла, хотя, судя по тому, что гранатные разрывы прекратились и немцы отползали назад, атака была отбита.
Через полчаса снова было тихо, и только редкие мины, перелетая через дом, шлёпались позади.
В начале шестого Сабуров откинул плащ-палатку и выглянул за порог. Уже начинало темнеть.
– Пора!
– Разрешите доложить, товарищ капитан, – обратился Конюков. – Имейте терпение. Обождите ещё десять минут.
– Ладно, – согласился Сабуров, – обожду… Да, – вспомнил он, – орден, что тебе вышел, в следующий раз приду – принесу. Специально в дивизию пошлю за ним.– Вот спасибо, – сказал Конюков, – премного буду вам благодарен.
– Рад ордену? – спросил Сабуров.
– А кто же ему не рад? Ему только бессмысленный человек не рад. А я свою гордость имею. Алексей Иванович, – Конюков впервые так обратился к Сабурову, – после войны, может, и встретимся где. Увидите меня и скажете: «Вон Конюков идёт». А может, и женюсь я. Я ведь вдовый… Может, закурите, Алексей Иванович? – спросил он, доставая жестяную коробочку с махоркой.
Видимо, он так вольно обращался сейчас к комбату потому, что у них впервые зашёл разговор о том, что будет после войны, когда он станет опять штатским человеком и именно так – Алексеем Ивановичем – назовёт Сабурова, если встретит его.
– А может, медаль выйдет нам, как за Шипку, – сказал Конюков, когда они закурили. – За то, что мы тут сидели, а, Алексей Иванович?
– Всё может быть.
– На Шипке всё спокойно, – сказал Конюков, прислушиваясь к наступившей тишине.
В ту минуту, когда Сабуров услышал сзади, в батальоне, далекие взрывы гранат и когда его душу охватило щемящее предчувствие, которое он заглушил, но преодолеть не мог, именно в эту минуту по стечению обстоятельств произошло то самое несчастье, которого он мог бояться.
Раздосадованные несколькими неудачными атаками, немцы решили взять быка за рога и, скопившись между развалинами, бросились прямо к командному пункту батальона. Перед этим была та подозрительная минута тишины, которую для себя отметил Сабуров.
Когда немцы выскочили, на командном пункте были только Масленников, пришедший сюда из роты, чтобы позвонить командиру полка, двое дежурных в пулемётном гнезде над входом в блиндаж и двое связистов, сидевших рядом в своем блиндаже. Одному из них как раз в этот момент Аня, разрезав рукав, бинтовала раненую руку.
Когда появились немцы, пулемётчики сделали секундную паузу – у них на миг перекосило ленту, и несколько немцев перескочили то мёртвое пространство, на котором пулемёт в следующую секунду положил остальных. Те, которые проскочили, залегли за камни совсем рядом с блиндажом, несколько гранат полетело в окоп и в ходы сообщения.
В первую секунду Аня ничего не поняла: она только услышала взрывы и увидела, как стоявший перед ней связист, которому она бинтовала руку, вдруг рванулся от неё, волоча за собой разматывающийся бинт, и со всего маху упал на спину. Аня наклонилась к нему, в это время второй связист грубо толкнул её, так, что она упала на дно окопа, а когда подняла голову, то увидела, что связист схватил автомат и, поднявшись над окопом, куда-то стреляет.
Упав, Аня больно ударилась лицом о что-то жёсткое – это был лежавший на дне окопа автомат убитого связиста. Она взяла автомат, положила его на бруствер окопа и, поднявшись так же, как второй связист, стала стрелять, не видя еще, куда она стреляет. Потом она увидела, как слева, из блиндажа, выскочил Масленников, пригнулся и, как мальчишка (она почему-то именно так это запомнила), одну за другой, вырывая их из-за пояса, бросил четыре маленькие гранаты.
Потом опять затрещал пулемёт, кто-то крикнул на незнакомом языке, спереди на них что-то полетело, связист пригнулся в окопе, она сделала то же самое, а наверху раздались взрывы.
Связист опять поднялся и начал стрелять. Аня, нажав на гашетку, почувствовала, что стрелять дальше нельзя, так как первыми же очередями она расстреляла весь диск и теперь там не было патронов. Она нагнулась и стала смотреть, не лежит ли где-нибудь в окопе другой диск. Диск действительно лежал в двух шагах от неё – в холщовом мешочке, на поясе у убитого связиста. Она быстро пробежала по окопу и, наклонившись, отстегнула диск. Ещё раз оглянувшись, она увидела, как Масленников опять приподнялся над окопом и, что-то крича, снова бросил гранату. Она подумала про себя, какой он храбрый, и, отстегнув диск, пошла обратно – туда, где у неё лежал автомат. А когда она нагнулась, чтобы поднять автомат, что-то пролетело над её головой и упало в окоп. Она увидела, что между ней и связистом, который стрелял из автомата, в окопе, как волчок, крутится граната. Связист бросил автомат и упал на дно окопа.
Аня, совсем почему-то не подумав о себе, испугалась – сейчас эта граната убьёт связиста, и вспомнила, как кто-то ей говорил, что гранату можно успеть выбросить обратно. Она схватила гранату и вышвырнула её из окопа. Граната рванулась уже на бруствере, и Аня, ничего не помня, без сознания упала на дно окопа.
В горячке боя Масленников не сразу заметил всё происшедшее. Он с ожесточением бросал в немцев гранаты, которые заранее лежали в козырьке окопа, у самого входа в блиндаж. Он, наверное, бросил их штук пятнадцать, одну за другой, пока наконец в первой роте, услышав звуки боя, не догадались, что на командном пункте неблагополучно, и не отправили во фланг немцам автоматчиков, которые сравнительно быстро перестреляли из-за укрытия нескольких прорвавшихся и залегших на открытом месте немцев, а остальных заставили отступить.
Когда Масленников после этого спустился в окоп, он увидел Аню, лежавшую между двумя мёртвыми связистами, – двумя, потому что того, кто бросился ничком, когда упала граната, тоже убило. Аня лежала неподвижно, неловко прижавшись щекой к краю окопа. Масленников нагнулся над ней, потом встал на колени и, вытащив из кармана платок, вытер с её лица кровь. Кровь была от маленького осколка, поцарапавшего лоб у самых волос. Масленников несколько раз назвал Аню по имени, но она не отвечала, хотя слабо дышала. Её шинель и гимнастерка были порваны в двух местах – на плече и на груди. Гранату рвануло в одну сторону – в ту, где лежал бросившийся ничком связист, и он был весь изорван осколками. А в Аню попали этот маленький осколочек в лоб и два в грудь и плечо.
Мелкий снег падал в окоп на лицо Ани, на её шинель, на обнажённую голову Масленникова, который, наклонившись над Аней, скинул с себя ушанку. Он всё еще стоял на коленях и неустанно, почти беззвучно продолжал повторять ее имя, и в сердце у него была невообразимая тоска. Так он стоял, может быть, целую минуту, а потом, всё еще не зная, что делать, но подчиняясь инстинктивной душевной потребности, поднял Аню на руки и понёс – голова её беспомощно свесилась, испугав его этим безвольным движением. Он понёс её по окопу, внёс в блиндаж и положил на свою койку, на ту самую, где она, усталая, спала эту ночь. Только сейчас он увидел, что через плечо у неё по-прежнему висит большая санитарная сумка, про которую Ванин вчера спрашивал, неужели это всё её имущество, и Аня сказала, что да, всё. Он приподнял ее голову, снял сумку и положил под койку. Потом, отступив спиной и все еще продолжая смотреть на Аню, взял телефонную трубку и позвонил в полк начальнику штаба, что у него есть убитые и раненые, а фельдшер сама тяжело ранена и чтобы скорей прислали врача или фельдшера. Ему обещали. Он повесил трубку и вышел из блиндажа отдать распоряжение на случай повторения атаки. Но немцы пока молчали. Масленников вернулся в блиндаж, сел на койку рядом с Аней и, посмотрев на неё, заметил, что струйка крови из ранки на лбу опять потекла вниз по щеке. Он опять вынул платок и стёр кровь.
Лицо Ани было очень бледно и спокойно. Если бы не эта ранка на лбу и не тёмные пятна на гимнастёрке, можно было бы подумать, что она спит. Это спокойствие и незаметность ран пугали Масленникова, который много раз видел кровоточащие, страшные на вид раны, после которых люди оставались живы, и знал, как часто незаметная рана, наоборот, делает человека мёртвым. Он сидел и, как будто этим можно было помочь, вытирал набегавшие на лоб Ани капли крови и думал о том, как придёт Сабуров и что он ему скажет. Потом он вспомнил о лежавшем у него в чемодане присланном перед седьмым ноября наркомовском подарке – там было несколько плиток шоколада, печенье и сгущённое молоко, – он всё это не трогал потому, что думал подарить, когда у Сабурова и Ани будет свадьба. У него мелькнула мысль: «А может быть, всё это пройдёт, всё будет хорошо». Он ещё раз послушал, как Аня дышит. Она почти не дышала. Тогда он понял, что она, наверное, умрёт, может быть, даже до прихода врача. Это молчание наедине с ней было таким тягостным, что он, вспомнив о немцах, пожалел, что они не идут ещё раз в атаку и он не может, забыв обо всем, выскочить отсюда с автоматом в руках. Но немцы, как нарочно, вели себя тихо, и это обозлило его. А кровь все набегала каплями на лоб Ани, и он вытирал их, пока не заметил, что платок промок насквозь. Он полез под койку к себе в чемодан, нашёл чистый платок и, поднимаясь с колен, увидел вошедшего в блиндаж врача.
– Где раненые? – щурясь, спросил врач.
– Вот, – указал Масленников.
– А, Клименко, – и движением, которое удивило Масленникова своим профессиональным спокойствием, врач поддернул рукав над часами и взял руку Ани, слушая пульс. Потом, расстегнув у Ани пояс и разрезав гимнастрку, осмотрел раны. Рана на груди заставила его поморщиться. Он наскоро перевязал её и, посмотрев на Масленникова близорукими, сощуренными глазами, сказал: – Надо немедленно эвакуировать – и на стол!
– Что? – спросил Масленников. – Ну что?
Но врач ничего не ответил и позвал в блиндаж санитаров.
– Больше раненых нет? – обернулся он к Масленникову.
– Нет. Только убитые.
– А вы?
– Что я?
– Да голова-то.
Масленников потрогал голову, и когда отнял руку, ладонь была красная и липкая.
– Это пустяки, – сказал он, не храбрясь, а потому, что действительно не чувствовал никакой боли.
– Ну-ка, ну-ка… – Врач вынул из кармана пузырёк со спиртом, смочил вату и протёр висок и лоб Масленникова.
– Да, действительно пустяк. Санинструктор есть в батальоне?
– Где-то должен быть.
– Пусть перевяжет, а то загрязните.
Санитары за это время уже переложили Аню с койки на холщовые носилки и, дожидаясь врача, поставили их на пол. То, что её положили на пол, Масленникову показалось грубым и обидным, хотя он десятки раз до этого видел, как раненых клали на пол или просто на землю.
– Всё, – сказал врач. – Пошли.
Когда санитары подняли носилки, одна рука Ани беспомощно свесилась. Санитар поправил её, положив на носилки.
Масленников вышел вслед за врачом, но увидел только спину шедшего сзади санитара.
Он ещё продолжал стоять в остолбенении и смотреть вслед ушедшим, когда где-то близко опять застучали автоматы. Он почти с облегчением подумал, что вот снова началось, вылез из окопа и, перебежав в следующий, спрыгнул к пулемётчикам, уже стрелявшим по немцам».
Продолжение повести в следующей публикации.