Татьяна Геркуз (Кузьмина)
РОМАН В ПИСЬМАХ (в четырех частях)
<Письмо поэта Алексея Решетова к Татьяне Геркуз, которое открывает машинописную рукопись 1-й части (Письмо сумасшедшей) Романа в письмах «СПЕРМАТОЗАВРЫ» под названием «Слюнявчик»:>
Уважаемая Татьяна Геркуз – Кузьмина!
Внимательно прочитал Вашу рукопись и не знаю, что Вам сказать. По-моему, Вы очень способный человек. Сначала, прочитав эпиграфы, я подумал, вряд ли автор подтянет до них все остальное, но нет, ничего, вроде бы получилось.
Но ведь Вы сами убеждены в своей талантливости, Вы не новичок в литературе, Вы хорошо знаете литературную среду, кухню. «Не кокетничаете» ли Вы, как говорил Горький, в самом ли деле нуждаетесь в критическом разборе? Кто его знает, зачем оставили рукопись в союзе?
Столь густая сексуальная окраска при нынешней гласности в моде. Поищите издателя. Может быть, стоило бы послать рукопись для оценки писателям вроде Э. Лимонова. В Перми в подобной манере работает Н. Горланова, не показать ли ей?
Рассказ Ваш жестоко правдив и прагматичен, автор безжалостен прежде всего к себе, он исповедуется, я бы сказал, оголтело, совершенно не желая понравиться читателю, умилить его. В этом сила Вашего дарования. Ваша вызывающая поза – не случайна, а нарочита – она Ваша сущность.
Мне не близка такая манера, прочту я такое произведение без скуки, но перечитывать его не стану. Меня коробит пренебрежительное отношение к Богу, свойственное Вам. Мне кажется, что сексуальные достоверности, порнографические находки, перенасыщенный раствор из мочи и спермы все-таки затмевают, заслоняют мутью светлую идею. Но чувство меры у всех свое, разное.
Желаю Вам творческих успехов.
Подпись: Решетов /А. Решетов/
2.12.1992 г.
<1-я часть Романа в письмах под названием «Слюнявчик» вышла в свет в сборнике произведений российских писательниц «Русская душа. Потсдам. 1995».>
С П Е Р М А Т О З А В Р Ы
Письмо 2-е (Письмо сумасшедшего)
«Сначала Вова был очень тихий: только шаркал
тапочками и отъедался… Он не отвечал взаимностью.
Он был поглощен спором с воображаемым
оппонентом… и выпуклый лоб полемиста озаряла
полыхающая мечта».
В. Ерофеев. «Жизнь с идиотом»
РОЗОВЫЙ ФУТЛЯРЧИК
Профессору кафедры словесности П-ского
университета графу Алибабашеву В. В.
от сторожа аптечного склада приюта милосердия
Кофейникова В. Н.
Ваше сиятельство!
Имею честь представиться Вам как бывший слушатель ваших императорских курсов физико-теоретических наук Вольдемар Никоторович Кофейников.
Ежели Вы припомните немногорослого, но хорошо упитанного блондина с голубыми задумчивыми глазами, с усердием грызущего гранит науки, – то это я, с Вашего позволения, я и есть.
К сожалению, обстоятельства нежелательного характера, в коих проявился скверный нрав фортуны, не позволили мне совершенствоваться в постижении избранных наук. Будучи выпавшим на полном ходу из кареты в результате резких разногласий с кучером Антипкою о сущности бытия и сознания, в коих последний проявил полную несознательность в отношении моих временных финансовых затруднений, – я разлил по мостовой половину моего серого мозгового вещества, а вторая половина приобрела голубой цвет и способность разжижаться в самые неподходящие моменты моей жизни.
Итак, в результате полученной травмы, я стал плохо адаптироваться в окружающей меня обстановке, что выразилось в потливости, сонливости, учащенном анурезе и склонности к пляске святого Витта. Правда, пляшу я в основном по ночам, но это отнюдь не радует мою дражайшую супругу, и ею же было предложено мне подыскать работу с преимущественным ночным бдением вдали от супружеского ложа. Надо ли говорить, что наиболее подходящим местом для моих уникальных комплексов оказалась будка сторожа аптечного склада приюта милосердия купца Кастраки и К°. Мой кожаный сторожевой топчан я делю с двумя милыми и своеобразными, в силу сверхпочтенного возраста, старушками Зитой и Гитой. Надо сказать, что работа у меня необременительная, по большей части сонная или размышлительная о бренности всего земного. Покой мой и старушек охраняют два шустрых лохматых пёсика Вырвихвост и Лизнивзад.
Первый барбос нрава очень свирепого и брехливого, так что ни один лихой человечишко не посмеет приблизиться к нашим воротам, не будучи облаян и покусан. Зато второй кобелек весьма ласков и услужлив и частенько лижет свисающие с короткого старушечьего топчана мои желтые, потные пятки мыслителя.
Бывает, что в душные летние ночи с этого узкого топчана свешивается и еще одна мыслящая часть моего тела, и уж в таком случае усердный кобелек с большой охотой оправдывает данную ему кличку.
Сие приятное сторожевое бдение настолько умиротворяет мою плоть, что по утрам у меня отпадает всякая охота к интимным отношениям с законной супругой. Не говоря уж о том, что почтенные мои старушки могут спокойно отдыхать, не полоща в банке одервеневшие вставные челюсти.
Все это я, уважаемый граф, говорю с единственной целью – доказать Вам, сколь мало играют роли в моей болезненной, неврастенической жизни посторонние пышущие жиром женщины. Тут я полностью согласен с народной мудростью в лице дворника Пантелея, а он говаривал так:
Чем лизать соленый клитор (тьфу, гадость какая),
лучше выпить водки литор (что я и делаю).
И вот, вообразите, на днях мой сторожевой покой был нарушен самым варварским образом. В 9 часов пополудни, когда, отплясав святого Витта с милой шалуньей Зитой, я возлежал, как римский патриций в бозе, послышался озверелый собачий лай. Напрасно я вглядывался из окна моей будки в подловатые сумерки Разгуляйского тупика. Собаки исходили воем и лаем, заглушая треск пинаемых ворот… Схватив длинный дрын-спиночес, я бесстрашно прокрался из будки к воротам, пытаясь в щели их разглядеть злодея… Но вообразите мой ужас, когда при близком свете фонаря я увидал не заросшего щетиной каторжника, а ухмыляющийся ядовито накрашенный женский рот, смутно мне знакомый. Скривившись в злорадную ижицу, сей рот процедил мне: «Лови, убогий!». И вслед за этим в мой беззащитный глаз, торчащий из щели, ударил тугой бумажный рулон. Сделав свое черное дело, злоумышленница ушла и, судя по отчаянному визгу, наподдав кому-то из моих телохранителей тяжелой женской пятой.
Вернувшись на пост, я ознакомился с содержанием рулона. В нем оказался злобный пасквиль, именуемый «Слюнявчик». Должен вам заметить, Ваше сиятельство, что человек я болезненный, нервнопаралитический, и, после прочтения сего, с позволения сказать, художества, я пластом лежал до утра, не приходя в сознание, от чудовищности возведенного на меня поклепа.
Конечно, сие можно было бы считать бредом безумно-больной женщины, если бы она лежала в соответствующем учреждении на Мыльной горе. Но дело усугубляется тем, что она убедила себя и окружающих в полной своей вменяемости и даже вознамерилась послать рукописную мерзопакость на литературный конкурс объединения «Солидарность», то есть лично Вам как председателю конкурса!!!
Боже мой! Мне страшно представить, что могут подумать обо мне уважающие меня как личность люди. Ведь то, что она наплела в злобной сумятице своего ума, ни в коей мере не соответствует истине наших с ней отношений. И вся цель моего к Вам письма – изъясниться как можно подробнее в обстоятельствах дела и тем очиститься от возведенной на меня скверны. А дело было так…
Лет 5 тому назад, не помню уж при каком случае, встретились мы с мещанского звания Марьей Утюговой, и следствием той встречи было приглашение мне у нее отобедать.
Как человек согласительный, деликатный, я не посмел отказать даме в такой безделице, как угощение приятного ей мужчины всем, чем бог послал. А послал он, не поскупившись, борщ со смальцем, холодец из поросячьих рыльцев, бараний бок с кашей да расстегай стерляжий с вязигой. Тут же яблочки-огурчики мочено-соленые, а к ним лафитничек граненый, запотевший, собственноручно хозяйкой из погреба достатый. Так что пусть она не врет, эта мадам Утюгова, что по моей личной просьбе был достат и выпит сей горячительный напиток. Сама поила и знала, зачем. Да, я ел и пил, того не скрываю, да и что предусмотрительного может быть в сем человеческом поступке? А насчет моих замечаний в отношении ее мещанского жилища, то это истинная правда, ибо убог и дурно обставлен сей приют опустившейся женской плоти и духа. Ни волнующих ум философских произведений Плутарха, Цицерона и Декамерона. Ни бессмертных полотен Рафаэля, Ван-Гога и Ван-Гогена, Растрелли и Боттичелли… Серость, Ваше сиятельство, беспросветная! Всё бытие на уровне ложек, плошек, поварежек. Вместо возвышенного женского самосознания, у нее, извините, сало по сусалам стекает… Фу, вспомнить тошно! И с этой, пардон, сусальной мордой, пережевывая что-то на ходу, начинает она издеваться надо мной, говоря, что я, мол, «зашифоньерный Тютчев», русский гений «из-под бабкиного подола», и что все мои глубинные мирозданческие строки выеденного петушиного яйца не стоят… Ну, и не выдержала моя воспаренная душа такого глумления над самым для меня святым. Гори ты, думаю, синим пламенем мещанская обитель со своей хозяйкой вместе! Может, я бы просто так подумал, но тут, как на грех, серные спички узрел вблизи дивана… Ну и поджег.
Однако это надо понимать! Человек я болезненный, нервно-паразитич… бр-р… что я говорю? – нервно-паралитический! А эта фурия сама спровоцировала меня на нехороший поступок. Когда критическая масса жира вкупе с горячительным напитком заливает мои мозги, они начинают расслаиваться и разжижаться, и тут уж я за себя не отвечаю…
Да, и, помилуйте, о чем тут говорить? Пожара-то не случилось! Ну, выгорел у ней клок шерсти на голове, так новый вырос. Бабы, Ваше сиятельство, извините, что кошка: хоть топи их, хоть пали – завсегда вывернуться сумеют да еще вам лицо расцарапают.
А уж ведра поганого ей на голову, истинный крест, не выливал, это чистый наговор в мой адрес. То есть, может, я его и вылил, но отнюдь не на нее, а на другую даму, в другом доме, в другом обществе, да и вообще, откуда ей знать, я это был или не я?
Теперь о главном. Отобедавши у нее и весело развлекшись ее суматошными криками: «Горю! Спасите!», собирался я было направиться ко своему двору. Да не тут-то было! Оправившись от испугу, стала вдруг моя мещаночка требовать с меня компенсацию за причиненный ей физический и моральный ущерб.
– Какую тебе еще компенсацию? – говорю. – Молись богу, дура, что не сгорела. Будешь у меня знать, как Тютчевым обзываться.
– Да уж и Вы, Вольдемар Никоторович, хороши-с! Ха-ха-ха-с! Шутники, ей-богу!
И этак с шуточками да прибауточками завалила она меня на диван и давай ластиться ко мне, точно кошка паленая, по щечкам теребить да приговаривать:
– Ух, ты, пупсик мой толстогубенький! Да не криви рыльце-то! Ну, глянь же на меня: что это у Манечки повылазило сдобненькое такое, с изюминками, с кишмишечками…
– Откуда мне знать? Фу, да застегнитесь, вульгарная вы женщина!
– Ой-ёй-ёй, слова-то какие! Уж так-таки и не хочется глянуть? Ну, ладно же…
– Ай, уберите ваши руки! Щекотно ведь!
– Ну, так уж и щекотно… скорей, приятно, а? Ну, чем тебе не нравлюсь?
– Жира в вас много… Ой, да куда ж вы лезете?
– Дурачок… Хорошего человека должно быть много… Оч-чень много… Мне, думаешь, просто охотку сбить? Не-ет! Мне ребеночка хочется, мужеского полу, такого же пупсика, как ты, голубоглазенького! Ах, что за ягодички у тебя, ну, чисто ягодка… Эй, постой! Ну, как знаешь… А мне-то для доброго человека и ста рублей серебром не жалко. Давеча, вон, кучер Василий напрашивался…
Ах, тут бы мне, дуралею, взявши ноги в руки, сделать финт до двери, и – пыль вдогонку. Но ввергла же меня в соблазн чертова баба! Возьми я да и брякни ей:
– Что он в этом деле понимает, кучер твой, пьянь голубая? Так и быть уж: роди от меня – деньги сэкономишь. По знакомству полтинник уступлю.
Черт ли меня за язык тогда потянул, сам не пойму? А ей, видать, только того и надо было…
Не успел я опомниться, как шаловливые женские ручки одним махом сдернули с меня длинные сатиновые принадлежности, срывая крючки и кнопки, скиданули свои необъятные с воланчиками вместилища… и вот она уже делает стойку половой готовности, повесив мне на нос обе квашни перекисшего бюста…
Нет, ну что за баба нынче пошла, Ваше с-ство, совершенно бесстыжая до предела! Ведь с трудом оторвал ее от себя – вцепилась, точно кошка в говядину. Оторвал, стало быть, и объясняю ей, несознательной, что все дальнейшее – сугубо мужское дело, не имеющее к ней, ну, ровно никакого касательства. По глазам вижу – не понимает. Тогда я беру обратно свои сатиновые с гульфиком, роюсь во внутреннем кармане и извлекаю на свет божий эластичный розовый футлярчик, сохраненный мною после деловых сношений с Гитиной козочкой… милая такая шалунья, но мало ли что… Так вот. Надеваю сей многоразовый контрабандный футлярчик на мой… кхм… горделиво стоящий исполин… Эта дурища Утюгова снова было духом воспрянула и даже сделала попытку запрыгнуть на него с размаху, но я был начеку и, отбив атаку ногой, приступил совершенно самостоятельно к волнительной процедуре извлечения искомого семени. Краем глаза я видел, что дама моя так и застыла в оцепенении, разинув рот и ноги… Но все эти детали шли как бы мимо моего сознания, погруженного в сладкую нирвану эякуляционного всплеска… Когда процесс семяизвержения был с рычанием завершен, я протянул ей наполненный розовый футлярчик, а сам натянул свои заштопанные принадлежности и сказал:
– Ну, я пошел.
А она меня тогда спросила:
– И это в с ё ?
На что я ей резонно заметил:
– Чего же вам еще, мадам? И так налито по самую резинку. Вам тут на тройню хватит. И учтите – почти бесплатно!
Она, почему-то обидевшись, отвечает:
– Да за такие деньги я б до утра лежала, закатив глаза, в полном удовлетворении.
– Воля ваша, мадам, – говорю. – Глаза закатить вы всегда успеете… Отдавайте товар назад! Потом еще жалеть будете…
А она футлярчик двумя пальцами держит, как змею за горло, и опять спрашивает:
– А чего эта ваша семенная жидкость какого-то сомнительного качества… мутно-голубая, и пузырится, как перекисший огурец?
Оскорбила она мое мужское достоинство до глубины кишечного тракта!
– Сама ты, – заорал я ей, тыква перегнившая! Товар – свежьё, высшего качества! При тебе делался. Да ты глотни, попробуй!
Отворотила она морду, ровно брезгует. Ну, я сам попробовал. Точно врет, дура! На вкус – как сливки. Сам бы пил не закусывая. Но старух жалко. Они только через меня и живут на этом свете. Чмокают, беззубые, друг у друга вырывают… Ну, дети малые! Да уж, подкармливаю агниц божьих. Сердце-то у меня мягкое, как воск для церковных свечек.
Ну, в общем, купила она это семя. Хоть и сомневалась долго: то нюхала, то взбалтывала, то на просвет глядела… Ну, темнота, а не женщина.
– Кончай, – говорю, – жидкость бутетенить! Свернешь им головки набок – малыши ведь! Много ли им надо? Потом родится чего-нибудь сикось-накось, а я отвечай. Беги, вливай, пока горяченькие, хвостиками вертят.
А сам пошел домой, да с полпути вернулся: шляпу свою позабыл – канотье. Дверь открываю в комнату, а она лежит на кровати, ноги задравши, с розовым футлярчиком совокупляется. Обошел я ее сзаду, взял с подоконника шляпу, а она мне говорит:
– Может, поможешь-таки? Аль не мужик ты, черт побери?
Я шляпу надел и ей с достоинством отвечаю:
– Довольно странные ваши слова, мадам! Мужики – они во-он за окном в онучах да лаптях бродят. Коли у вас до них нужда – только свистните! Они вам глаза-то закатят, на всю жизнь кривой останетесь. А я – благородного сословия и физическое образование имею. Что же касается моей помощи вам, то я ее только что оказал, а насчет вливания… то это уж пардон. Я до ваших женских органов брезгливое отношение имею и не выношу личного касательства. И вообще… гудбай, май Мэри!
И пошел себе к двери, а она кричит вдогонку:
– Эй, забери свои одёнки да выбрось их на помойку!
Фу-с, прямо покоробило меня от этих слов.
– Какая ты женщина бессердечная! – так прямо ей и сказал. – Разве можно о живых существах этак-то: «Выбрось на помойку!». Они же там, бедненькие, сейчас плавают, мордочками в стеночки тычутся: «Папочка, где ты? Папочка, отзовись! Обратно к тебе в гнездышко хотим!». Ведь язык же не повернется сказать им, что умирать пора…
Забрал я свой обвисший футлярчик и пошел, а его перед собой несу, в руке вытянутой держу. Никого вокруг не замечаю, слезы глаза застилают… Меня, помню, вроде спрашивали: «Вова, ты это чего?». Но я никому ничего не отвечал. Наконец нашел у забора вдоль дороги канаву раскопанную. Опустил туда розовый гробик, как в могилку свежевскопанную. Сверху горсть земельки бросил.
Ах, детки-детки! Прощайте…
Всплакнул даже немного от переполнявшего чувства потери. Но это надо понимать: человек я болезненный, нервно-паразитич… бр-р… опять не то слово употребил! – нервно-паралитический. Принимаю мир с обостренной чувствительностью.
Пока до дома добрался, стихи родились:
Тоскующим сперматовзором
Окидываю даль окрест,
Где в ямке братской, под забором,
На детях я поставил крест…
Прошло 9 месяцев. В жизни моей холостяцкой наметились существенные перемены. Скромная добродетельная вдовица Агафья Тихоновна возникла на пороге моей каморки с чугунком дымящегося бешбармака и бальзамом на спирту для моих сердечных ран. Такого блюда я еще не пробовал, и оно мне отменно понравилось. А более того, мне полюбилось ее тихое, умиротворенное лицо, глядевшее на меня во время моей трапезы. Никаких подлых слов не было ею произнесено, никакого воздаяния не потребовали умильно сложенные уста. Она покорила меня своей кротостью и двухэтажным особнячком в центре города у фонтана.
Итак, я стал женатым благопристойным господином, не каким-нито хухры-мухры, и еше более зауважал себя в собственных глазах.
В первую же брачную ночь я с африканским темпераментом исполнил перед моей возлюбленной искрометную пляску святого Витта с откидыванием коленца и закидыванием конца вбок при одновременном закатывании глазных яблок на дно ночного сосуда.
Поначалу опешив и забившись в угол кровати, моя благоверная супруга трогательным, дрожащим голосом попросила меня принять ландышевых капель и лечь бай-бай под ее ласковую колыбельную песенку. С тех пор у нас так и повелось: капельки и бай-бай, когда я не на службе.
Покроме жены, меня окружили и другие неназойливые домочадцы: теща моя Аграфена Карповна и сынок приемный Егорушка. Насчет тещи разговор будет особый, а про Егорушку могу сразу сказать: чудесный мальчик! Полюбил его, ублюдка, как сына родного, хотя своих детей у меня, по счастью, не было… Ну, если не считать по глупости лет имевшую место дочку. А может, ее уже и нет вовсе. Ну, ладно, это мелочи… О чем я говорил? Ах, да, сынок Егорушка. Мда, приятный отрок. И главное – послушный. Допустим, пошлешь его… А я вообще-то люблю посылать людей, детей в особенности, куда-нибудь… Вот и этого пошлю… черт знает куда пошлю! Другой бы в ответ сам послал, и очень близко. А этот идет. Деловой такой! И всегда оттуда, черт знает откуда, чего-нибудь да приволокет. Иль мешок с картошкой с дальнего огорода. Иль бревно искорячится да с лесопилки притащит. Его, бревно, коль распилить – поленница дров выйдет, а он один допрет, один распилит, один полешки уложит, один печку протопит и меня к той печке в кресле вольтеровском придвинет для умственных упражнений в тепле. Ну, золотко, а не паразит, мальчонка. И всего-то десятый годок брякнул ему. Я уж и то говорю:
– Не надо, Егорий, не старайся, пупок развяжется. Твой вотчим, я то есть, и так тебе на школьный «бутер в рот» деньги выдаст. Сам голодным останется, по миру с сумой пойдет, мать твою на панель, а бабку на погост отправит, а уж тебя, голубчика, накормит. От сердца тебе пятачок оторвет, кровью политый.
Но не берет Егорушка моих денег, аж пятится. Тут он весь в мать. Она тоже супротив меня словом не пикнет, вздохом не всхлипнет. Понимает, что я расстроиться могу, мозги потекут по лицу, а уж тогда – держись! Я за себя в гневе не отвечаю, потому как человек я болезненный, нервно-мерзолити… то есть, спазмолитический.
А с тещей моей, царствие ей небесное, Аграфеной Карповной, мне и вовсе баснословно повезло. Вы даже представить себе не можете, какую нежность источала ко мне эта трубоголосая, бородавчато-бородатая, необъятная по ширине туша. Хоть я и питаю к ихнему полу естественную брезгливость, но должен Вам доложить – это была не женщина! Вы, Ваше с-ство, никогда не пробовали совокупляться с самкой кита касатки в эпицентре тихоокеанского тайфуна «Прекрасная Розмари»? Вот и я не пробовал… А просто так, для сравнения говорю. Нет, Вы не подумайте чего такого… Я занимал в этом доме лишь скромное место зятя и оказывал моей названой маме мелкие, но сладкие ее старческому сердцу услуги. Ну, там, чесал ей на ночь пятки, лодыжки, подмышки и пр… Так сказать, начинал с этого, а кончал… О боже, как я кончал!.. когда ее судорожные стоны переходили в предсмертный хрип. А я страсть как боюсь покойников!
Я думал, что стоит мне хотя бы минут пяток продержаться, и можно будет петь отходную конвульсирующей старушенции. Но я, как всегда, недооценил женское коварство. Дни шли за днями, и у меня уже перестало хватать сил не только на пляску святого Витта, но даже на вальс вприсядку в дощатом сортире. И однажды моя багровощекая Валькирия нежно шепнула мне на ушко:
– А я беременная, Вольдемарчик!
Меня, помню, очень насмешила такая постановка вопроса.
– Маман, – сказал я ей, – от сырости только двухвостки заводятся, а от постоянной щекотки – спазмы в мозгах. Вы подумайте, какой вариант вас больше устраивает?
– Дурачок ты, козлик! – рассмеялась она. – Я назову его твоим именем и завещаю ему все мое состояние.
Такая любезность с ее стороны горячо тронула мою душу, и с этого момента я с большим душевным трепетом и чувством сострадания стал ждать ее кончины. Я ждал днем и ночью, ввечеру и поутру, заставляя себя заранее в уме проигрывать все детали этой горькой утраты. Мне это надо было, чтобы потом не сорваться, не запить с горя, потому как человек я болезненный, нервно-сволотич… э… спазматический.
И вот, наконец сей гореносный час настал. После обильного возлияния маманей горячительного мускатного пунша с чуть уловимым ароматом горького миндаля, бедная старушка почувствовала резкую немоготу и пала на постель. По счастью я был рядом и склонил к умирающей свое заботливое лицо.
– Кто приготовил этот пунш? – задыхаясь, вопросила теща.
– Ваша дочь, маман, – с улыбкой отвечал я. Впрочем, эта мелкая ложь ни к чему не обязывала.
– Я так и знала… она всегда хотела моей смерти… с тех пор, как ты появился в моем доме… О Вольдемар! Мой Вольдемар! Последняя моя любовь…
Теща тихо застонала и продолжила:
– Но знай, мой мальчик, ей ничего не достанется. Я все отдам тебе. Не по завещанию, разумеется. Там – гроши. Главное мое сокровище – мои бриллианты чистейшей воды – я утопила в отхожем месте у нас во дворе. Достань их – и они твои…
Изо рта умирающей пошли фиолетовые пузыри, и она скончалась в экстазе. Ах, бедная моя мама! Я любил ее, как родную тещу. Это печальное событие так потрясло нашу семью, что мы даже забыли пригласить к смертному одру покойницы врача, ограничившись отцом Онуфрием из Всесвятской церкви. Впрочем, по здравому размышлению, во враче и не было острой необходимости. Помочь он ничем бы не смог, а то что маман умерла от несварения желудка, было ясно каждому, взглянув на ее багрово-сине-зеленое лицо, тщательно закрытое простынью. Царствие ей небесное!
Всю последующую неделю после похорон я, в буквальном смысле слова, купался, простите, Ваше с-ство, в дерьме. Чуть не утонул в отхожем месте, ежеминутно выныривая, чтоб отдышаться и выплюнуть из-за щёк мелкокакашечные экстременты. В течение недели я выудил из выгребной ямы два еще добрых сапога (надо их отмыть да продать), трое драных женских панталон (судя по запаху и размеру – моей тещи), несчетное количество утопленных котят и щенят и одного дохлого младенца без имени и, в общем, без судьбы. Наконец, когда я уже упал духом и телом на склизкую траву и стал сморкаться поносом, взгляд мой остановился на склизком оббитом кофейнике с китайской мордой на боку. Хрястнув по этой морде ломиком, я присмотрелся к черепкам. Какова же была моя неописуемая радость, когда в кишащем червями содержимом заблестели искомые бриллианты.
Я чуть с ума не сошел от радости и тут же, на куче говна, исполнил пляску святого Витта под одобрительное ржанье уже давно наблюдавших за мной соседей. Там же, из-за забора, следили за мной и два дюжих санитара, как я потом узнал, специально вызванные моей супругой, которую я, по понятным причинам, не посвящал в свои замыслы. Когда я увидел, что меня окружают, я поспешил проглотить свои драгоценности. У меня было одно преимущество – меня нельзя было взять голыми руками. И меня взяли, когда одолжили у конюха Василия попону, а я к тому времени уже доедал последний бриллиант. Поскольку я проглотил его второпях, не разжовывая, он застрял у меня в червеобразном отрезке слепой кишки и дает о себе знать периодическими приступами аппендицита. Остальные же, как сахар схрумканные камушки, мелкой россыпью вышли мне прямо на ладонь под казенным одеялом психиатрической больницы.
По счастью, я там пробыл недолго, ибо меня отказались держать, вероятно, из-за явного наличия во мне трезвого разума. И я отбыл в родные пенаты, в той же попоне, на руках у моей многострадальной супружницы. Впрочем, так ей и надо, чтоб знала, как санитаров вызывать!
Месяц я отмокал в дождевой бочке и еще две недели – в банном корыте. Теперь я чист душой и телом, как новорожденный, а главное – баснословно богат, как внутренне, так и наружно. А бриллианты я зашил в мешочек и повесил его на…, впрочем, это Вам неинтересно.
К чему я все это Вам поведал, многоуважаемый граф? А к тому, чтобы Вы поняли, какую благопристойную, размеренную жизнь я начал вести со дня моего супружества и как мои с****о…, прошу прощения, спазмолитические наклонности постепенно стали сходить на нет.
И вот вообразите мое удивление и возмущение, когда однажды мне на дом пришла почтовая открытка, по содержанию смахивающая на повестку судебного исполнителя. А в оной черным по ажурно-цветному мне предписывалось незамедлительно явиться по адресу мещанки Утюговой, дабы засвидетельствовать свое отцовство по отношению к рожденному ея сыну, нареченному Любомиром. Да хотя бы и Хвостогривом, какое мое-то дело?!
Я тут же взял лист бумаги и послал мещанке Утюговой исчерпывающий ее притязаниям ответ. Привожу его пословно:
«Уважаемая Марья Акимовна!
Как я усвоил, в особенности в последнее время, женщин надо слушать в зеркало: они говорят, что хотят этого, нет, другого; заявляют, что убеждения их таковы – обратны. Зачем морочить головы окружающим и с такой поразительной самоуверенностью в правоте?
С Вашей стороны было крайней наивностью предположить, что за 9 месяцев с нашей бессмысленной встречи у меня ничего не произошло. Письмо Ваше как нельзя кстати – я жду вовсе другого. Вы вправе возмутиться: ему-то чего ждать? Жду, представьте, и живу без Вашего спросу, как и Вы без моего. "Спрашиваться? Это я должна спрашиваться?" – возможный Ваш вопрос. "А тогда какого черта?" – мой ответ.
Хочу поделиться на прощанье с Вами одним интересным наблюдением: от Ваших письменных посланий отдает духом судебных повесток, – вот к чему приводит пристрастие к пародиям.
Ну, будьте, Марья Акимовна. У меня дела – надо ждать дальше. Наверное, по Вашему примеру, зря.
Примите мои поздравления и наилучшие пожелания. Очень-то не гневайтесь, молочко испортится.
Искренне Ваш – "негодяй Вовка".
Р. С. Как Ваши драгоценные ножки? Не сильно в;нки вспучились от родов, или ничего?»
Прочел написанное. Просто восхитительно. Ай да Вовка! Ай да молодец! Ну, так припечатать! Ну, просто по стенке размазать! Нет, я все же – гений, черт меня дери! Уж Вы простите, Ваше с-ство, мне такое смелое предположение. Хоть я в жизни своей никакого оружия в руках не держал, кроме дрына-спиночеса, зато слово мое разит наповал!
Насчет «негодяя» это я, конечно, шуткуя написал, словно бы мысли ее прочел женские.
Вы только представьте себе на минутку такую сладостную картинку: вот получает она мое письмо. На лице, конечно, радостная улыбка. Волнуется, стерва, предвкушает поздравления, нежные слова… Может, даже купюру сотенную лелеет в мечте своей в письмеце увидеть, это вместо зажиленных полсотни сребреников. Садится она, стало быть, на диванчик, рядом сопливчик ее блажит, за титьки вздутые цепляется, но она его не замечает. Вскрывает она мое письмо, читает раз – нич-чего понять не может. Очень уж замысловато я пишу – не для бабьего разума. Читает второй – и улыбка ее радостная сбегает с лица. Забрезжило, знать, в извилинах, что не любовное она письмецо получила, а совсем наоборот. Читает третий раз – и тут доходит до нее, чувырлы, что банк лопнул, и денежки – тю-тю! Сорвались ее коварные планы с вожделенной кручи – только зубы взлязгнули. В гневе рвет и мнет она мое послание, а бессильные слезы ярости и обиды текут по сморщенным ланитам. А младенчик все блажит да блажит… С досады сует она ему в рот свой мохнатый сосок. Хватает его недоносок, втягивает в себя содержимое, да вдруг как поперхнется, как закатится ревом. А причина – вот она: протухло молочко, в отраву превратилось от внутреннего огорчения. Вот смеху-то, Ваше с-ство! Ха-ха-ха-ха-ха!
Нет, Вы только не подумайте, что я злорадствую. Мне отнюдь не свойственно сие низменное чувство. А просто пришла пора восстановить справедливость. Ах, как же ей хотелось захомутать, объездить простака, навесить свою голытьбу ему на шею, – а я, на-кося-выкуси! Парень-то, я то есть, – не промах оказался. Даром, что половина мозгов вытекла, зато другая шумит, мысли как прибой гонит. Небесно-голубого цвета. Скрозь эту голубизну мне всё нутро человеческое видно, как на рентгене. Меня, брат, на мякине не проведешь!
Ну, посудите сами, Ваше с-ство: каким-таким отцом я могу являться для ее дристопузика? То, что мое семя присутствовало при сем таинстве зарождения, говорит разве что о моем вспомоществовании ее перезревшей яйцеклетке. И то, что в ней скукомясилось посредством оплодотворения, суть чужая инородная мне субстанция. Даже если она от лица до яйца списана с моего портрета, у этой инфузории свой хромосомный набор, свой, извините за выражение, ху-икс и ху-игрек.
А я есмь неповторим! Я это то, что плавало, корчилось и умирало в моем розовом футлярчике. Миллионы миллиардов крошечных Вольдемарчиков исторг из мощных недр своих мой материнско-отцовский орган. Принес в жертву сложившимся обстоятельствам. Вот почему так горько я рыдал у придорожной канавы. А ни одна сволочь этого не поняла. И кое-кто даже счел, что я – с приветом. Как Аполлон Майков.
Да, я – Аполлон. И горжусь этим! В моих мозгах течет голубая кровь небожителей. Между нами говоря, когда я дома раздеваюсь и гляжу на себя в зеркало, я впадаю в ступор от моей мужской неотразимости. Я могу так стоять часами, а может, и годами, как статуя гребца с веслом в лучезарном будущем Горьковского сада, именуемого пока сквером благородного собрания. Я стою и ясно вижу, вибрируя носом и ушами синхронно с резонансом высших сфер. Я медитирую…
Правда, наша служанка Фроська не всегда узнает меня в этой позе и норовит обмахнуть пыль с моих ушей и хреновидной железы мокрой половой тряпкой или даже повесить на мой… кхм… стоп-кран, стоящий перпендикулярно пОлу, ведро с грязной водой. Озорует, сволочь! Но я стойко терплю адские эксперименты, занимаясь созерцанием собственного пупка.
Я есмь пуп Земли! Вся Вселенная скручена в розовом бутончике по центру моего живота. Он то сжимается, то расслабляется по воле своего Создателя. Я – Альфа и Омега моего живота. Я – Демиург моей внутриутробной Вселенной. И если ее спроецировать в окружающий меня космос, то он примет очертания моих легких и сердца, мой печени и половой железы… А если туда целенаправить голубизну моих мыслей, то весь Космос будет голубой-голубой! Как я! И всё сущее в нем начнет жить по моим голубым законам. И всё женское начало на земле будет знать свое место и оплодотворяться только розовыми, голубыми, зелеными футлярчиками от свободных, вольных, как птицы, одухотворенных мужчин. И все родившиеся дети окажутся ничьи, никоторовичи: Марьевны, Дарьевны и прочие сударьевны.
И я уже вижу «третьим глазом» моего живота, что это благословенное время уже на подходе. Уже брезжит на темном горизонте рассвет новых человеческих отношений… Но что это? Я пяткой чувствую, как сдвинут пуп Земли или его так называемая ось… А, мне всё понятно! Бедная моя Земля за миллиарды лет бесполезного вращения съехала с курса и падает с невероятной скоростью в черную дыру, похожую… э… простите, Ваше с-ство, на заурядную женскую… О, сколько гениальных мужских замыслов поглотила на своем веку эта безмозглая, омерзительная, чавкающая воронка!
Ну, нет, мы с ней еще поборемся! И, нащупав босой ногой на полу ось Земли, я подключаю к ней всю титанически-энергетическую мощь моего разума: эке-ке-ке… пр-рр… пиу!
И тут эта дрянь Фроська бежит опрометью в соседнюю комнату и орет оглушительным шепотом:
– Матушка-барыня! Оне опять стоят нагишом и воняют!
И Агафья моя со страдальческой улыбкой уже спешит ко мне с простыней наготове, чтоб унести на руках в спальню. Там я для разрядки организма мощной струей сдвигаю по оси ночной сосуд и проваливаюсь в летаргический сон до послезавтрашнего утра… Хр-рр…
А? Что? Прошу прощенья, Ваше сиятельство! Вот излил Вам душу, оргазмировал, тэ-сэ-зэть, и сразу такое спокойствие на меня снизошло, такое блаженство… И-и-э-хуа!
Ну-с, я думаю, что по прочтении моей высокохудожественной пояснительной записки, Вы уже уяснили себе, с каким представителем ГОМО ГОЛУБОСАПИЕНС Вы имеете дело? И что весь поклеп, возведенный на меня в рассказе «Слюнявчик» следует, по образу и подобию бумеранга, нацелить в бок пославшей его особе. Я, кстати, на другой же день возвернул ей её прокаженные тридцать сребреников, предварительно взрезав их бритвой. И сделал приписку: «Маня, ты осатанела. Бог тебя накажет!» И я верую в грядущее возмездие. Сам я не вправе решать судьбу этой падшей женщины, ибо ее страшный грех можно смыть только кровью. Желательно, детской. Но я думаю, что Господь сам усмотрит себе агнца.
Вы не подумайте, Ваше с-ство, что я какой-нибудь детоненавистник. Я их очень даже люблю, ребятишек этих… Бегают, визжат под ногами, и нисколько даже пнуть их не хочется. Просто удивительно, каким я порой добрым бываю. Кстати, я готов пожертвовать один из моих выкаканных бриллиантиков, приличный такой камушек, размером… э… ну, если в лупу смотреть – то с мушиную голову. Так вот, я готов его преподнести фонду муниципального презрения детей-сирот. Или призрения? Ну, не суть важно. Важно мое отношение к оборвышам, которое в тютельку совпадает с государственным. Может, мне и ось Земли не надо сворачивать, она и так сдвинута по фазе в одной, отдельно взятой части суши, на которой я стою в луже с босыми ногами… А? Но это тема для отдельного разговора.
Пока же разрешите закруглиться, Ваше сиятельство.
Примите мои уверения в нижайшем к Вам почтении, –
сторож аптечного склада приюта милосердия купца Кастраки и К°
Вольдемар Никоторович Кофейников.
Р. С. Да, чуть не позабыл! Там, в моем письме Марье Акимовне, была такая фраза: «Я жду вовсе другого». Ей, дуре, было и невдомек, чего я жду. Но Вам-то я откроюсь: со дня на день я жду прилета голубой тарелочки с золотой каемочкой, набитой, словно голубцы, моими собратьями по цвету и разуму. Во время моей последней медитации мне телепортировали серебристо-голубые гуманоиды о том, что сигнал мой к переустройству Вселенной ими принят и рассмотрен на межгалактическом симпозиуме голубых. Они там даже позеленели от моей конгениальности и передали мне, что я есть самый уникальный экземпляр нечеловеческого разума в человеческом обществе.
И, поскольку на Земле еще сильны первобытные инстинкты, связанные с так называемой любовью, совестью и честью, которые выражаются в тупом размножении и усердном взращивании себе подобных жидконогих земленоидов, меня решено телепортировать на планету с жестким мужским началом и концом для моего дальнейшего клонирования. Заранее предвкушаю, какую жгучую гамму ощущений я испытаю при контакте с однополыми представителями внеземной цивилизации…
Нет-нет, название той планеты пока секрет. А то, чего доброго, все мужики захотят получить туда визу (между нами говоря, и Вы, поди, не прочь, Ваше с-ство? Увы, пока нельзя-с. Вы еще не созрели до той глубины пад… то есть взлета освобожденного духа). Но уверяю Вас, это время не за горами!
О! Вот они! Долгожданные. Разрешите откланяться, Ваше с-ство. Дописываю на ходу… Для меня уже приготовлен розовый эластичный футлярчик, плотно облегающий всё тело. Я улечу в нем к неведомым мирам, покачиваясь, как в колыбели, этаким сомнабулическим сперматозавром…
Кланяйтесь купцу Кастраки!
Вольдемауррр…
год 1982 новой эры
<Набор, корректирование и редактирование текста Хлызовой Любови Алексеевны. Май, 2019>