"Невесты проклятой войны".
К рисунку Геннадия Доброва.
Серафима Николаевна Комиссарова.
"Автографы войны” Геннадия Доброва.
Часть 3. Серафима Николаевна Комиссарова.
Однажды мне говорят — вот есть Серафима Николаевна, женщина. Она была радисткой на фронте, и как-то её там ранило. Войска ушли вперёд, она осталась в болоте. Потом это болото стало мёрзнуть к утру, она не могла там пошевелиться. В общем, она вмёрзла, вмёрзла в эту воду. Ну, идущие следом части обнаружили её, вырубили её из этого льда, в медсанбат привезли. Начали её там оттирать, начали там оттаивать, приводить в себя. Но дело всё кончилось тем, что ноги у неё перестали слушаться. Ноги ей не обрезали, у неё остались ноги. Но только она ими не могла шевелить, не могла ходить, они у неё были как обуза. И я ей говорю: «Серафима Николаевна, а не лучше бы было вам их отрезать, чтоб потом кататься на коляске?» А она говорит: «У меня есть коляска, только она 3-х колёсная». Я также, говорит, могу двигаться и повороты делать, и ездить, и тормозить, и всё… Там у меня сзади, говорит, такой есть железный ящик, куда можно класть инструменты и продукты, всё…
Мы с ней подружились, с этой Серафимой Николаевной. Она так рассказывала о своей жизни… Родилась в какой-то деревне, здесь же воевала. Здесь же в болоте… её ранило. И тут же она и жила. Она говорит: «После войны здесь так много было девчат, так много ребят было, такие все были молодые, такие хорошие. И, конечно, все влюблялись. И у меня, тоже был муж. Он был с одной рукой, инвалид войны. Но этой одной рукой он так умел управляться — и тротуары делал, и столы, и стулья делал для всех инвалидов. Дали нам комнатку, и так мы радостно жили, так дружно… Хороший такой парень был. Потом… что-то случилось, и он заболел и умер».Я так стою, её слушаю, она сидит. А сзади неё на стене около окна на гвоздике висит венок из бумажных цветов. Я спрашиваю: «Серафима Николаевна, а что это у вас за венок?» — Она отвечает..."
Шея лебединая, стан тонкий...
Карие раскосые глаза...
Не смолкает в избе голос звонкий...
Русая роскошная коса... -
Уж на танцы поскакала егоза! -
Папа шутит, - Доня то невеста!
Замуж выдавать уже пора.
Вон хотя бы за Архипа.
Парень справный...
Я сердито. - Не невеста я!
Молодая просто лишь девчонка.
И не выйду замуж никогда!
Сорок первый. Выпускной.
Конец июня. Мы мечтаем.
Строим планы. Не судьба.
Левитана голос обьявляет.
Началась проклятая война!
Светлячки летают по поляне...
Мы сидим тихонько у ручья...
Вы подумали - семнадцать.
Дружит. Ведь девчонка...
Не девчонка. - девка партизанка.
Мы там с Пашкой подрываем поезда!
В сорок первом в июле
В партизанский всем мы классом
Пробрались тогда в отряд.
Научились там стрелять и ползать,
Рыть землянки, перевязывать ребят.
На радистку тут же отучили.
Сводки, донесенья, литера.
Окруженья, взорвана управа.
Смелость рейдов по тылам врага.
Оккупантов гоним уж на запад.
Вдруг примерзла в том болоте я...
Ноги отказали. Ноги студень.
Будь ты проклята навек война!
День Победы. Радость.
Слезы. Счастье.
Ну а я по тем госпиталям.
Вдруг залечат! Вдруг они заходят!
Нет. Закончилась моя судьба.
Впереди лишь дом на Валааме.
Впереди коляска и тоска.
Ветеранка я и инвалидка...
И не стану я невестой никогда.
Вы щас спросите. - А почему не дома? Серафима, где твоя семья?
Были же отец и мама?
Две сестренки, братик...?
Расстреляли немцы в сорок третьем.
Выжгли деревеньку всю дотла...
Нас там много - молодых девчонок.
Та без ног. А та без рук.
Слепая та. Выженно лицо четвертой.
Пятая глуха, нема...
Впереди лишь горесть и обида.
Позади проклятая война.
Я влюбилась! Да! Я здесь влюбилась!
Я люблю его и любит он меня!
Без руки всего лишь мой Серёжка...
Нет обиды. Горесть и тоска.
Вдруг растаяли, как будто без следа...
Мы счастливая и молодая пара.
Улыбнулась мне моя судьба!
Я не инвалидка! Я невеста!
Будто позабыта та война...
Нет же! Почему??? О боже!
Ты забрал его на небеса...
Снова горе! Снова то болото!
Снова та проклятая война!
Я везу тебе венок Серёжа...
На могилу. Там я посижу...
Тихо я поговорю с тобою...
Тихо над собою я всплакну...
Папиной любимою я доней,
Девкой партизанкою была.
Ветерана милою невестой...
Стала проклятой войны я той жена.
30. 09.2019 год.
И я ей говорю: «Серафима Николаевна, а не лучше бы было вам их отрезать, чтоб потом кататься на коляске?» А она говорит: «У меня есть коляска, только она 3-х колёсная». Я также, говорит, могу двигаться и повороты делать, и ездить, и тормозить, и всё… Там у меня сзади, говорит, такой есть железный ящик, куда можно класть инструменты и продукты, всё…
Банный день.
Ну вот, я её начал рисовать. Начал рисовать… Порисовали мы немножко. Потом прихожу, смотрю — а у них… полати… Какое-то такое разорение кругом: валяются простыни, подушки тут, одеяла. Я говорю: «Серафима Николаевна, в чём дело?» Она говорит: «Гена, сегодня рисовать не будем». — Я говорю: «Почему?» — «Да сегодня банный день у нас. Я хотела вымыться, и ещё чтоб у нас осталось время, чтобы ты рисовал. Но запила, говорят, эта наша нянечка, не пришла. И мы остаёмся немытыми. Все палаты, уже как бы их помыли и сменили бельё. А мы немытые, и бельё нам никто не менял».
И все женщины тоже сидят на своих кроватях и повторяют то, что она говорит. А я так настроился рисовать. Ну, я ей говорю: «Серафима Николаевна, а я вам не могу помочь?» — Она так смутилась, говорит: «Гена, ну как ты нам поможешь? Ведь мы женщины» — Я говорю: «Серафима Николаевна, а вы что, стесняетесь?» — Она говорит: «Ну, конечно. Ну мы же неподвижные женщины, нас же нужно перекладывать, нас нужно везти в ванную, класть в неё, вытаскивать из ванной, везти обратно, потом класть на кровать… Конечно, мы стесняемся» — Я говорю: «Серафима Николаевна, есть две профессии в мире, где не нужно стесняться. Это врачей в больнице и художников, которые рисуют людей в своей мастерской. Вы знаете, сколько прекрасных сделано картин, где нарисованы совершенно обнажённые девушки в виде Венер, в виде богинь. И ничего, никто ещё не пострадал от того, что их художники рисовали» — Она говорит: «Ну, мы не знаем, я не знаю… Если вы помогли бы, было бы очень хорошо. Потому что мы совершенно не представляем, когда эта нянечка придёт. А если даже она придёт, там уже вода кончится в ванной, и мы опять останемся немытые ещё до следующей недели».
Я говорю: «Ну, давайте тогда начнём. Давайте хоть с вас начнём. Вот. Садитесь на свою коляску, и я вас отвезу в ванную». — Она говорит: «Хорошо, ты отвези нас в ванную, а в ванной, там есть женщины, которые моют нас. И они нас помоют, и ты потом только привезёшь обратно». Ну, вот так мы и сделали. Я ей помог залезть на коляску (она тучная такая была, трудно ей так было двигаться). Но всё-таки я ей помог, залезла она на свою эту 3-х колёсную коляску. Я её покатил. Она впереди рулит одной рукой, чтобы не врезаться в стену. И мы по коридору, по длинному коридору поехали. Я сзади иду, толкаю эту её коляску. И она говорит: «Вот сюда, сюда, Гена, налево». Заходим — а там такой кафельный пол, душ, ванны стоят, и женщины там в этих ваннах. А другие в халатах их моют по очереди, этих женщин. И вот, значит, Серафиму Николаевну тоже привёз. Она говорит: «Ну, ладно, вот теперь женщины помоют».
Я подождал в коридоре. Потом она кричит: «Гена! Заходи». Я зашёл, она уже сидит на коляске — чистая, помытая, полотенце у неё на голове. Ну, поехали обратно.
Потом другую женщину. Так я всех этих женщин перевозил в ванную комнату. Их там мыли, я потом их обратно привозил. Они так остались довольны, такие были счастливые, что вот их помыли. И потом я успел в этот день ещё её порисовать. На коляске я её рисовал[1].
Но на выставку потом, когда я приехал в Москву, я не стал подавать этот рисунок. Мне всё казалось, что что-то не то. И потом, лет через шесть, я ещё раз её поехал рисовать, но уже в Петрозаводск, по просьбе журнала «XX век и мир», где захотели напечатать мои рисунки[2]. Это я потом расскажу…
Венок для мужа. Путешествие на кладбище.
Но тем не менее, вот мы с ней подружились, с этой Серафимой Николаевной. Она так рассказывала о своей жизни… Родилась в какой-то деревне, здесь же воевала. Здесь же в болоте… её ранило. И тут же она и жила. Она говорит: «После войны здесь так много было девчат, так много ребят было, такие все были молодые, такие хорошие. И, конечно, все влюблялись. И у меня, тоже был муж. Он был с одной рукой, инвалид войны. Но этой одной рукой он так умел управляться — и тротуары делал, и столы, и стулья делал для всех инвалидов. Дали нам комнатку, и так мы радостно жили, так дружно… Хороший такой парень был. Потом… что-то случилось, и он заболел и умер». Я так стою, её слушаю, она сидит. А сзади неё на стене около окна на гвоздике висит венок из бумажных цветов. Я спрашиваю: «Серафима Николаевна, а что это у вас за венок?» — Она отвечает: «Гена, это несколько лет назад, говорит, когда он умер, я заказала венок. А он, похоронен в Сортавале, на кладбище там на городском. А это, надо плыть через всё озеро, да там ещё километров семь идти по шоссе до этого кладбища. А как мне? Я же на тележке… Всегда просила директора, Ивана Ивановича Королёва, чтобы он как-то меня туда переправил, и чтобы я могла хотя бы добраться до этого кладбища, да как-то… (ну, это всё прожекты такие…), и венок этот повесить на столбик, где он похоронен. Потому что там никакого венка, конечно, ему никто не приготовил. Но, видно, так он и будет до моей смерти тут висеть. Я предложил: «Серафима Николаевна, а давайте мы с вами съездим на это кладбище». — Она говорит: «Я не верю, я не могу даже представить, что это может быть. Но если бы мы могли, — это было бы такое для меня счастье. Больше ничего мне не нужно, только положить вот ему на могилу этот венок…» Пошёл к директору. Говорю: «Так и так, я хочу Серафиму Николаевну свозить в Сортавала, на кладбище». Он говорит: «Ты иди… тут у нас есть пограничник. Это погранзона там, туда так не пускают. Иди, если он тебе разрешит, то тогда пожалуйста». Пошёл к пограничнику: так и так, женщина, уже лет 10 не может на кладбище съездить, не может похоронить. Говорит, пока венка нет, это ещё не могила. — Он: «Ну, хорошо, давай, желаю удачи». И вот я прихожу к этой Серафиме Николаевне: — «Завтра мы после завтрака поедем»[3].
Как раз пароходик придёт, этот «Омик». И к этому времени туда подъедем к пристани (а это надо было под гору ехать. Это всё на горе было, а пароходик уже там, внизу). Она так обрадовалась. Утром я пришёл за ней, и мы так бодро поехали. Я её покатил. Но с горы — пришлось мне её придерживать, потому что, если бы я её отпустил, она бы разбилась. Там очень крутая гора была. Колёса у неё на тележке большие такие, велосипедные, громадные. Приехали. Садится там народ, и мы тоже. Закатил я её на палубу. И поплыли. В Сортавале я её так же выкатил на мостки такие, деревянные. Всё шатается, но ничего, проехали. Выехали на шоссе. Я говорю: «Туда? В эту сторону?» — «Да, туда, я знаю». (Когда были похороны, она там была один раз). Ну, вот и поехали. Едем… Сортавала кончилась. Потом поля начались, луга. Дальше леса пошли. Шоссе хорошее, асфальтированное. И вот мы едем, едем, я её всё толкаю. Она говорит: «Гена, устал?» — «Да нет, Серафима Николаевна, ничего я не устал, поедем». И так ехали, почти не отдыхали. Направо свернули. Уже дорога песчаная пошла. Потом кладбище. Подъехали мы к одной могиле, эта могила была вся потресканная. Земля расступилась какими-то большими ямами, такими трещинами огромными, высохла эта корка земли глинистая. Я смотрю — так боком стоит деревянный столбик с красной звёздочкой наверху. Это вот её муж. Ну, я хотел поправить этот столбик немножко, но она говорит: «Гена, иди, посмотри там кладбище. Я хочу одна посидеть».
Ну, я пошёл вдоль кладбища, посмотрел на другие могилки. Правда, у всех веночки висят. Она тут одна стояла, её коляска. Серафима Николаевна сидела там, пригорюнившись, смотрела на этот столбик, на эту могилку, вспоминала о своём муже. Так прошло, наверно, минут тридцать.
Потом я иду обратно. Она говорит: «Ну, ладно, Ген, повесь веночек, поедем обратно…»
Вот так мы с ней побывали на кладбище, так она простилась ещё раз со своим мужем. Я думаю, что больше уже никогда она на кладбище не смогла попасть.
Обратный путь был уже более знакомым и более лёгким. Вернулись мы. В общем, всё было хорошо[4].
«…Меня пугает, что ты так боишься всяких страданий, и так старательно от них отгораживаешься. Я тут вожу на коляске больных в баню, мою им руки и спину, таскаю их, перетаскиваю, вожу на коляске, помогаю, чем могу, и ничем не брезгую. И кушаю с ними вместе. А тебя всё это пугает… Циничная компания тебе по душе, с кокетками на работе ты находишь общий язык, а с русскими людьми, со страдальцами, которые воевали из-за нас с тобой и которых война изуродовала — с ними ты брезгуешь встретиться, боишься свою нервную систему потревожить…» (Из письма Г. М. Доброва жене 04.07.1974 г.) ;Эта публикация пока не найдена. ;«Завтра, если не будет дождя, повезу на кладбище в Сортавала свою натурщицу. Еду на её деньги, т.к. своих нет. Но она так хочет. Я почти закончил её портрет. Это будет третий. Три портрета сделал за месяц и 30 рисунков тушью, по рисунку в день делаю. Совсем ничего не читаю и не гуляю. Тут холодно. Идут дожди, сыро. Небо всё в тучах…» (Из письма Г. М. Доброва жене 08.07.1974 г.) ;«Я возил свою натурщицу Симу Комиссарову 8 июля на кладбище в Сортавала, 8 км вёз её коляску по грунтовой дороге до кладбища, да 8 км обратно. А теперь Юра Писарев (с Никольского) просит, чтобы я его свёз в Кемери (16 км от Сартавала) к больной сестре в психбольницу на 2 дня. И я не могу отказать, хотя может дирекция ещё не разрешит». (Из письма Г. М. жене 22.07.1974).