Наше родство

               

 Рождаясь, человек связан пуповиной с матерью, а через неё – с кругом других людей, о существовании которых до поры до времени не знает и не подозревает. Тем не менее, отношения родства постепенно становятся важной частью жизни ребёнка. Не помню когда, но слова «дедушка», «бабушка», «дядя», «тётя» и другие, объединённые понятием «родные», стали для меня не пустым звуком. Они приобрели своё лицо, голос, привычки, стали узнаваемы, даже на фотографии. Встречи с родными были редки, поэтому я ждал их с нетерпением, как ждут  наступления праздника. И они действительно становились праздником, да ещё каким.
 Особенно бурно у нас протекали поездки в отпуск к маминым родителям, в Харьковскую область. Село Коробочкино – конечная цель нашего маршрута – запомнилось с первого раза неохватным простором полей и деревянным мостом через речку Таганку, довольно невзрачную и  неглубокую. Нас встречали с распростёртыми объятиями, хлебосольно, насколько это позволяло послевоенное время. Впрочем, может быть, как раз поэтому наше пребывание в гостях превращалось в шумное застолье. Поскольку отпуск по случаю нашего появления в Коробочкино никому из родных не давали, стол накрывали только в обед  и вечером. В обед ели наскоро, а вечером собиралась шумная компания. Разговоры односельчан, прошедших войну и немецкую оккупацию, часто затягивались до ночи. Иногда они сопровождались песнями,  которые  коробчане «играли» с большим чувством. Как оказалось, Коробочкино было когда-то казачьим поселением. Но при царе Николае І станичников переселили на Северный Кавказ, для укрепления пограничной линии.
 По словам матери, прадеда её отца за отказ покинуть станицу высекли розгами и лишили казачьего звания. Но Коробочкино всё равно сохранило память о своём прошлом. Главная улица села была настолько широкой, что по ней в ряд могли проехать, не касаясь друг друга, десять всадников, а то и больше. Улица по-прежнему называлась Красной, то есть красивой. Такую же широкую улицу и с таким же названием я увидел позже на Северном Кавказе, в станице Преградная, откуда родом моя жена. Что касается Коробочкино, то здесь и нравы остались казачьими. Не дай бог парню с одного конца села начать ухаживать за девушкой с другого конца села. Обязательно в ход шли кулаки, так что мирить драчунов приходилось их отцам, которые в молодые годы выясняли отношения точно так же. Коробчане умели и выпить. Приехав  в село впервые, я наблюдал, как спиртное пьют, наливая чуть ли не доверху гранёные стаканы, и это не забылось – очевидно, потому, что в дальнейшем на стол ставили уже посуду куда меньшего калибра.
Родители моей матери (Фёдор и Евдокия Митякины) были на селе приметной парой. Дед отличался богатырской статью и силой, бабушка – красотой и выносливостью. Когда выходили убирать хлеб, а косили его ещё в начале коллективизации вручную, дед всегда шёл впереди. А поскольку у него был самый большой замах рук, вязать за ним колосья в снопы ставили только бабушку. «Иди, убирай за своим чёртом, - кричали ей бабы, - а то нам за ним не поспеть». И бабушка  –   маленького росточка, но гибкая, вёрткая – успевала. Такой она оставалась и в старости.
 Дедушка был из многодетной семьи. У его отца Ивана Кузьмича было семеро детей: четыре сына и три дочери. Как сложилась их судьба, в точности не знаю. Известно только, что старший сын Леонтий жил в Харькове, сапожничал. Единственный из Митякиных, он стал революционером, побывал в царской ссылке. Роман Иванович умер в возрасте двадцати лет от туберкулёза. Василий крестьянствовал, оставил многочисленное потомство (у него родилось четверо детей). Что касается сестёр дедушки Феди, то они повыходили замуж, жили в Коробочкино. Никто из Митякиных, оставшихся в селе, при царе не разбогател. И только когда после революции начался НЭП (новая экономическая политика), единственный из братьев – Фёдор Иванович – сделал попытку вырваться из бедноты, стать зажиточным крестьянином.
 Со слов матери, дедушка трудился не покладая рук. Вставал затемно, наскоро перекусывал и отправлялся в поле. Возвращался, когда уже снова темнело. К началу коллективизации у деда было две лошади и столько же коров, не считая свиней, кур и прочей живности.  Если приплюсовать к ним дом со всей его утварью и  хлев, то можно  на сегодняшний день оценить это добро достаточно дорого. Но если учесть количество членов семьи – шесть человек, то это не такое уж богатство. Однако и его могло хватить, чтобы деда раскулачить. Кто-то из «доброхотов» сообщил в районный центр, что Фёдор Митякин – «кулак» и живёт в доме под железной крышей.  Прибывший из Чугуева проверяющий искал как раз этот ориентир. Но когда ему показали дедов дом, крытый не железом, а соломой, проверяющий повернулся и, ни слова не сказав, уехал.
 Бабушка (урождённая Елецкая) познакомилась с будущим мужем, когда он уже вернулся с Первой мировой войны. Сразу создать семью им помешала Гражданская война, захватившая Украину. Коробочкино терроризировали хорошо вооружённые банды анархистов и всякого рода проходимцев. Власть в селе менялась чуть ли не ежедневно. Как это происходило, наглядно показано в кинокомедии «Свадьба в Малиновке». Но если  в кино хлопцы «пана-атамана Грыцька Таврического» выглядят безобидными пьянчужками, то в жизни они были настоящими грабителями, которые, если что, пускали кровь.
 Ставшее знаменитым благодаря этому кинофильму село находится, кстати, недалеко от Коробочкино. Во время Великой Отечественной войны немцы превратили его в сильно укрепленный опорный пункт. В августе 1943 года советские войска безуспешно пытались его штурмовать  лобовой атакой, понесли большие потери. И только после того, как коробчане оврагами вывели наш стрелковый батальон в тыл к немцам, Малиновка была взята.               
 Будучи глубоко верующей, бабушка терпеливо выносила все тяготы, выпавшие на её долю. В двадцатые годы  это ежедневный, изматывающий труд по хозяйству, семейные заботы, которых становилось всё больше и больше в связи с рождением четырёх детей. Потом – коллективизация и голод 1932-1933 гг., сегодня на Украине именуемый «голодомором». От бабушки я ничего о голоде не слышал, но со слов матери, которой было в то время восемь лет, всё же представляю, какая это была трагедия.               
 Выживал каждый как мог. Митякины спаслись тем, что имели на чердаке некоторые запасы зерна, разных семян, даже двух- и трёхлетней давности. По рассказу матери, её бабушка время от времени лазила на чердак и пополняла свои запасы. В голод из них варили жиденькую похлёбку, весной в дополнение – кисели на травах. Те, у кого было что менять, ехали в Харьков на базар. Так оказался на базаре и мой дед. Из сундука с приданым, который стоял в доме, бабушка однажды извлекла несколько царских  золотых рублей. Дед собирался обменять их на хлеб и ещё что-нибудь съестное. Но его, якобы для обмена, заманили в воровскую хату и едва не убили. Спасло только то, что дед был левша и ударил первым, причём не с той руки, как ожидали. Ударил так, что сбил с ног сразу двух человек. И когда, выбив плечом дверь, очутился на улице, его никто не преследовал.
В 1934 году деда осудили на два года за «антисоветскую» пропаганду. В кругу таких же как он работяг-колхозников дед позволил себе нелестно отозваться о районных властях, которые гнули «не ту линию». Как потом оказалось, дед был прав. Но его к тому времени уже отправили на север валить лес. Во время дознания следователь, одержимый идеей раскрыть «заговор», пытался добиться от деда признательных показаний. Его несколько раз избивали, но он так и не подписал протокол. Все сокамерники, кто это сделал, так и исчезли бесследно в ГУЛАГЕ. А дед вернулся и даже пережил «большой террор» 1937-1938 гг.
 Вообще, репрессии Коробочкино почти не коснулись. Может быть, поэтому во время войны немцы, формируя в селе оккупационную власть, испытывали нехватку кадров. Дед с его биографией подходил по всем статьям, и ему предложили должность старосты. Но он под благовидным предлогом отказался. Сдуру на это место вызвался мужик, которым двигала не обида на Советы, а ущемлённое самолюбие. Его жена в колхозе до войны была бригадиром, орденоносцем. Муж завидовал жене, её славе, а тут подвернулась возможность самому «покомандовать». Хотя он и не выслуживался и нрава был незлого, но за свою инициативу поплатился. Как только наши вернулись, старосту арестовали и вскоре по приговору суда расстреляли.
Послевоенное время, которое я застал, принято называть сложным, да таким оно и было. В разговорах только и слышно было, кто кого похоронил, кто пропал в плену, кто нашёлся. Очень больным вопросом оставалось жильё. На Украине в войну шли жестокие бои, много городов и сёл было разрушено. Пришлось заново отстраиваться и Митякиным, дом которых немцы при отступлении в 1943 году сожгли. Погорельцам помогали всем миром, и я сам был свидетелем, как за один день возводились стены «мазанки» из саманного кирпича. Война сплотила людей, проявления чувств сострадания довелось  наблюдать в те годы очень часто.  Несмотря на своё малолетство, я каким-то чудом понимал, как это важно и необходимо.
 У родителей моей матери, как я уже упоминал, было четверо детей. Со своими двумя дядьями и тёткой я быстро нашёл общий язык, а с дядей Мишей даже сдружился. После возвращения из Германии, куда был угнан на работу, дядя Миша шоферил и нередко брал меня в поездки на своей  «трёхтонке». Это был неординарный человек, быстрый в движениях, сметливый, озорной. О таких говорят: и в огне не горит, и в воде не тонет. Если бы о его приключениях в Германии рассказать подробно, получилась бы занимательная книга. Здесь и работа в хозяйстве у одного довольно вредного немецкого  бауэра, получившего от дяди Миши за оскорбление по зубам, и помощь продуктами советским военнопленным, и два концлагеря, один из которых печально известный Аушвиц (Освенцим). Нигде дядя Миша долго не задерживался, отовсюду уходил, проявляя завидную смекалку и изворотливость. Недаром его любимой поговоркой было: хитрый мудрому в картуз наклал.
Уже через много лет, будучи отставлен от машины, дядя Миша устроился работать на ХТЗ (Харьковский тракторный завод) водителем электрокара. О его проделках слагались легенды, и когда он уходил на  пенсию, начальник цеха в шутку сказал: «Наконец-то мы провожаем Михаила Фёдоровича на заслуженный отдых. Если бы он ещё немножко у нас задержался, ХТЗ был бы полностью разорён». Вспоминая теперь этот эпизод, я горько усмехаюсь. Ведь то, что позволяли себе дядя Миша и такие, как он при Брежневе, просто детские шалости в сравнении с «законным» разграблением завода, которому подвергли его вороватые украинские «реформаторы» после майдана 2014 года.
 Жизнь остальных маминых близких родственников не столь богата на события, хотя по-своему интересна и показательна. Дядя Ваня после того, как пять лет после войны отслужил в армии, уехал в районный центр Чугуев. До выхода на пенсию работал на предприятии инженером, двое его детей получили высшее образование. У дочери Валентины родилось двое детей. Сын Юрий стал офицером и служил на Камчатке, дослужился до полковника Ракетных войск. Тётя Мария, мамина младшая сестра, вышла в Коробочкино замуж, работала в совхозе. Нажила с мужем троих сыновей: Виктора, Василия и Александра, которые разлетелись кто куда. Дяди Мишины дети, Зина и Анатолий, трудились в Харькове. Самая младшая дочь, Валя, осталась в Коробочкино, завела с мужем фермерское хозяйство. До сих пор связь с ними не прерывается, хотя родителей давно нет в живых.
 Упомяну ещё об одном родственнике – мамином прадеде, имени которого даже не знаю. О нём несколько раз рассказывала мама, когда речь заходила об истории их семьи. С её слов, этот прадед по отцовской линии был очень набожным человеком. Он пешком отправился в Афонский монастырь в Греции, где принял постриг. Будучи старшим сыном в семье, он специально пришёл в Коробочкино, чтобы разделить землю между племянниками после смерти брата. А после вернулся в Афон, где его следы потерялись. Эта история стала украшением семьи, и моя мама унаследовала какие-то её родовые, идущие из древности, черты. Показателен такой факт. Когда в ноябре 1945 года мама с папой приехали в Коробочкино жениться, решено было, по настоянию бабушки Дуни, обряд бракосочетания в сельсовете дополнить венчанием в церкви. Мама уговорила  отца, хотя он был и офицером, и партийным. Свою веру в бога мама не афишировала и мне не навязывала. Я сам к ней пришёл спустя много лет.