Лист опал. Но дотлевает его золото на земле. И так это хорошо под теплым чернильным небом октября! Идешь и испытываешь приятное беспокойство: откуда этот брезжущий золотистый цвет? Приглядишься: влажные темные заборы, потемневшие лики стволов, притихшие смирные ветви – ничего! Отвлечешься – снова мерцает золотом. А духовное зрение позолотит им заборы, избы, стволы, небо. Золотится ствол березы, и в небе – тень золота!
Услышал долгожданное повторяющееся «свете-свете-свет, свете-свете-свет…» синицы. Остановился, посмотрел на нее, усевшуюся на проводах. Какие непередаваемые ничем нашим, человечьим, звуки! Истончившееся «ц», уходящее в бесконечность, пение богемского хрусталя под нежнейшим пальчиком, звон росы на бутоне лесного колокольчика, звон золотой капели в какой-то совсем уж немыслимой сказке с эльфами…
И кукушка не «кукует». Куда нашему грубому «ку-ку» до сочности и глубины, влажности голоса кукушки. Тут весь лесной оркестр играет! Набравшая соки молодость, цветущая и охваченная первым предчувствием любви, счастья ее и страданий. И глубина мякоти непрозрачного июньского листа, еще полноводные лесные ручьи, сочные, молодые травы со сладкими стеблями, нерастраченные запахи…
Нестеровские щемящие пейзажи, виды. Ни в какое другое время не выпирает так древнее, русское. Вот и спроси себя, чего в тебе больше – отражений Левитана, Нестерова, Чайковского или в них – русских осенних просторов, совершенно ведь кротких сейчас, молитвенных, притихших? Дуализм человека, причастного хоть немного к искусству. Его обреченность – жить отраженным светом великой поэзии, живописи, музыки. Вспоминался же по дороге Бунин: «Лес точно терем расписной…» Но и счастье-то какое – ловить эти гениальные блики в разлитом вокруг осеннем!..