Хотя по линии дедушки и бабушки родственники проживали не только в Москве, но и в Подмосковье, их всех условно можно отнести к «московской группе». Во-первых, это одна кровь, во-вторых, один и тот же регион. Поддерживать в его рамках родственные связи не составляло труда, что и наблюдалось при жизни старшего поколения. Его продолжатели во втором и третьем коленах уже мало что знают друг о друге. Каждая ветвь живёт своей собственной жизнью, занятая текущими проблемами и интересами.
Мои сведения о «московской группе» не столь обширны, как хотелось бы. Ближайшим по месту расположения родственником дедушки был двоюродный брат Никита, живший в Детчино. Я застал его уже на пенсии, и мои впечатления о нём ограничиваются двумя-тремя посещениями. Дедушка Никита был приветливым, понимающим и любящим природу человеком. Он занимался пчёлами и садом. В огороде его дома росло огромное количество кустов крыжовника. С каждого он собирал по ведру, варил из крыжовника варенье и потчевал им родных и близких. Часть урожая дедушка Никита раздаривал соседям.
Каждый наш приезд был для дедушки Никиты событием. Мой отец перед войной жил у него, заканчивая десятилетку. И теперь, по прошествии стольких лет, двоюродный дядя проявлял трогательную заботу о своём племяннике. Когда отец осиротел, дедушка Никита в письме предложил ему построиться в Детчино. Причём от отца требовалось только купить и прислать вагон леса, остальное дедушка Никита брал на себя. К сожалению, этот проект остался только на бумаге.
Ещё одна колоритная фигура, уже по линии бабушки Лизы, имелась в Боровске. Здесь жил её родный брат, Николай Савин. До революции он служил в лейб-гвардии, куда отбирали призывников не менее ста восьмидесяти сантиметров роста и приятной наружности. В 1913 г. он в составе охраны сопровождал российскую государственную делегацию в Сербию. Во время пребывания там в него без памяти влюбилась знатная и богатая сербка. Она умоляла его остаться, обещая безбедную жизнь. Но дедушка Коля на это не решился. Уже после революции у него был роман с монашкой, которая из-за любимого убежала из монастыря. Правда, их совместная жизнь не сложилась.
Бабушкин брат был необыкновенно сильным. Он работал мельником. И на спор затаскивал на второй этаж, держа зубами, мешок муки. Когда надо, умел постоять за себя, и горе тем, кто попадался ему под руку. Однажды дедушка Коля с женой ехал на тарантасе по мосту через Плотву и услыхал, как проходившие мимо мужики-литовцы отпустили по её адресу какую-то плоскую шутку. Мельник немедленно остановился и всех четырёх обидчиков, одного за другим, покидал через перила моста в речку. Я застал его уже в возрасте и прекрасно помню клеймо, выжженное у него на запястье левой руки. Там было написано: «Этой рукой бить воспрещается». Как рассказал мне сам дедушка Коля, ещё при царе, во время кулачного боя «стенка на стенку», он этой рукой убил человека. Наверное, и мой отец, и его младший брат, тоже Николай, силой пошли в свою родню. В какой-то мере унаследовал эти качества и я.
Собственно московская ветвь нашего родственного древа была представлена братом отца Николаем (1928) и двумя его тётками: Маней и Саней. С дядей Колей, пока он был жив, мы встречались довольно часто. Бывали у него и в Переделкино, и в Реутово, когда он там получил двухкомнатную квартиру. Дядя Коля тоже приезжал к нам в гости, как-то раз мы вместе побывали в Коробочкино.
Несколько слов о дедушкиных сёстрах. Уехав из Шершено, обе стали москвичками, но судьбы у них сложились по-разному. Саня вышла замуж, но детей у неё не было. Во всяком случае, я о них ничего не слышал. У Мани же выросли сын Анатолий и дочка, её звали Шура. Бывая в Москве, мы неизменно посещали бабушку Маню. Как и её старший брат Павел Ефимович, она была добрейшей души человек. Видимо, это наследственная черта всех Сурниных.
Тесно мы общались и с бабушкой Олей, родной сестрой Елизаветы Лазаревны. Бабушка Оля обладала бесподобным чувством юмора. Любое застолье с её участием непременно сопровождалось гомерическим хохотом. Она и меня любила поддеть, подшучивая над дедушкой Пашей. В памяти сохранилась такая картина. Я на руках у матери. К нам приближается бабушка Оля и, вытянув губы в трубочку, с выражением произносит по слогам: «Твой дед пер-дун!». Мой ответный негодующий вопль вызывает у присутствующих неподдельный интерес. А попытка вцепиться в волосы обидчицы дедушки - бурю восторга.
Не менее острым на язык был и муж бабушки Оли, дядя Петя. Он работал старшим официантом в ресторане «Метрополь», и вся сервировка столов по случаю каких-либо важных мероприятий была на нём. Как специалиста высшего класса в своём деле, дядю Петю приглашали в Кремль сервировать столы на правительственные банкеты с участием иностранных делегаций. Я с интересом слушал его рассказы по этому поводу, а моего пятилетнего брата он сразил фразой, не забытой по сей день. Выходя с братом на улицу погулять, дядя Петя сразу ему предложил: «Ну что, пошли резать котам хвосты?». Представив, как это будет происходить, брат нашёл в себе силы отказаться. Остальные московские родственники дедушки Паши и бабушки Лизы присутствовали где-то на периферии нашего внимания. Встречи с ними были единичны и не отложились в памяти, хотя кое-что можно было бы в её недрах наскрести. Так всегда бывает, когда выбор большой и не знаешь, с какого конца начать. Во всяком случае, с социологической точки зрения можно сказать, что наша родня в Москве не потерялась. Многие её представители сделали, по советским меркам, успешную карьеру. Учитывая многочисленность московской родственной группы, нелишне будет отметить и такой факт: ни в тридцатые, ни в сороковые годы среди наших родственников в столице не было ни одного репрессированного. Кто-то может это назвать случайностью, я же думаю по-другому. Репрессии в Москве зацепили, главным образом, высшие слои общества, так называемую элиту. Наши близкие в неё не входили, и это хорошо.