Шумел, горел пожар московский,
а в переходе у метро
паёк подмокший стариковский
не грел озябшее нутро.
Еда в провяленой ладони,
как золотая просфора
лежала; лето на раёне
дождило с раннего утра.
Он пел в метро под Третьим Римом
с соплёй, текущей из ноздри,
как в некой капсуле незримой
с застывшим временем внутри,
Он жил, он зону знал и волю,
разбился, и остался цел.
И спел про Дон, коня и поле,
и хлеб доел.