В доме нет электричества. Каждый вечер, когда темнеет, мама, взяв меня за руку, обходит со мной весь дом с керосиновой лампой, светит во все углы, проверяет -не притаились ли там страшные злоумышленники, которых она очень боится. Знаменитая украинская ночь.
Огромные звёзды, треск цикад, густая, душистая тьма цвета чернослива. Ночь пахнет цветущими вишнями и болотной водой из ставков. Мы живём на Украине, в большом поселке с названием Збурьевка, почти Збруевка, как в «Неуловимых мстителях».Вокруг бескрайние, сухие херсонские степи. Терпко и густо пахнет полынь, разогретая солнцем,
Ветер поднимает пыль к полудню и шелестит ковылём, стелющимся низко по земле.
- Стёпа, а что такое кацап?,- я задаю вопрос соседскому мальчику, с которым мы бегаем по утрам купаться на Днепр.
- Та, Олёш, та не журысь, -растягивает он по-украински слова.
-Ну а всё-таки?
- Та осёл.
Стёпа лишь наполовину украинец. Его мать русская. Его отец когда-то привез её из небольшого русского городка, куда ездил на заработки. Стёпу в посёлке дразнят кацапом.
Я не знаю, что это такое, но понимаю, что что-то нехорошее. Стёпин отец, когда напивается, жестоко бьёт мать, бьёт и его, Стёпу.Он рассказывал мне под большим секретом ,что отец однажды подвесил его в сарае к потолочной балке и бил поленом по ребрам. Сосед, приезжий с западной Украины, у которого покупаем мы абрикосы, спрашивает маму: « Вы у кого молоко берете?»
- У Натальи.
-У кацапки? Не берите у неё. Она грязная.
Каждое утро к берегу поселковой пристани причаливают рыбаки в больших, остро пахнущих рыбой шаландах. Длинные двухметровые сомы хвостами свешиваются с бортов. Огромный Днепр широко раскинулся под поблекшим, выжженным солнцем небом. Противоположный низкий берег, поросший ивами, кажется очень далеким.
Рядом днепровский лиман, полный рыбы, там и расставляют свои сети рыбаки.
Мы лежим на берегу с местной пацанвой. Миколка, самый загорелый из нас, сухощавый, с белесыми ресницами и облупленным розовым носом, лежит на пузе, подгребая под грудь горячий песок.
- Алексей, -он говорит по-русски, отчаянно картавя- а пг,авда ,что Ленинг,хад наик,гасивейший из советских гог,одов?
-Нет, нет,- скромничаю я- не самый.
-Нет,наикг,асивейший Севастополь. Какие там пальмы, как там кг,асиво!
-Ну нет!, -возмущаюсь я,-только не Севастополь.Ведь втайне я уверен-да, конечно же Ленинград.
- А какой же?
-Ну, наверное,Киев.
Моя мама по просьбе Миколкиных родителей занимается с ним устранением картавости.
Она логопед.
- Тр-р-рещотка!- весело кричит Миколка, выбегая с занятий и повторяя заученное упражнение. Вечером мы с ребятами идем за шелковицей.У дороги на краю села растет огромное тутовое дерево.Мы забираемся на толстые ветви босиком, закатав штаны, и рвем черные спелые ягоды, брызгающие соком под пальцами.Губы наши черны, зубы тоже, сок размазан по обгорелым на солнце щекам.В поселке есть парикмахерская, чистенькая белёная хатка под камышовой крышей.Над дверью вывеска с кривоватой надписью «Перукарня». Цирюльник дядя Жора сидит на крылечке, меланхолично почесывая грудь.На нем потная, видавшая виды рубаха,сквозь прорехи выпирает объёмистый животик.Клиентов у него навалом-поселковый люд очень любит стричься под бокс, но сегодня рабочий день, публика повалит только в субботу.
Однажды вечером, засидевшись в гостях у тети Гапы,у которой покупаем мы мёд, я слышу обрывки разговора взрослых. Хозяева, тетя Гапа и дядя Семён, затеяли с моей мамой пространный разговор об особенностях русского и украинского национальных характеров.
-Зато русские никогда не предадут.Хорошие люды,-слышу я последнюю фразу тети Гапы.
Много лет спустя, служа в армии, я имею возможность и сам подвергнуть детальному компаративному анализу эти особенности. Говорят,украинцы хорошие службисты.Фамилии наших сержантов Било, Яцыкив, Лукащик, Дзядык, Драч и Сахащик.Мне воочию доводиться наблюдать как подле офицеров вьются они вьюном и пинают сапогами тех,кто не дает отпора.С утра над плацом у казармы разносится их зычный голос: «Разобрались по пьять!» Лукащик родом из Ровно.Своему взводу,салабонам,по вечерам устраивает он экзекуцию-выстраивает салаг в шеренгу у кроватей,надевает черные кожаные перчатки и заложив руки за спину, прохаживается, скрипя начищенными сапогами вдоль строя.
Так, наверное, хаживали когда-то лагерные капо в Освенциме.Вдруг, остановившись у какого-нибудь солдатика, бьёт в лицо наотмашь, со всей силы.Салага покачивается, но стоит. « Скильки раз говорить, штоб били заправлены найкрашче кровати?»-грозно вопрошает Лукащик.Мыкола Яцыкив,носатый и смешной мужик, родом из деревни в Хмельницкой области, подшивает на х/б воротничок. Он отрезает изрядный кусок полотна, складывает его вчетверо и эту толстую колбасу старательно, прикусив кончик языка, нашивает на свой китель.
-Мыкола, толсто же!,-говорю я.
- А я люблю, штоб у меня усе было потолшче,кусок сала потолшче,баба потолшче,-отвечает вполне серьезно Мыкола.
Но это все будет потом,потом, а пока…
Теплый, чуть душноватый вечер. Солнце садится за Днепром.На кольях деревянного плетня огромные разноцветные стрекозы.Они сидят неподвижно, облепив весь забор.Я тихо подхожу и осторожно беру одну за крылышки. Она как неживая,даже не трепыхается
Сзади кто-то трогает меня за плечо.Оборачиваюсь.Рядом стоит Паша Розмарица,соседский мальчик,меланхоличный,мечтательный и молчаливый.
-Файно?,-он показывает на багровое садящееся солнце. Поселковая дорога пахнет теплой пылью,на небе ни облачка,а в высоких, задравших к небу ветви тополях,уже начинают свою монотонную музыку цикады.Мы молча смотрим на малиновый закат и ждем этой новой ночи и за ней нового дня такой манящей, такой незнакомой и кажущейся нам бесконечной жизни.