Сижу у огромной нерусской печки с таким же солидным подом, в котором полыхает огонь. На эдакой печи никакой Иванушка-дурачок не прокатится - уж больно она монументальна да и совершенно не игрушечна. Не белена. Она благородного дымчатого цвета столетий.
Столетий - совсем не преувеличение, потому что кухня эта строилась еще дедом старухи колдующей у печи. Невысокая, худощавая женщина со слегка тронутым жаром пергаментным лицом. В профиль - точь-точь вековая горная орлица. Бабушка не знает никаких языков, кроме грузинского. Да и то какого-то древнего наречия. С её одобрения мне разрешается тихонько сидеть возле стены и учиться готовить хлеб. Этот хлеб и есть лаваш.
Его пекут не каждый день - потому что в углу стоит просторное деревянное корыто под льняным полотенцем - и в этом корыте подходит изрядная доля теста. Хлеб принято готовить впрок: его дают и тем кто уходит из дома в дорогу или на пастбище, и тем, кто приходит в дом - гостем. Хлеб, сулугуни и вино - первое что поставят на стол каждому переступившему порог.
Старуха отрывает куски теста размером с две пригоршни и раскатывает на подпыленном мукой грубом деревянном столе. Каталка для теста тонкая - длиной больше метра. Я удивляюсь - к чему такая безразмерная скалка? Катанул туда-сюда и сажай хлеб в печь. А то и совсем - вымесил колобок - и все дела.
Но тут меня ожидает первое чудо: женщина раскатывает тесто до толщины шелковой ткани. Возможно, мне только так кажется - но тесто реально становится податливым как шелк. Бабушка приподнимает неровный круг около метра в диаметре на скалке и под собственным весом это гладкое и мягкое полотнище колышется как настоящая материя.
Никогда не думала, что тесто может обладать подобной пластичностью. Ни одного разрыва, ни одной складочки. Такая ловкость рук у древней старухи, которая, говорят, родилась еще до свержения русского царя.
Между тем, блин смазывается тонким слоем топлёного масла, в которое добавлена какая-то горная специя. Бабушка сама собирает травку в знакомых с детства местах. Сушит. И держит в глиняном бочонке. Теперь происходит для меня невероятное: с таким усердием раскатанное почти кисейное великолепие складывается в многослойную неширокую полосу, а затем обворачивается вокруг руки - получается что-то типа чаши. Теперь хозяйка начиняет заготовку своеобразным кремом: мукой, хорошо растертой с домашним маслом. Верх сосуда защипывается - сплюскивается её сухими кулачками - и приобретает наконец знакомую форму лаваша. В то отделение печи, откуда угли и зола перекочевали к отрытому огню, на подметенные от пепла раскаленные кирпичи отправляются на настоящей деревянной лопате немного расстоявшиеся лепешки.
Сухие, слегка поддымленные с мелкими, иногда крупным веснушками и родимыми пятнышками, лепешки складываются в плетеную невысокую корзинку.
Старуха то ли молится, то ли что-то бубнит сама себе на своем допотопном наречии.
Постепенно до меня доходит звук мужского многоголосья. То ли его вызвала бабушка своим шептанием, то ли дурманящий запах хлеба заставил домашних подтягиваться к кухне.
Лепешки, как ни в чем не бывало, уже аппетитно крошатся в руках вечеряющих людей.
А я думаю: столько труда - ради какого-то обычного куска хлеба. Такая мастерски тонкая работа: кто и когда придумал, что хлеб это не каравай, не буханка - это целое произведение искусства. К которому относятся здесь в Грузии, между тем, как и везде в мире: самое непритязательное, что могут подать к столу.
Теперь много говорят о сакральности разных вещей вокруг человека: в семерку самых удивительных я бы отнесла грузинский хлеб. Что хотели передать своим потомкам древние горцы, придумав такую мудреную технологию - мы уже вряд ли узнаем.