Би-жутерия свободы 98

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 98
 
– Как ваша фамилия? – справилась как о психическом состоянии здоровья своего собеседника сердобольная Фру-Фру.
      – Не могу точно ответить на ваш вопрос. Лгать не умею. Но не сомневайтесь, будучи банковским инкассатором, я ездил на закладных и не относился к обноскам общества. Мне даже прелагали сниматься в киноленте «Жестокий балванс» в роли бухгалтера, но я отказался, из-за фамилии конечно. Сейчас, признаюсь, она вовлечена в процесс обмена... аналогично жилой площади (с предоплатой, конечно). Адвокаты советуют подержать мою фамилию в ауре неизвестности, как соседскую вшивую – Лифшиц. Так чего удивляться, если меня привлекут к ответственности за незаконную торговлю оружием?!  К тому же, в плане материального обеспечения, я не от тех родителей родился, и сей гнусный факт сильно подпортил мою литературную карьеру. Были бы они богатеями, или родись я с фамилией Джексон мне бы шведы Нобелевку на фаянсовой тарелочке приволокли вместе с ихней королевой вместо голубой каёмочки. А известно ли вам, что поднаторенный Яша Нахамкенс выбился в Свердловы, Бронштейн оборотился в Троцкого, а почти все Бродские подались в Братские. Но я обожаю Францию и подумываю о звучной дворянской фамилии де Садюга.
– Тогда разрешите мне, профанке в генеалогическом лесу деревьев, коротко называть вас маркиз де Сад.
– Ну, это вы мне невроку если не подклизмили, то подцуропили. Меня и так уличают в плагиате, не учитывая, что, артикулированные обвинения ускоряют процесс шевеления мозгами. Скажу по секрету, наука о женской любви, предвкушая будущее, стремится жить в веренице ближайших дней. Она не стоит на месте, а переминается с одного коленчатого овала ноги на другой!
– Не волнуйтесь, вас может разбить инсульт или хватить что-нибудь долговременное похлеще типа «От Ильича до Ильича», а это, говорят, вызывает духов и негодование, и я этого не замечу. Но временные неудобства вполне преодолимы. Хорошему танцору Фаберже не мешает, –  озаботилась рьяная потусторонница госпожа Пюльпитер, не посвящённая в почти святую личную жизнь бывшего министра мясомолочной промышленности товарища Микояна.
Люди смешны. Смешны левые, убеждённые, что настоящие Фаберже не бывают «все на одно яйцо». Смешны правые с ружьями в тирах, с их центризмом мишеней. Смехотворна Фрума в непревзойдённой глупости, подумал терьер, и шерстью ощутил блоху – скакунью без всадника, от чего его смехотворные мышцы растянулись и веки набрякли. Он будет смеяться за того добермана, которого не смог рассмешить в вязке с английской пуделихой Пуддинг, лаявшей на прохожего, заметившего: «Наилучшая ядерная реакция у щекастой белки». И хозяйка пуделихи Фонтенблоу-д’Жаб развеселится от картины, выписанной в претенциозном рисунке её бровей под мамбо «Дифирамба».
– Смена фамилии рассчитана на длительный срок, – занудил человек с посохом, – и  иных шагов я предпринимать в ближайшее время не намерен. По натуре человек я медлительный, и боюсь допущения непростительных ошибок, они со мной случаются. Знаете, то не там распишусь, то не с той, – мастер я на все руки кроме своих, – грудолюбивый Садюга находил душевное успокоение в подтянутом к крючковатому носу бюсте Фру-Фру.
– Не стесняйтесь, Амброзий. Если у вас что-то не получится, обращайтесь ко мне по адресу: Фрума Пюльпитер, до востребования. Надумаете, возьмёте мою фамилию. Лишнего не сдеру, лишь бы хватило на спущенные паруса колготок с надувным бюстгальтером и на атласные кружевные трусики, – зарделась дородная дама, – согласитесь, династия Пюльпитер с дословной родословной, уходящей корнями к музыкантам-исполнителям Польки-Птички, отдаёт казёнщиной. Созвучие, которое я ношу в себе, без сомнения прославит вас и обеспечит потомков. Прикрываясь им, как фиговым листком, вы будете хорошо продаваться.
– Спасибо, я не продаюсь! – угрюмо ответствовал Садюга, никто до неё не относился к нему с таким соучастием. 
– Я подразумевала книги.
– О, это другое дело. Я не статуэтка, чтобы меня ставили на место и не дам себя ни облапошить, хотя знаю себе лишь приблизительно цену. Но в какой валюте, это остаётся для меня проблемой номер один, – Садюга перекинул справа налево оставшуюся от бурного прошлого уложенную на бок седую прядь. – Поверьте мне, ваша семитская фамилия Пюльпитер, на радость профанам, звучит до самого Хурала как редкая по своей дерзости, но под ней могут напечатать даже непризнанного самоубийцу Сёму Тесёмкина. Я не позволю запятнать своё доброе имя просионистской коннотацией, учитывая, что в Утруссии в кровавый свекольник разгул непрекращающейся масленицы, то и дело слышишь блин, да блин.
– А здесь что? – осмелилась на щекотливый по всему телу вопрос Фрума. При этом её располневшая фигура бывшей манекенщицы индивидуального пошиба желейно задрожала в приступе смеха. Перетянутое множеством перевязочек и садомазохистских ремешков, оно напоминало Амброзию пересечённую местность, по которой его пальцам, возможно, предстояло пробежать. Перед поэтом возникала дилемма, вправе ли он  признаться собеседнице, что рассматривает физическую близость с точки зрения насущной биологической потребности? Ведь супружеские спальни никогда не превратятся в ложа любовников. Туго подумав, жуир Амброзий дипломатично перевёл разговор на менее закомплексованную тему:
– И здесь не лучше. Убогая жизнь достойна полуграмотных программистских взглядов на неё. В чёрных списках белые люди в Белые ночи – их готовы сжить с чёрного света. Один писатель,  переделал фамилию, не успев перекраситься, Костоломов на Костоправов, и все издевательства взялись его печатать, – разоткровенничался в душе погонщик скота Садюга и как-то сразу сник в Фруминых глазах навыкате, в них было каллиграфически выведено: «Резюмируют, когда резонируют, но не наоборот».
Шельмец вынул бутылку, сделал глоток. Глоток сделал его и крякнул селезнем. Фру-Фру увидела, как слёзы с аномалийным привкусом малосольных огурцов жидким топливом тоски и печали, навернулись на его глаза под углом в 40 градусов (а можно ли смотреть кандидату в алкоголики на вещи под одним углом, лёжа под облупленным другим?) Она поняла, всё у него пошло прахом.
– Я сообразила, кого вы мне напоминаете – вашего конкурента по перу Опа-наса. Он тоже ни одной книги не продал, но не из гордости – просто на его неудобоваримую брехню, как и на вашу аляповатую стряпню, не находится спроса. Уж очень он неопрятно обращается с языком, на котором творит нечто несусветное. Это не устраивает посредственных писак, воспринимающих его как досадную помеху, но против шерсти собственных скромных достижений, что напоминает стометровку с отрыжкой вприпрыжку.
– Смелый то он, смелый, – согласился Амброзий,  – поглядели бы вы исподлобья, как он с риском для жизни стаскивал с кафедр за ноги оппонентов – совершенно посторонних людей, среди которых определённо имелись потенциальные спонсоры.
– Я категорически не согласна, не вижу взаимосвязи, – опрометчиво возразила Фрума. – Я слышала, что когда настало его время перейти из условной судимости гражданского брака в штампованный, Опа-нас, со всем его словарным запасом говяжьего языка, готов был всецело отдаться служению опрыскивания инфекционно-заразительным смехом поражённых жучками дубов в Переделкино, да кремлёвские хирурги отказались от его холопских услуг из-за его неблагонадёжности. Сам выдающийся философ от сохи Рой Пчелиный – заядлый сторонник вытаскивания воющих «Каштанок» из огня и непуганых жён за парики, очень тепло отзывался на соавторство с Опа-насом и кличку Гей Цурюк за два своих удачных перевода денег по Омару Хайяму. Ему принадлежит неувядающий лозунг «Бездомные всего мира, в едину кучу, гоп!» Огромная страна (по данным ещё не интернированных иностранных обозревателей) стала безутешной свидетельницей того, как под влиянием этого провидческого поц-предложения люди толпами уходили на заслуженный отдых по кратчайшей дороге к могилам и непрерывно рыли чем только могли. Теперь мы не видим их рыл –  улицы заполонены мимикирующими интеллигентные лица.
Фруму охватило состояние новизны, дотоле не испытанное, дурное предчувствие в нижней половине набухающего живота разрослось, и она в судорогах кончила многословное выступление.
Впечатлённый умением оперировать знаниями дискутируемого предмета и плавно обтекающей дородное тело Фру-Фру речью – этой микролабораторией языка, плавающего в брызжущих выделениях слюнных желёз, Садюга перестал мытарить и пинать входную дверь ногами и посохом. Он вспомнил о высшей мере наказания «Быть подвергнутым остракизму», грозившему ему в молочно-поросячьем возрасте, когда у него проявилась недюжая тяга к сочинительству, и попытался вникнуть в любимое времявыпровождение любовницы в басне «Диалоги у зеркала». Готовый текст, являл собой  пирог, который хотелось искромсать. В далёком «тогда» он растянул гипотезу на прозекторском столе и вознамерился употребить её. Но на её счастье кто-то другой вошёл в его положение. Так Садюга избежал судьбы экспедитора по обезглавленным делам экспериментального оперного театра «Снявши голову по голосам не плачут» и перестал распихивать «капусту» в защёчные мешки.
– А вы, я вижу, не только декорированная женщина, но и туманная полеmistка. Откуда такая осведомлённость о жизни Опа-наса, в которой он научился отбирать самое необходимое – всего трое могут пожаловаться, – вернулся к действительности, Садюга. Как всякий в себя влюблённый он love(ировал) в потоке утечки слёз и содержимого юшки из носа с искривлённой перегородкой.
– Опа уже который год сожительствует с моей лучшей подругой Зосей. Не верите? Спросите у молочных сестёр-искусственниц Ады Талисман и Клавы Компас, когда-то у их мамы перегорело молоко и Млечный Путь закончился на втором месяце младенчества. Хотя я вас могу понять, ведь жизнь-иллюзионистка наё..вающая нас по полной программе. Заглянем к ним на огонёк, если впустят. Видите ли, сама я не из Робских, но сокрушаюсь непонятно над чем. Да вы не стесняйтесь, стучите сильнее. Опа симулянт по призванию, и поглухел с возрастом, а когда-то близость с ним напоминала Зосе «Большие отвлекающие манёвры», но недавно она поняла, что не в праве сердиться – такого основательного идиота за деньги не сыщешь. У него ко всему свой подход. Недавно он задал Зосе бестактный вопрос: «Не кажется ли тебе странным, что в стране Безуховых, Безруковых. Бесшабашных и Бефстрогановых во всём виноваты вечно чего-то выжидающие евреи?»
– Уверен, Зося, как настоящая утрусская женщина, игнорировала пронизанный традиционными полемическими еврениями вопрос, не подлежащий обсуждению. Вы  подтвердили мои опасения в отношении встречи с этой неуравновешенной личностью. В любом случае мне, оснащённому комплексом премудростей, следует подготовиться к полемике с Опой, предварительно выведя новую формулу хлипкого определения его как человека. Но приятно было узнать, что мы купаемся с вами в одном сусле и находимся в том же русле, – воспротивился предложению Фрумы эрото-поэт. – И потом столько воды, возможно ключевой, из меня утекло, точнее, откапало по мере изнашиваемости организма, – спохватился он, намекая на проблему, связанную с простатой. – Что же касается вокальных способностей вашего Мошки, то советую почаще опрыскивать этот «репейник» выдохшимся одеколоном, и у него сложатся наилучшие отношения с подобными ему солистками. А пока приглашаю вас обоих к себе на ленч и линч одновременно. Я слышу, как урчания в животе, сопровождаемые резями, дают о себе знать на его прелестной мордочке отвратительными, скисшими гримасами.
На мгновение Амброзий Садюга показался Мосе глиняным чучелом на пике событий, который следовало насадить, предварительно разбив. Этот самозванный экстрасенс внушал ему страх и трепет, так же как император Наполеон Бонапарт, напоминавший пузатого венценосного пингвина.
Терьеру почудилось, что он познал речной порог чувствительности, не усаживаясь в каноэ. Мосю не спасали радужные воспоминания, когда его всеобщего любимца в семье йоркширов вынуждали поесть за маму, выпить за папу, безгеморройно покакать за толстую бабушку, жившую по жирным законам с поправками к ним. И на всё это безразлично смотрела фарфоровая кошка, стоявшая на серванте, которая как и ковёр под ним были персидскими.
Боже мой, застонал спесивый пёсик йоркшир, когда только этот плюгавый плейбей перестанет канючить одно и то же и привязываться к моей каракатице? Видимо мне не суждено дождаться, чтобы эти законченные кретины прекратили пороть солопню во взаимных дифирамбах? Их же просто так не развести с целью предотвращения глубочайшего отвращения.
Без молочной ванны здесь не обойтись. В этой деградирующей компании словом не с кем обмолвиться, голову некому на колени положить. Похоже, что мне предстоит подохнуть с голоду как собаке в компании болтунов. Право же, к-у-ушать хочется,  так бы и загрыз первого попавшегося, нет больше сил переварить всё это в себе Умираю, как жрать хочу! Мысли о недоступной сахарной косточке так и гложут! А перспектива общения с этим неопрятным гешефтмахером не сулит ничего съедобного на горизонте.
Я понимаю, что всё, что ни делается, уладится к Лучшему, а я что, хуже Него? Всем сало ясно, что Бог создал природу, а потом произошла осечка – человек, которого зашатало. Когда уходит никудышная повседневность? На смену ей ничего не приходит? Правда, время перезахоронения экономической мощи страны, где голод центробежен, если его рассматривать с точки зрения подтягивания живота к позвоночнику, неизбежно.
Угадывая желания Моси, Фрума, угрожающе погремела побрякушками, но не стала его разубеждать и, как бы невзначай, бросила, что после зачистки его совести они плотно пополдничают из одной миски от чего почувствуют себя толще в гуще событий. Фру-Фру закрыла дверь на собачку, и Мося, опиравшийся всеми четырьмя на знания приобретённые на собачьей площадке, вздрогнул.
Сегодня мадам Пюльпитер – из той породы сучек, которая под любого подлезет с уступчивостью многоступенчатой ракеты в режиме прохождения по прошлому шваброй воспоминаний:
– Всё баснями кормишь, вздорная бабёнка! И это меня с моим-то послужным списком! Клянусь куриной ножкой, меня не завлечь в расставленный капкан ненасытных губ! Я есть хочу, а не лопать мыльные пузыри несбыточных обещаний. Современная теория «Каков закус, таков прикус» в корне не верная, и я готов её опровергнуть, – пренебрежительно заскулил Мошка, – а этому идиоту скажи, пусть сам разучивает сольфеджио и другие гамма-лучи. Сколько живу – лишний раз убеждаюсь, что человек это моль. Не в пример нам, выдержанным барбосам, этот непредсказуемый взойдёныш  проедает всё и состояние, и бараньи мозги.
Становилось ясным, что для Моси инфляция чувств помотала ободранным хвостом и прилегла у водосточной трубы на развалившуюся экономику. Он готов был отдать людям должное, не превышающее суммы его недельного содержания у Фру-Фру. Но как? В какое-то мгновение он засомневался в собственной этике, когда подумал, что если смерть Майкла Джексона – непредсказуемая избирательница, не забывающая подать свой полноправный голос,   потрясла весь мир, то он не от мира сего.
Всевышний не ожидал от терьера такого натиска и услышал проголодавшегося – в фотовспышке гнева в гипоталамусе собачьего мозга появилась запись паштет «А’патия», а за ним вы деталь, касающаяся манускрипта Амброзия «Непонятно, чего больше в людях – зависти или откровенного дерьма?» Или это желатиновый мираж, или, обращаясь к избитому собачьему понятию – наложили на всё табу с мораторием, а убирать некому.
Жизнь – натуральное дерьмо, насыщенное околевшими микробами и бактериями, решил зажмурившийся Мося, стоит ли мне сокрушаться по поводу кормёжки, когда под шумок шумовки и завлекательной чёлкой, скрывающей глубокомысленные морщины, вызревают мемуары «Пробиотики в пробирке, прошедшие в дамки, не снимая паранджи»? В конце улицы в подтверждение миражной теории задрожали неясные силуэты Зоси Невозникайте и Опа-наса Непонашему. И в Мошкиной голове промелькнуло раскатистое звучание центрифуги Баха, прежде чем он замертво свалился на землю в голодном обмороке (у него процветал диабет и сладкие видения были противопоказаны – в родовом ДНК находили избыток Мольберта Исламовича Гликогенова). Мося нескончаемо рассмеялся, создавая впечатление радостного бытия, и ударил оземь лапой. Его мысли понеслись взапуски, обгоняя друг друга, а ведь за пять минут до этого он планировал геральдический знак протеста – грациозно осквернить скверик, дурманящим бутоном распуститься в грязи и ретироваться в направлении отчего дома. Но осуществить демонстрацию протеста в стране, где как сказал финский юморист Марти Ларни: «Радио никогда не сможет составить конкуренцию газете, поскольку его нельзя свернуть в трубочку и убивать её мух», Мошка так и не смог, потому что не изведал этапов большого революционного пути, таких как:
Пражская весна во главе с мятежным драматургом и будущим президентом Возле Жалом, вставшим во главе всего, что ни на есть, прогрессивного и мастерски нанесшим ответный удар лёгкому государственному параличу пьесой «Явление листа народу».
Варшавское лето мужественных усатых судостроителей, боровшихся за то, чтобы голос Леса умещался на одной пластинке китового уса, не входя в до, ре, ми-раж.
Будапештская осень с несговорчивыми веточками оголённых нервов мадьярских деревьев под танковым обстрелом, и
Берлинская зима, когда один был за всех и всем до одного... ».
Не знал он ничего этого, а также того, что профилактация – доение профессионалов, потому что в социальном аспекте крысолов-йоркшир влачил жалкое существование, как дёргающуюся в предсмертных судорогах  жертву за крысиный хвост.
Мошке даже не снилось, что ему представится возможность подпрыгнуть в высоту и шмякнуться о землю в соответствии с занимаемым положением в обществе защиты животных инстинктов и избитыми до крови понятиями о долгах и лести.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #99)