«Хотят и боятся» – горючий коктейль –
таким поливают дрова,
чтоб лучше горели.
Полуночный хмель
к рассвету попустит едва...
Как скажешь жене, что стоял под окном
и в щелку меж ставен глядел,
как ведьма гостей угощала вином...
потом – на сплетения тел –
как будто бы змеи свивались клубком...
Светила луна на постель.
Ты губы кусал, чтобы сдерживать стон...
следил, чтоб не звякнул ремень
серебряной пряжкой /она не спасла
от жара в низу живота.../
Потом – всё в тумане.
Проснулся – роса
на спущенных смятых штанах...
Как скажешь друзьям, что боишься взглянуть
в зелёные омуты глаз...
тебе доводилось, по детству, тонуть –
не так было страшно в тот раз.
А бабы, как псины, им дай только кость –
засунь под рубаху полынь...
к еде не притронься и... /ревность и злость –
с Эдема, ведь, в бабской крови.../
твоя – посудачит с подружкой, а та –
как ветер пожар – разнесёт,
что ведьма речная боится креста...
потерян любовникам счёт...
что всякий, кто смел, может запросто взять –
без спроса /какой с ведьмы спрос?!/
что слева – где сердце – темнеет печать
/знак верный/... что губы и нос
её – в аккурат, как у бабки того,
кто нынче хозяин земли...
и если горчит у коров молоко,
то, значит, давненько не жгли
мы ведьм и разгневали Бога... ещё
чуть-чуть и нагрянет чума...
И ты – среди прочих – стоишь под окном...
глядишь, как звереет толпа...
и молишь о чуде – а чуда-то нет.
Не важно, кто крикнет: «Огня!»
Потом – всё в тумане.
Потом – лунный свет
и...
шёпот:
– Забудь про меня.
Три года спустя в местном баре алкаш
вдруг вскинется:
– Видел! Живой!
В столице... у церкви... медяк подала
затянутой в бархат рукой.
Вернёшься домой – поглядишь на жену...
спать в сени привычно уйдёшь.
Подумаешь, мол, пригодится к утру
с кострища прихваченный нож...
Приснится – смеющейся... омуты глаз,
как в свете костра, зелены:
– Я душу твою заберу – не сейчас.
Ты должен мне больше...
Живи.