Поехали на похороны. Набралось четверо – только, чтоб гроб поднять. Четверо мужиков и две бабы. Бабы: мать моя – сестра покойного да еще какая-то из родни, Бог его весть. Ново-Петергофская больница - длинное здание красного кирпича. Во дворе морг. Больница новая, морг старый, с колоннами, хотя и крошечный до безумия. Этакий обделанный голубями ампирный храмик, на фронтоне, под крышей – крест. И желтый, гад. Много, вообще, у нас желтого, в нашем городе. Дверь тяжелая, облупленная, однако – резное дерево. Солидняк. Стучим. Высовывается мужик пристойного вида, в крупных очках. – Это профессор, - наклонясь ко мне, шепчет Петюньчик. (Это отец мой. Я его так называю, хотя он мужичок сугубо положительный да и пожилой уж весьма, и зовут его вовсе Петр Николаевич). – Это профессор. Я, доцент, шестьсот рэ в месяц получаю, а он шестьсот рэ в день. – Слышь, Глеба, - Петюньчик отзывает теперь дядю моего, он брат покойного, - это профессор: я, доцент, шестьсот рэ в месяц получаю, а он…
- Да, да, профессор, -я рассеянно киваю головой,- пусть будет профессор. Что касается Глебы, так он на доверительный петюньчикин шепот отвечает – М-м- ммы- ы-гу-у. Сам «профессор» тем временем приглашает нас зайти. Входим. Вдоль стен, под окнами, два гроба. В правом…Боже!!! Конечно, две недели прошло, все я понимаю… И это все-таки он, несмотря ни на что. Он, дядька мой, Ваня. Он. Но, Боже, Боже ты мой! Господи!
С малых лет поражает меня своим обличьем смерть. Не могу я смириться с ней, протестует мое естество, все во мне. Однако- не впервой хоронить – видали. Надо спокойнее. Надо хоронить. Укладываем цветы в гроб на него. Мама плачет. Закрываем. Заколачиваем. Решили – не будем открывать. Выносим. Кряхтим. – А, черт! – вскрикивает Петюньчик- пуговица оторвалась. Я нахожу пуговицу, отдаю ему.Гроб уже в машине. Машина у нас – автобус желтенький ( опять желтенький, твою мать!), страшненький. Возле него беседуют Петюньчик с Глебой, переминаясь. Петюньчик о каких-то пустяках, какой-то херне, Глеба мычит, я отхожу. Мне как-то муторно, душно. Тоска почти песья. Кажется – снег самый – и тот хрустит под ногами отчаяньем и тоскою. Да. Смерть ровняет всех – жизнь разделяет. Давнишняя, исконная русская мечта о равенстве исполняется. «Умер дядька Ванька», - шепчу я, стискиваю голову пальцами и приставляю лоб к стеклу. «Бедный дядька Ванька. Охти, Боженьки», - бормочу под нос. Оглядываюсь. Никто не слышал. Ничего. Нормально. Садимся, едем. Кладбище далеко, за холмами, у Старого Петергофа. Тут, на нем, и бабка моя похоронена, и дед. И еще один из дядьев, младший брат того, что нынче везем. Тоска не оттягивает, ноет. Жизнь русских вообще полна этой тоскою издревле и этаким звонким каким-то ,стеклянным, что ли, хер его знает, осязаемым почти отчаянием, из тех, что потрогать можно. Как и кладбища наши. Как и похороны наши. Как и самая жизнь с деловитой такой, забавной, несуетной и неспешной безысходностью. Или мне кажется только. Но иной раз и правда орать хочется, не знаешь и отчего, не выть даже, а именно орать что есть мочи, чтоб небо это растрескалось, мать его ети, чтоб птицы, как камнем подбитые попадали, чтоб вздрогнули наконец леса эти проклятущие окрест. Окаянные эти, промороженные леса, кои всюду, куда ни плюнь, куда дотягивает взгляд. Ох, уж мне эти русские погосты – твою мать! – до неба аккурат, где оно валится в землю. Этакая привольная, мерзлая степь, поросшая крестами, как сухим тростником. Могила открыта. Земля комьями навалена. Подле нее – четверо розовощеких крепышей в бушлатах – Не волнуйся, хозяин. Все будет тип-топ. Подсыпочку сделаем. Хорошая подсыпочка. Сухая. Песочек сухой.
- Господи-и, Боже-е!!!
Подносим гроб, чтоб поставить на козлы, заранее приготовленные. Тяжелый, да и ручки нет, неудобно. Глеба сопит от натуги. Он пожилой уж, старший из братьев. Вдруг – Эх ты!, - вскрикивает, но без мата. Мата нет. Он брата хоронит.
- Порвал мне Ванюшка! – кряхтит голосом каким-то мокрым и теплым – порвал. Эх, ты, беда, порвал. Порвал на прощанье.
На пальто у него – стареньком, я его еще с детства помню – прореха. За угол гроба зацепился и древняя ткань поехала. Все его обступают - Ничего, ничего, Глебушка, заштопаем, - мать успокаивает. Крепыши гроб опускают. Не шибко аккуратно – бабах! Глеба плачет – Порвал мне Ванюшка. Ах ты, порвал. Прощай, Ванюшка. Прощай. Отмучился. Мама тоже начинает голосить: « Ох, Ванечка, Ванечка! Охо -хо. Ох, Ва…»
Хлюпает и уже вовсе несносно: « Спи. Спи, отдыхай, Ванечка. Земля пухом. Отмучился.»
Да, отмучился. Верно. Сколько я его помню - все так и есть. Эх, водки бы! Водки сейчас, да поболе чтоб! Я думаю о том, как приедем в теплую квартиру и помянем, и водки выпьем. Я поговорю с Глебом и приободрю. Добрый он и тот был добрый. И закусим, и посидим, и поговорим. Охватывает меня этакая русская кондовость – и закусить надо, и поговорить, и вспомнить по-человечески. Чтоб все как есть.Глеб и мама успокаиваются немного, разглядывают крест, который принесли мужики. Глеба гугукает удовлетворенно: «Хороший крест! Хороший. И надпись хорошая» Мать спрашивает: « Сколько ты заплатил, Глебочка? Это же все безумно дорого. Глеба, я тебя прошу, возьми деньги.»
- Ну, все, молчи! Я заплатил 150. За все заплачено, молчи, - Глеб немного злится.
- Ну, ладно, Глебочка, ну хорошо, хорошо. Потом. Мы потом все. Мы все потом.
Глеб продолжает разглядывать. На вид он уже спокоен и даже доволен – Хороший крест. И надпись хорошая. Гляди, Зина( это он к матери моей обращается, ее Зина зовут), гляди, - хорошая надпись - Осипов Иван Петрович. 1923 – 1992гг. Глеб прочеркивает ногтем по табличке под напдписью и повторяет почти торжественно: « 23-ий – 92ой. Хор-р-рошая».
Да, верно. Хорошая. Осипов Иван Петрович. 1923 – 1992 –ой. Лучше и не скажешь. К Глебу подскакивает, вынырнув откуда-то, Петюньчик. – Ничего, Глеба. Я тоже пострадал. Пуговица оторвалась. А тебе Боря заштопает. Он мастер – высший класс. Он, наверное, и мать покойницу в этом деле переплюнул. Заштопает – будьте-нате. – М-м-мда, Глеба мямлит что-то невнятно, - м-м-мда. Ох, Ванюшка, Ванюшка. Порвал мне, порва-а-а-ал…
Ах, ты, Господи.
Эх, водки бы сейчас, водки! Водки до самой хари, чтоб из ушей лилось!
Что ж, прощай, дядька Ванька, Осипов Иван Петрович, 23-ий – 92-ой. Прощай.
На твоем кресте хорошая надпись.
1992